Би-жутерия свободы 202

      
  Нью-Йорк сентябрь 2006 – апрель 2014
  (Марко-бесие плутовского абсурда 1900 стр.)

 Часть 202
 
Побывав в полицейском участке, Опа, под прикрытием псевдонима Лебедев Тoo Мuch, решил пересмотреть своё отношение к окружающему миру и к искусству упаковки себя, как товара, в частности. Он чаще стал перелистывать 15 неподъёмных томов поэзии и юмора собственного перепроизводства и трижды прослушал 2300 песен, написанных за годы добровольного заключения в студии на авеню «Ар» в Брюквине.
Шедевр мог создать только неминуемый гений, задумавший обезглавленную книгу, но пошедший на поводу у принятого клише, судорожно подыскивая подходящие названия отрезкам повествования. К такому неизбежному выводу пришёл сам автор. То же самое подтвердил, ребячась, за незначительную мзду знакомый реббе.
Складывалась странная ситуация без подвоха, в которую Опа поместил себя. Все любимые барды отошли на второй план и неуместно смотрелись буро-бледными пятнами на фоне его таланта, где невнятная утрусская попса для него начисто не существовала. Оставался один кумир – канадец Леонард Коэн, но он пел по-английски. Даже при всём своём накрахмаленном желании и бешеной популярности в Польше, конкуренции Опе он составить не мог.
На фоне репортажей о по-черепашьи развивающейся экономике, сворачивающейся то мартовским котом, то змеиными кольцами, в радиошоу «Комильфо у камина» звучали ловко состряпанные, безразмерные песни Шаова и начисто игнорировались Лебедева Тoo Мuch(а). По утрам с 10 до 12 ведущая радиополёта «Здравпища» Ева Клапан (чемпионка по бросанию тени на репутацию) бесперебойно называла его утрусским Леонардом Коэном, а вовсю старавшийся за это Л.Т.М. пытался превратить вымысел в выгодный промысел. Но крутили его крайне редко – материальный успех не выкристаллизовался. Это было бальзамом для Опа-насиного там-тамного  сердца, но изматывало терпение слушателей. Брандсбойтный бардиссимо Л.Т.М., которого отнюдь и доселе не привлекали дамы постбальзаковского возраста, стал замечать, что со временем его песни не старели, а звучали ещё свежее, и серные пробки в оттопыренных ушах отказывались образовываться. Тем не менее, потребителя суррогата охватывала скука, как плюшевого выдвижонока, протиравшего портки в парткоме. Передвигая стрелку по радиошкале он свыкся с ощущением, продирающегося сквозь джунгли с криками подражателя попугаев и повизгиванием обезьян.  Но в противовес мнению неискушённой аудитории – так охарактеризовал его автор музыки и поэзии Непонашему, выяснялось, что виновник переживает феномен уайльдовского Дориана Грея, в котором своё... не пахнет, когда художники-стукачи по палитре  сходятся в кафе «Сюр тук-тук». Топорные клипы во сне пугали Опу, особенно те, в которых он не доживал до Божьего суда. Но он скоро сжился с ними, как с цикадами подстрекающими к действию. Иногда, оставаясь один на один с собой, когда никто не мог его услышать, он любовно называл клипы вегетарианскими пустышками на пустыре среди аристократического пустырника.
В будоражащих ежедневных интервью в ванной, прихорашиваясь, у зеркала, где он представлялся сборщиком обмылков в бане, с белым полотенцем в руках он представлял себя парламентёром. Тогда он находил точные слова скрытому механизму малобюджетной любви из «Лжесвидетельства скотоложника», прочитываемые им завораживающим соседку по стене, ломким голосом взрослеющего мальчика-помпы с образцовым поведением, всасывавшего в себя всё с молоком не той матери.
Благодаря отличной акустике в санузле, голос наполнял ванну патокой, зачаровывающей вспотевшие от звуков кафельные стены. Миниатюрный водопад струи выявлял треволнения над немецким фарфоровым (три волны) унитазом, профессионально совпадающим со слогами, услаждающими его слух. Опины достижения не шли ни в какое сравнение с подённичеством ватаги исполнителей, досыта наслушавшихся перлов в жанре бесшансового бульварного уругвайского шансона и широкополых мексиканских музыкантов-марьячес. Они неправильно истолковали понятие гринго в ступе конфискованного времени и пенисто доказывали, что гастроэнтерит – это коварный заговор против Прямой кишки.
Его репертуар состоял из непечатных баллад об опустевших извилинах в излучинах переулков мозга; об изменениях стволовых клеток дальнобойных орудий и о президентах, которых выбирают для того, чтобы в них целиться. Наконец, Опа-нас перестал воспринимать этот умиротворяющий  голос как свой, не веря в то, что способен на создание такой невероятной внутренней красоты, обладающей убойной силой быка на корриде. Каждый раз, когда он ставил свои записи, на его мутно-желтоватые от перенесённого гепатита белки глаз наворачивались самопроизвольные слёзы.
Самовлюблённость Опа-наса прогрессировала со скоростью  замаринованного звука в проворовавшемся банке. Причём сторонние выкрики вроде «Немедленно прекратите!», издаваемые коробкой голосовых связок за стеной, не принадлежавших ему, не воспринимались гением серьёзно.

В уютной маленькой пещере,
Скрываясь от сторонних глаз,
Без хитростей и ухищрений
Который год пишу о вас.

Заблудших в мире подневольном,
Отдавших время сатане.
Пою для вас в концерте сольном
При мной задраенном окне.

Я аудитория и зритель,
Подмостки – кожаный диван.
Жена, напротив, вечный критик,
Кофейный стол – кафешантан.

Отвиртуозив на гитаре,
Хлебну дымящий  «Nescafe»,
Дам отдых пальцам (подустали)
И ни минуты голове.

Надену галстучек-ошейник
На нескончаемый концерт.
Живу в пещерке, как отшельник,
Не беспокоясь о конце.

Без криков и аплодисментов
Всепоглощающей толпы.
Хотя… стучат соседи в стенку,
Долбят нетерпеливо в стенку –
Хотят преподнести цветы?

Определённо, рассуждал Опа, мой случай перерастает в клинический, следует попытаться вырваться из замкнутого читательского круга, неподключённого к электрической сети, в который я сам себя загнал. Но с другой стороны, утончённое мастерство не предназначено для любителей, воспитанных на туристических ауто-да-фешных песнопениях костёрно-тостерного характера. Вот и получается, что я – элитарный поэт, когда-то неосмотрительно поделился размельчённым мнением с другом детства певцом «Говна в бокале» Амброзием Садюгой, на что тот ответил плохо завуалированным текстом: «Где эта самая твоя хвалёная элита, покажи мне её? И я всё равно не признаю тебя, хотя мне медведь сиволапый в глухом лесу на ухо в детстве наступил. Этой навыдуманной элитой ты застираешь мозги себе и невинным людям, имеющим несчастье сталкиваться с тобой и выслушивать твой бред. Скажу откровенно, тебя мне нисколько не жалко, на х.. ты мне сдался. Каким ты был, с таким ты и остался. Жалко, конечно, Зосю, связавшую жизнь с мудаком и не подозревающую, что все его заговоры берут начало с густонаселённой затылочной области». С этими словами он сочувственно обнял меня за плечи. «Должно быть,  вспомнил, как мы гоняли футбольный мяч по полю меж коровьих лепёшек на даче в Фирсановке, он в нападении, я – в самозащите».
– Возможно, ты прав, – не счёл нужным оправдываться перед воинствующим собратом по компьютеру добродушный Опа-нас Непонашему, но руки Амброзию всё-таки не подал, видимо из соображений личной гигиены и свирепствовавшего птичье-свиного гриппа. – Ты обязан простить меня за многое. И за то, что не вкушал девушек натощак в цилиндрической треуголке, страдая  наполеоновским комплексом знаний, и за то, что пишу Сагиттальный юмор. Простолюдины могут называть его стрельчато-луковым.
– Что это такое? – спросил Садюга, никогда не задававший лишних вопросов, чтобы, не важничая, быть похожим на тех, кто, по народным понятиям, полностью вылакал воду из-под крана.
– В этом я и сам толком не могу разобраться. Предоставлю последующим поколениям объяснить направление, созданное мной.
– После твоих ёрнических заявочек у меня возникает желание заняться экспроприацией волапюков, – ощетинился Садюга.
– Не огорчайся, Амброзий, иногда я чувствую себя одноглазым поленом, которому хочется сгореть от стыда за собратьев по перу, как ты. Помнишь, поэта Михая Краковякова? Его изгнали из Союза Писателей за приписки к успеху, и он расстался со своими амбициями, но не за руку, как этого бы хотелось некоторым читателям.
– Не дезинформируй, Опа! Он был несправедливо осуждён за скабрёзность: «Стоячие воды» или шутку: «Венгры-невольники попытались в ноябре1956 года вырваться из красного рабства».
Разговор проходил на собачьей площадке, и  не удивительно, что мимо проскочил Мошка, гнавшийся за Бо-таксой. Он спрятал улыбочку за частоколом зубов, обнажившихся в зверском оскале.  Удивительным был звонкий лай: «Посторонись, голоштанники!»
– Как тонко подмечено, умница, – заверещала мадам, тщетно пытаясь ухватить волочащийся по утрамбованной земле поводок.
– Фрумочка! – только и успел крикнуть ей вдогонку Амброзий.
Перепуганная Бо-такса – этот удлинитель жизни с пламенеющей розой в зубах спряталась в канаве нерешительности в обесцвеченных неупакованных в блестящий целлофан чувствах. Не доросший до края журнального столика, Мошка сплющенной пулей вылетел на распотрошенный торговцами снедью угол. Ему предстояла петляющая кружевная дорога, вышитая крестом.
В тот же момент Фру-Фру наткнулась на приятельницу из дальнего прошлого, и они самозабвенно обнялись. О приятельнице можно было бы и не упоминать, но это её муж-налётчик (по профессии портной, вечно выкраивающий время) произнёс, понизив голос в звании Действительного порносоветника мод, в общественном туалете при спуске под горой у Трубной площади, обошедшую все салоны столицы авиационное предупреждение: «Брак – это долговая яма в океане забот, кишащем безжалостными акулами, занятыми на женских ролях». Но забрали его не за это – он пытался примерить недошитое платье на обнажённой городской статуе и пришпилить вместо шпиля записку: «Брак-отшельник (ни с кем не общаемся)». Игнорируя происходящее, самозванный бард Непонашему, не надеясь мирно завершить полемику, распрощался с Амброзием, отправившимся с чувством выполненного долга перед родиной и её великой литературой к себе домой излагать свои мысли на вырост в подагрическом сценарии о мусульманских террористах. О них, как Опа вывел на чистую воду из обрывчато-скалистого разговора, тот имел смутное понятие с расплывчатым представлением в двух отделениях и пяти сценах, начиная с шестой и включая застиранный занавес. А тут ещё в прессе появилась научная статья о том, что человек состоит из триллионов клеток, выйдя всего из двух – яйцеклетки и сперматозоида.
В солидном труде кто-то чрезмерно образованный долго объяснял по чукотскому каналу телевидения, как разглядеть человека в разного вида клетках: железных, золотых, побирушки-нищеты, в профилактории несбыточных иллюзий и, конечно же, в зависти, ревности любви по стартовой цене. Видений неискоренимого страха набиралось семь – счастливое число.
Опа-насу, которому в своё время привелось подвергнуться в казино обстрелу из незащищённых амбразурами банкомётов, показалось, что его слушают клопы и штурмовые отряды тараканов –  мысль сама по себе сумасшедшая, но достаточно любопытная в определённом ракурсе умозрительного восприятия, что полностью соответствовало настрою бардописца. Он, как творческая единица, стремился к известности, но палец о палец не ударил, чтобы претворить мечту в действительность и выкорчевать из умов укоренившееся мнение о его наплевательском отношении к слову (Манилов, по сравнению с ним, представляется активным деятелем).

(см. продолжение "Би-жутерия свободы" #203)