От и до

Карлсон умер, и больше нет никого на крыше,
Поверь, чудеса, для тех, кто разума голос не слышит,
И детство осталось в памяти, цветом пожухлой сепии,
Нет Зазеркалья, лишь разговоры нелепые.

В попытках напрячь фантазию, рождается уродливый Голем,
Серый никчемный уродец, и так его жалко до боли,
Он грубо невыразителен, вымучен до отказа,
Как «икейная» мебель, подогнан скучно до паза.

Детство куда уходит? Вперед ногами на кладбище,
И остается сосуд, давящий быстро на клавиши,
Его убивает медленно, мерзкая стерва рутина,
С надеждой на светлое завтра, что не затянет пучина.

И дырку внутри из грусти, по имени «пустота»,
Не так легко и заполнить, как досчитать до ста,
Самоотвод, да бутылка – для тех, кто с ранимой душой,
Духовное совершенство – с ушей питаться лапшой.

И этот круговорот, носящий окраску рутинных забот,
Всех нас убьет, взяв за шиворот кинет за борт,
Воспоминания детства собой заберет,
На гробовой доске оставив только фальшивый почёт.

И выхода нет, и жизнь как отравленный дым сигарет,
Хранящий секрет, оставит после себя только скелет,
Он забычкуется о перила, и гроб будет мягкий словно перина,
Пригреет землю Отец-Ярило, личинка сожрёт его сердцевину.