религиозное сознание. наброски

Основа религиозного сознания — страх и пустота. Для многих менее страшно реальное бытие принести в жертву мифической вечной жизни, заполняя его ритуалами и мистикой, чем признать, что когда-то придется уходить навсегда. А мгновенья бегут - и то, что они не вернутся - есть пока единственная объективная истина. Пустота же связана с тем, что многие не могут заполнить собственный внутренний мир собственной моралью, собственной правдой - и убивают себя чужой моралью, не стесняясь открыто продавать себя за обещания некоего вечного бытия и блаженства.
Надежда на мифическую вечную жизнь полностью обесценивает жизнь текущую — реальное бытие. Вызвать апатию (а лучше даже — отвращение) к бытию признается одной из высших целей и достижений религиозного сознания. Хотя корни этой идеи содержатся в школе стоицизма и, конечно, первоистоки — в дуализме Платона. Всё неповторимое, изменчивое и дивное  в своей неповторимости и изменчивости бытие приносится в жертву мифической идее вечного «совершенного блаженства». Что интересно, содержание — конкретное содержание — этого совершенного блаженства в рамках религиозного сознания вывести не удается — все подобные попытки, опять-таки, оказываются связанными с апатией, с неким отказом от движения в любой его форме, и, конечно, с утратой индивидуальности, ввиду близости к некоему мифическому сверх-существу — такой предстает вечность в «духовном мире».
Нелюбовь к реальности проистекает только из одного ее свойства — конечности. И именно конечность в глазах религиозного человека уничтожает всю ценность реальности. Человек сознательно отказывается от тех возможностей, которая дает жизнь, ради мифической надежды получить нечто более совершенное. Будет оно, нет ли — но что-то такой человек уже безвозвратно потерял. И это — подчеркнем — объективная истина: жизнь еще никому не удалось прожить заново, не удалось победить время.
Невольно спрашиваешь себя — что же мешает жить полно в «любом из миров»? Веря в продолжение жизни, тем не менее, не воспринимать ее как зал ожидания или «предбанник»? Ответ уже был, так или иначе, дан. В частоности, Фейербах говорит об особом ощущении человека, которое можно обозначить как «жизнь в долг». Постоянно заимствуя что-то у природы, человек не мог не задумываться о том, какова цена этих даров. Отсюда — многочисленные искупительные жертвы, поклонение убитым зверям и срубленным для нужд человека растениям. Также, неопределенность жизни — отсутствие уверенности в том, что завтра будешь жив и здоров (сильное и сейчас, и уж куда как более сильное в пору, когда природа была гораздо менее изучена) — искало какого-то выхода. Выхода психотерапевтического у своей сути — дающего возможность уменьшить эту страшную тревожность, порождаемую жизнью. И этот выход естественным образом подсказал наличие помощника: как мы ищем союзников для войны с сильным врагом в узком смысле — в военном, так же нужны они нам в смысле глобальном — бытия как такового. Если есть более сильные и более слабые в реальном мире — почему нет таковых в иных, метафизических пространствах? И почему нельзя склонить их на свою сторону?
И множество ритуалов, культов, обрядов — все это было брошено на поиски союзника. В лице «божественного» как такового.
Сохранилось без каких-либо изменений это и теперь. Любой религиозный человек не начнет даже пустяшного дела  без так называемых благословений. Они в сути — ничто иное, как искупительная жертва — жертва того же древнего  римлянина, задумавшего срубить рощицу для постройки дома и просящего прощения и милости у духов деревьев за такую агрессию по отношению к ним.
Сущность религиозного сознания сразу же откроется в критике, которую незамедлительно даст религиозный человек на этот пассаж. Мол, будет сказано, это древние чудаки не знали истинных высших сил — а мы то знаем, кого и как надо просить, и т. д., et cetera... Суть этих парирований — которые могут занять целые тома — сведется к одному: «наши круче ихних». Потеря веры в наличие могущественного союзника как такового, а так же веры в его могущество относительно возможных конкурентов в метафизическом пространстве — невыносима для религиозного сознания. Следовательно, она всячески будет защищаться от любых — рациональных или иррациональных — попыток развенчания.
Интересное наблюдение, уводящее нас чуть в сторону. Мне не доводилось видеть, как религиозное сознание в любой его форме меняло человека. Грубо говоря, умные оставались умными, глупые — глупыми, злые — злыми, храбрые — храбрыми и пр. Как в стиле вождения машины отражается характер человека, так же преломляется он без изменений и в религиозном сознании.
Пустоту морального пространства религиозное сознание пытается заполнить содержимым, абсолютно и никак с ним не связанным. Вся этика мировых религий не является «духовным ноу-хау». В той или иной форме, любые  этические идеалы, которые приписывает себя религиозная сфера, могут быть почерпнуты в трудах Аристотеля, Сократа, Эпикура, конечно — Платона и неоплатоников, ставших «знаменем» определенного течения «философской» религиозной мысли. Уж что говорить о том, что  от этих мужей нам достались жалкие странички, не говоря уже о сотнях античных авторов, чьи труды были уничтожены полностью стараниями носителей религиозного сознания — если в этих каплях мы видим вершины этической мысли, то каков был весь океан!
Как же уживается религиозное и этико-философское, разумное начало? Весьма просто и, вместе с тем, - дивно, уникально. Следование нормам морали в религиозном сознании теряет — вернее, меняет — свое ядро, свой заряд, полярность, модальность. Нерелигиозная этика — высшим достижением которой в данном вопросе, очевидно, следует считать Канта — приходит к важнейшему выводу о «категорическом императиве»: источник нравственности — внутри меня; поддержание морали и ее выведение не нуждается ни в каких высших (в том числе — мифических) существах.
Чудо «морали-внутри-меня» — стало загадкой и, одновременно, ответом Канта на человеческую природу.
Это же чудо стало заурядным объектом религиозных обрядов, традиций, табу и пр., став в оппозицию «добродетель-грех».
Грех — равно наказание. Равно — потеря помощи и покровительство. Равно — горе и страх. Добродетель — то, что против греха, то что поощряется. Следовательно, она становится разменной монетой в отношениях «человек-сверхъестественное покровительство».
Отсюда — такая причудливость «добродетели», связанная с истязанияим, изнурениями (самоистязаниями, самоизнурениями), что достигло пика в тёмные средние века, когда античная культура была полностью вычеркнута из жизни человечества и, по большей части, уничтожена (а ведь уже Демокрит говорил об атомистическом устройстве Вселенной — так сколько же потеряли?...).
Грязь как признак святости — вши как «божьи жемчужины», отказ от ежедневного мытья как смывающего святость, полученную при крещении водой, зловоние тела и наличие ран, чесотки и пр., как  «презрение» к телу и напоминание о ранах Спасителя мира (не будем занимать место этими малоприятными фактами — их можно почерпнуть без труда в исторической, культурологической и пр. литературе) — все это ужасающая трансформация «морали-внутри-меня» в «мораль внутри-религиозного сознания».