Страны Дальнего Востока

                ЯПОНИЯ

Константин Бальмонт

К Японии

 Япония, Ниппон, Нихон,

Основа Солнца, корень Света,

Прими от русского поэта

Его струны певучий звон.

 

Мне люб твой синий небосклон,

И древо вишни в час расцвета,

Твоя весна светла, как лето,

Резьба всего - узорный сон.

 

Что вышло из руки японца,

То в каждой черточке хранит

Любовь к труду, изящный вид.


Тебя благословило Солнце.

Для женщин сказочных твоих

Всю жизнь готов я петь мой стих.

СПОР ДУХОВ

Спор духов перешёл уж в перебранку,
А кто хитрей, всё не был спор решён.
Тогда, чтоб разум был заворожён,
Дух Юга людям показал Испанку.

Дух Севера зажёг мечту-светлянку.
Дух Запада, замыслив гордый сон,
Спаял всех музыкальных гудов звон.
Но дух Востока, дунув, создал танку.

Пять чувств, как пятицветную печать,
Сгустив и утончив необычайно,
Умея сердце научить молчать, —

И чуть шептать, чтоб расцветала тайна,
Велел Японец танке зазвучать, —
Пять малых строк поют, горя бескрайно.
1917

СТРАНА СОВЕРШЕННАЯ

В Японии, где светят хризантемы,
Как светят в небе звёзды в час ночей,
В Ниппоне, где объятья горячей,
Но где уста для поцелуя немы, —

Где все холмы, как части теоремы,
Размерны, — где, виясь в полях, ручей
Есть часть картины, — где поток лучей
Златыми явит и стальные шлемы, —

В Нихоне, в Корне Света, где и свет
Как будто не природно безучастен,
А с мыслью вместе и сердцам подвластен, —

Я видел сон, что каждый там поэт,
Что миг свиданья полнопевно страстен,
За страстью же — раскаяния нет.
1917

Буддийский храм

1
Бамбуковые рощи,
Буддийский храм.
О, что же, сердце, проще?
Предай себя богам.
Светло журчит источник,
Горит свеча.
Здесь грезы непорочны,
Молитва горяча.
Утихнувшие страсти,
Как дальний звон.
И не придут напасти:
В зеленогласный сон.

2
Зеленогласные,
Зеленошумные,
Мечты согласные
И сны безумные.
К чему стремление,
Вовек бесцельное?
Здесь только мление,
Столь колыбельное.
Нет колебания,
Нет духа пленного,
Когда есть знание
Близ совершенного.

3
Никто не лишний
В садах Владыки.
И чары вишни
В цвету — велики.
В волшебных чашах
Ее расцвета
Есть снов не наших
Весна и лето.
Средь той природы,
Где Фуджи-Яма,
Есть переходы
Немого храма.
От тучек дымных
До мест, где воды,
В безгласных гимнах
Весь лик природы.
От самурая
До земледела
Все сердце края
Здесь песнь пропело.
Та песнь — созданье
Страны красивой
И расцветанье
Дерев над нивой.
В размерной жизни
Не страшно смерти,
О, лишь отчизне
Всем сердцем верьте.
Ниппон в бессмертных
Веках сияет,
Иноплеменных
Ярма не знает.
Да слышат внуки—
Решали деды,
Чтоб в этом звуке
Был всклик победы.
В людских кочевьях
Он сердцу слышен,
И он в деревьях
Цветущих вишен.
Он зрим и звонок
В наряде стройном,
В лице японок,
Всегда достойном.
В стране японца,
Где люди — пчелы,
Где ярко Солнце
В свой час веселый.

4
А если страсть остыла
И сердце спит,
Приди, здесь все так мило,
Кругом широкий вид.
Размеренного гонга
Будит призыв,
Тот звон глухого гонга
Мечты смягчает срыв.
И все уходят страны
К одной стране,
К безгранности Нирваны,
Где светит свет во сне.
1917

ЯПОНКЕ
Японка, кто видал японок,
Тот увидал мою мечту.
Он ирис повстречал в цвету,
Чей дух душист и стебель тонок.
Японка, ты полуребенок,
Ты мотылечек на лету,
Хочу вон ту и ту, и ту,
Ты ласточка и ты котенок.
Я слышал голос тысяч их,
Те звуки никогда не грубы.
Полураскрыты нежно губы, —
Как будто в них чуть спетый стих.
Всегда во всем необычайна
Японка — и японцу — тайна.

ГЕЙШИ
Гейши, девочки, малютки,
Вы четырнадцати лет,
Ваши маленькие грудки
Нежнорозовый расцвет.
Ах, зачем, когда я с вами
Видел цвет, который ал,
Ах, зачем я вас губами
До конца не целовал.
Я всего до нежной ручки
Прикоснул мое хочу,
Вы растаяли, как тучки
Встречу лунному лучу.
Вы мне пели, стан был гибок,
Ветер мог бы вас склонить,
В танце вы ловили рыбок,
Рвали цвет и ткали нить.
Нет, вы нежный цвет не рвали,
Но певучею рукой
Вы печали расцвечали,
Цвет свевали над рекой.
Сами были вы, как волны
Убегающей реки.
И на вас, хотя безмолвны,
Пели в лентах огоньки.
И одна мне приглянулась
Больше всех других мусмэ.
Вплоть ко мне, как лист, качнулась,
Водный стебель в полутьме.
Все, мерцая, промелькнули,
Словно волны за волной.
Слышу смехи в дальнем гуле,
Синий цвет владеет мной.
Ах, зачем, когда я с вами
Праздник знал, который ал.
Ах, зачем я вас, как в храме,
Всех, вас всех не целовал.

САМУРАЙ
Из века в век стихи и тишь
В твоей отчизне островной,
И память предков ты хранишь,
И сердцем любишь край родной.
В тысячелетьях ты таил
Свои резные берега
И был вулканом сжатых сил,
Готовых смыть огнем врага.
Когда спешил ты в смелый бой,
Весной, исполненный огня,
Увидя вишню пред собой,
К ней не привязывал коня.
Но в самых пламенных боях
Хранил ты свой старинный меч,
Чтоб сталь узнала весь размах
И весь восторг бесстрашных встреч.
А в рукоятке вырезной —
Картины малой талисман,
Картина страсти, сон хмельной,
И ты виденьем страсти пьян.
В бою, почуяв слабость рук,
Усталость в сердце ощутив,
В лик страсти глянешь ты, и вдруг
Ты силен, молод и красив.
Любовь и жизнь. Горяч пожар!
Сполна твой пламень разожжен,
И Солнца ярко-алый шар
На зыби всех твоих знамен!
И свист звенящий лезвия —
Твой голос, древний самурай.
Ты — тигр, ты — коршун, ты — змея.
Банзай!

Инамэ

Пять лёгких звуков, Инамэ,
Во мне поют светло и звонко.
Махровой вишни, в полутьме,
Мне лепесток дала Японка,
И расцвела весна в зиме.

Один единый лепесток
Она мне молча подарила.
Но в нём любовь на долгий срок,
Завладевающая сила,
Неисчерпаемый намёк.

На жемчуг — жемчуг по тесьме,
И расцвела нам хризантема
В снежисто-месячной чалме.
Люблю тебя. Твой лик поэма.
Цветок вулкана, Инамэ.
1921

Давид Бурлюк

Первый взгляд


Стихи переписанные Марусей в 1921 г.
Исправленные в 1931. XII.

Не страна, а муравейник
На лазурных островах.
Здесь влачит народ затейник
Дни в сплошных пототрудах.
Все для нас микроскопично…
Лишь безмерен ОКЕАН,
Что объятьем энергичным
Насылает свой туман.

(Октябрь 1921.) Япония

Тысячеглазый


Тысячеглаз чтоб видеть всё прилежно
И свист бича и запах роз и сны
Тысячерук чтоб всех окутать снежно
Тысячеперст на радугах весны.
Но вот и маг великий Дегустатор
Как будто бы язык стал сонмом жал
Берёзы сок и сладкий мёд акаций
Что шершень полосатый остригал.

1920 г. Токио

Авадзисима — синий остров
Ломает влажный горизонт.
Среди волны шумящих тостов
Японо-средиземный понт.
Авадзисима встала остро,
Просторы неба вознесясь,
Затем, чтоб новый Каллиостро
Гулял в ту сторону косясь.

* * *


Закат румянил неба губки,
Прощай последний поцелуй.
На берегу валялись губки,
Что спину вымоет валун.
Ежи, открытые приливом,
Топорщат чёрный дикобраз.
Ты в настроении пытливом
У них напрасно ищешь глаз.

Искусство Японии

Культурным надо статься оком,
Уметь насытиться намеком
И всеконечно счастлив рок
Читать умеющих «меж строк».

 * * *

А вот они «искусства бэби»
Письмо их — начертало жребий.

IV. 1921
Вагон Токио — Иокогама



Это кратер старого вулкана;
Юность лав где пел кипящий ад
Над простором синеокеана
Бурными валами над.
Это — горло, где хрипя кипела
Злоба хаоса и юных первосил…
Всё в былом… столетья — не у дела…
Лав обломки старых, чёрный мрачный ил…

Огиима[1]
Остров в 70 верстах от Токио.

Греза о снеге


Так нежно, нежно, нежно, нежно
Так снежно, снежно, снежно, снежно
Тянулись ветви рощи смежной
Поэта зимнее окно.
Так безмятежно, безмятежно
Покой безбрежности таежной
Поэта погружал безбрежно,
Всегда живущего небрежно,
Снегов серебряное дно.

25/Х. 1921
в 5 ч. утра
Санно-номия. Кобе

Утро на берегу моря

В златом тумане облака.
Как Тернеровской акварели —
Прозрачна жемчугов роса
Зари пропетая свирелью.
Лет дальних лодок зрим очам,
Пока восставшее светило,
Разбросив пафос по волнам,
В лучи моря не затопило.

Сума, возле Кобэ

(набросок)

Один сидит суровый миной,
Газетный пробегая лист —
Изящный точно мандолина
Воротничком сияя чист,
Другой, вспотев, бежит лошадкой
Через проезды, мост, бульвары,
Следя за седоком украдкой
Живою угнетенный тарой.

1920 г — Токио

Молчаливая Фудзи


Тучи кучей снега встали,
Заслонив фиалки дали…
Глянь, над ними столь прекрасна
Фудзи, что всегда безгласна…
Вместе с тем — многоречива —
Островов японских диво;
Я ею восхищен из гама,
Что имя носит — Иокогама.

Август. 1921

Тяжесть тела Мусмэ


Мусмэ идет сейчас фуро[2]
Затянут оби[3] тонкий стан
Пусть девы — выпукло бедро
И грудь, — что формой Индостан.
Дождь сделал серым горизонт;
— Бумажный развернула зонт;
Стучат кокетливо гета[4]
То — нежнотела тягота.

Мусмэ, по-японски: девочка.
Фуро по-японски баня.
Пояс.
Род деревян. обуви.

Она любила этот дымный порт,
Што именем звался японским Кобэ.
Чтоб столько разношерстных орд
Печалилися о надобе
Но где всегда по вечерам
Предначертаниям послушна.
Луна свой проводила Фрам
Средь льдов лазури равнодушных.

* * *


Камень, брошенный с вершины,
Не вернется никогда! —
В лаве бурныя морщины, —
Камень книзу без следа;
Но сказали мне японцы,
Что к вершине, где так солнце
Светит ярко — ветер часто
Камень гонит вспять несчастной.

1921 г.
Иокогама. Япония

Токио
Распластанный у океана
Над грязной лужей круглобухты
Крыш черепицами, в тумане,
Чаруешь вечно гулом слух ты.

Иокогама

Деревянные бубна удары
Цветные домов фонари
Хризантемные мимо пары
И в стаканчиках кори[41]
Проходят мимо рикш скорейших
Раскрыв бумажный синий зонт
С губ пурпурных грузом гейши
А Фудзи[42] в праздник горизонт.
Иокогама — красок гамма,
Я купаюсь в этом иге.
Город моей жизни рама,
Что прославил Хирошиге.[43]

Кори — лед, наструганный политый сладкой содовой водой.
Гора в Японии, видна из Иокогамы.
Человек-лошадь, возник.

Венедикт Март (Венедикт Матвеев)

ЛЕПЕСТКИ САКУРЫ


Посвящаю
пугливой смутно Синобе
из многоцветного Дома Бога
;Ветра


Синобе

Веки робкие мерцают…
Губы рдяные дрожат…

 * * *
Разверзлись хрупкие уста
Сакуры — саванной невесты
И благовест цветов,
Порхающих в ветвях,
Вещает праздник вешний.

1.

Вишня вся в цветах!.. —
Мне в окно соседки так
Вовсе не видать!..
Но когда цветы спадут,
Мы увидимся опять!

2.

Ветку сакуры
Растревожил воробей,
Ах, он небрежный!
Он просыпал из ветвей
Стайку хрупких лепестков.

3.

Белые цветы
Сакуры навеяли
О белых ночах,
Что цветут на севере
Неожданные мечты! <sic!>

4.

Белая весна!
Расцветающего сна
Блещет белизна…

5.

Ты — жестокий, дождь! —
Капли острые твои
Бьются о цветы!..

6.

Крылья лепестки
В сумерках трепещут… —
Ветер их настиг!

7.

В сумерках цветы
Сиротливые дрожат… —
Ветер пробежал!

8.

Светлые цветы!..
Но тревожишь в сердце ты
Скорбные мечты.

9.

Отогнали сны
Лепестковые уста! —
Благовест весны.

10.

Расплескал Апрель
На ветвях Сакуры бред
Хрупких лепестков.

11.

Слезы-лепестки
Вдруг закапают с ветвей
На аллей пески!..

12.

Похоронный звон!
Белоснежные цветы
Осыпают сон.

13.

На черной земле
Неподвижно лепестки
Белые легли.

14.

Ветка эмблема
Чести самурая — ты!
Где твои цветы?

Апрель 1918 год.
Япония, Токио.
Тигровые ворота.

15.

Посв. поэтам Японии —
Наследникам дара Сусаново.


Вас благодарю!
Ваша танка мне зажгла
Новую зарю!
В пять звенящих строк вошла
Слова хрупкого игла.

16.

Пойте свет Востока<,>
Восходящие Творцы!.. —
Пойте мглу Востока<,>
Восходящие слепцы!..
Мгла и свет здесь близнецы.

17.

Слова кузнецы
Звенья — звонкие слова —
Ваши первенцы.
Пусть как молоты творца
Стронут чуткие сердца!

18.

Хокку о Хокку

— Капелька-хайкай
Капнул кто тебя в века?
— Гения рука!

19.

— Посмотри, — их три!
Три звенящие струи! —
Сердца три струны!

20.

Посв. Басио


Хокку… хокку… кап!..
Трехстроковая река
Зажурчит в века!

Апрель 1918 г.
Я. Т. Тигр. В.

21.

Из Иосано Акико

Опустила я
Голову на руки. Сон.
Снится мне весна…
Кото лопнула струна…
То — порвался волосок.

Апрель 1918 год.
Токио Тигр. В.

22.

Вербе

Засияли сны!
Верба — праздник новизны!
Благовест весны!

23.

Мартом стронута,
Апрелем приоткрыта,
Верба стройная —
Светлыми порывами
Землю осчастливила.

Хай-шин-вей.
Редакция «Эхо»
Апрель, 1919.

Таисия Баженова

ЯПОНИЯ
В старой гостинице скрипят половицы,
А под окном — олеандры в цвету.
Белый хибачи соседки дымится…
Завтра я буду уже в порту.
Мне из окна видны крыши кумирен,
Сосен зеленых плоская тень.
Так вот проходит, созвучно-мирен,
Этот японский осенний день.
С улицы слышен звук самисена,
В грустной мелодии слезы дрожат…
Пусть даже слышат старые стены —
Мне не вернуться уже назад…
Я уезжала веселой, весенней.
Завтра, быть может, на вашем столе
Розы увянут — мой дар последний,
И уж другая станет милей.
Можно ли сердцу сильнее сжаться
В горечи дум, слез и любви?..
Кто теперь нежно согреет пальцы
Похолодевшие мои?

Михаил Щербаков

ЯПОНСКИЙ ХРАМИК
     Коричневый дракон изваян в потолке;
колючие хвосты сползают по колонкам.
     На лаке алтаря зеркально-ломком
нефритовый божок уселся в уголке
и пухлым улыбается ребенком.
     Внизу — огромный и горбатый черный краб —
потрескавшийся гонг старинных церемоний,
и бронзовых курильниц ряд зеленый.
     Приятно приторен и ароматно слаб
увядший запах прежних благовоний.

Токио, 1927

ТАНКА
Белокрылая
Стайка бабочек дрожит
На ветвях с утра.
Нет, то слива расцвела
У взмутненного пруда!

Моджи, 1928

ВИШНЯ
     Холодно.
     На бумажном окне, за решеткой бамбука,
карлик-вишня в чашечке синеузорной.
     Долгая мука
искривила росток непокорный…
     Плачет одна горбатая ветка
розовым роем цветков.
     Переплет тростников —
как клетка.



                КИТАЙ

Владимир Шуф

ХИНГАН

Поручику Резчикову.

Холмистые, покрытые травой
Стремятся вверх, выходят из тумана
Отроги гор сурового Хингана,
И вот, змеясь, хребет он поднял свой.

Чудовище с зеленой головой
Хранит Китай, пределы богдыхана -
Его богатств дракон сторожевой.
Цепь гор лежит, безмерна и пространна.

В излучинах крутой здесь вьется путь.
К иным краям, к незнаемым языкам
Приводит он, скалы прорезав грудь.

Погаснул день, и лес в ущелье диком
Зловещих птиц встревожен грустным криком.
Тревожно в даль хочу я заглянуть.

МАНЧЖУРИЯ

Капитану Яржемскому.

Враждебный край... Причудливо и странно
Лежит узор китайских деревень.
Томящий зной, безмолвие и лень, —
Лишь Тайцихэ рокочет неустанно.

Долинами я еду целый день,
Где заросли густые гаоляна
Широколистную бросают тень,
Неверную и полную обмана.

Там ждет хунхуз, с ружьем в траве таясь.
Мне тягостны Манчжурии картины, —
Здесь с родиной крепка лишь сердца связь.

Зеленых сопок острые вершины
Закрыли даль, печальны и пустынны...
Громада гор зубцами поднялась.

В КУМИРНЕ

Под деревом, подобием дракона,
Раскрывшим пастью древнее дупло,
Смотрю, как в тьму сползает с небосклона
Туч - черных змей, несметное число.

Китайская кумирня дремлет сонно,
В ней все травою сорной поросло -
Чудовища, изваянное зло,
Крыш завитки и надписи закона.

Молчит Mиao, злобный бог войны,
Кумиры спят, недвижны и велики...
Свирепы их раскрашенные лики.

Ужель проснутся боги старины?
Чу! Гонг звучит и, ужаса полны,
Хрипящие во тьме раздались крики.

КИТАЙ

Там, где дороги виден поворот,
Кумирня-столб скрывает в нише Будду
И гаолян кругом нее растет.
Там конь мой стал, и я дивился чуду.

Лиловых гор, чудовищных высот
Зубцы вставали. Ближней сопки груду,
Зеленую, подобно изумруду,
Ласкала зыбь лазурных, сонных вод.

Ручей ли там, змея ли золотая?
Вон дерево согнулось, как дракон...
Все сказочно в цветных горах Китая.

И вспомнил я в дни детства странный сон,
Как силой чар я был перенесен
В волшебный край, о чудесах мечтая.

ХАЙЧЕН

Н. Г-це.

Китайский город вырос перед нами.
В сквозные башни пышет солнца зной,
За серыми, зубчатыми стенами
Белеет мак поляною цветной.

По улице, пройдя под воротами,
Бредем в толпе китайцев голубой
С их косами, зонтами, веерами,
Вдоль лавок-фанз с причудливой резьбой.

Грязь, рев ослов, крикливые базары,
И стаи мух, — страшней небесной кары.
В ушах стоит какой-то праздный звон.

Зачем в Хайчен судьбой я занесен?
То яркий бред, то опиума чары.
Китай томит, как дикий, пестрый сон.

КОЛЫБЕЛЬ ВОСТОКА.

В Манчжурии, в нагорьях Лан-Цзы-Шана
Увидел я Востока колыбель.
Здесь родилась, на Запад шла отсель
Великая орда...

Вон у кургана,
Лук натянув, китаец метит в цель.
На голове повязка, род тюрбана.
Бежит мой конь в степях чужих земель,
Седло на нем — наследье Чингис-Хана.

Ногайкой щелкнув, я к луке прилег.
В китайскую деревню мы свернули,
Где грязь, толпа и крик бранчливых «кули».

Вокруг меня все тот же был Восток.
Его я видел в Смирне и Стамбуле,
Но здесь реки таинственный исток.

БЕЙТАСЫ

Среди холмов, святыня Лаояна,
Причудливой исполнена красы,
Восходит в небо башня Бейтасы.
В кумирне там три медных истукана.

Над башнею бегут века, часы,
Судеб войны склоняются весы,
Она одна безмолвна, постоянна
Среди шатров раскинутого стана.

Корейцами воздвигнута в стране,
Она времен не ведает границы.
Чешуйки крыш в зеленой седине.

Над нею всходит месяц желтолицый,
Да ветер лишь, да крылья быстрой птицы
Звонки ее колеблют в вышине.

МУКДЕН

Увидел я сокровища Китая,
Я Мукден посетил, — монастыри,
Могилы, где покоятся цари,
Где всюду блещет роскошь золотая.

Над Мукденом погаснул свет зари.
Из западных ворот я шел, мечтая.
Вдруг кинулась голодных нищих стая,
И были там три смерти, старца три.

Их рубища, их кости и проказа
И язвы их мучительны для глаза, -
Я позабыть хотел бы их скорей.

Сам голод стал у мукденских дверей, -
Там, где из золота сверкает ваза,
В кумирне пышной, в капище царей!

ХЕЗАЙДУ

Где белый мак цветет среди долины,
Она брала, как пчелка, сладкий сок,
И опиум, туманящий Восток,
По капле яд ронял в ее кувшины.

Головки мака, точно мандарины,
Кивали важно, гнулся стебелек.
И странной красотой меня увлек
Разрез очей ее, косой и длинный.

На ней в шелках был синий киримон,
Она была, как роза золотая
Китайских ширм, где сад изображен.

Срывала мак красавица Китая.
Как женщина, она, смеясь, мечтая,
Дарила яд, таивший сладкий сон.

МИН-ФЕЙ

Солончаки белеют у кургана,
Меж белых трав еще он зеленей.
Могила здесь... Увяла радость в ней,
Цветок прекрасный, роза богдыхана.

На то ль росла, нежна, благоуханна,
В садах Пекина верная Мин-Фей,
Чтоб умереть в юрте степного хана,
Как пленница, побед его трофей?

Монгольский хан, о ней одной мечтая,
Умчался в степь с ордою кочевой.
Мин-Фей спасла народ и город свой.

«Надежней стен защитою Китая
Была любовь!» — так надпись золотая
Гласит в цветах, на камне под травой.

ХУНХУЗ

Кругом в горах войны звучали громы,
Дорогою я ехал на Анпин,
Где у ручья сошлись холмов изломы
И гаолян рос в зелени долин.

Тут встретился мне всадник незнакомый.
С косой своей и в шляпе из соломы,
В наряде ярком, словно мандарин,
С холма к ручью спускался он один.

Манчжурский конь с уздечкою цветною
Гарцуя шел; Вдруг всадник, — вижу я, —
Прицелившись, дал выстрел из ружья.

Он промахнулся пулею шальною...
В траве хунхуз мелькнул передо мною, -
Лишь гаолян качался у ручья.

ЛЯОХЭ.

Восточных стран чудесная река...
Слежу ее неверное теченье, —
То вниз она спешит издалека,
То вверх влечет обратных волн стремленье.

Она бежит, желта и глубока,
Вперед, назад... В ней вечное волненье...
По Ляохэ при шуме ветерка
Шаланд и джонок вижу я движенье.

Их жесткий парус медленно плывет.
Река чудес, — как люди, как народ,
Живущий здесь в преддверии Китая.

Он на столетья двинулся вперед
И в глубь веков вернулся вновь, мечтая, —
Как Ляохэ, как речка золотая.


ЛЯОДУНСКИЙ ЗАЛИВ

Сплелись ветвей зеленые узоры.
Раздвинув листья, ветки отклонив,
Я Ляодунский увидал залив
Под сопками, где тихо дремлют горы.

Японский флот, надменно-горделив,
Враждебные бросал отсюда взоры,
Но был спокоен джонки бег нескорый
И безмятежен сонных волн прилив.

Гроза войны как будто бы ошибкой
Гремела здесь. За ближнею косой
Залив тянулся узкой полосой.

И я смотрел, с невольною улыбкой
Водой любуясь, светлых волн красой,
И далью, где кивал мне парус зыбкий.

Константин Бальмонт

КИТАЙСКАЯ ГРЁЗА

Вэй-Као полновластная царица.
Её глаза нежней, чем миндали.
Сравняться в чарах с дивной не могли
Ни зверь, ни рыбка, ни цветок, ни птица.

Она спала. Она была девица.
С двойной звезды, лучившейся вдали,
Два духа легкокрылые сошли.
Душистая звездилася ложница.

И с двух сторон к дремавшей подойдя,
Кадильницу пахучую качали.
Цветы на грудь легли, их расцвечали.

И зачала от этого дождя.
И, сына безболезненно рождая,
Она и в нём была звездой Китая.
1917

ЗАНАВЕС

Китайский красный занавес так ал,
Что у меня в глазах как бы круженье
Багряных птиц, и призраков служенье
Огням заката на уступах скал.

Здесь Демон Крови краски подыскал.
Вулкан своё готовил изверженье,
Не совершил, и передал внушенье
Тому, кто этот замысел слагал.

Лазурно-изумрудные деревья.
Густые гроздья голубых цветов.
И облачков закреплены кочевья.

И шесть десятков зеркалец, для снов
Той нежной, чья свершилась грёза девья,
Кому весь этот свадебный покров.
1917

ТКАНЬ

Склонившись, Китаянка молодая
Любовно ткёт узорчатый ковёр.
На нём Земли и Неба разговор,
Гроза прошла, по высям пропадая.

Цветные хлопья тучек млеют, тая,
Заря готовит пламенный костёр.
А очерк скал отчётлив и остёр,
Но лучше сад пред домиком Китая.

Что может быть прекрасней, чем Китай.
Здесь живописна даже перебранка,
А грёза мига светит как светлянка.

Сидеть века и пить душистый чай.
Когда передо мною Китаянка,
Весь мир вокруг — один цветочный рай.
1917

КИТАЙСКОЕ НЕБО

Земля — в Воде. И восемью столбами
Закреплена в лазури, где над ней
Восходит в Небо девять этажей.
Там Солнце и Луна с пятью Звездами.

Семь сводов, где Светила правят нами.
Восьмой же свод, зовущийся Ва-Вэй,
Крутящаяся Привязь, силой всей
Связует свод девятый как цепями.

Там Полюс Мира. Он сияет вкось.
Царица Нюй-Гуа, с змеиным телом,
С мятежником Гун-Гуном билась смелым.

Упав, он медь столбов раздвинул врозь.
И из камней Царица пятицветных,
Ряд сделала заплат, в ночи заметных.
1917

ЛУННАЯ ВОДА

Взяв бронзовое зеркало рукою,
И раковину взяв другой, Фан-Чжу,
Он ровно в полночь вышел на межу,
И стал как столб дорожный над рекою.

Змеился лунный отсвет по ножу,
На поясе. Зеркальностью двойною
Он колдовал и говорил с Луною.
Шепнул: «И до зари так продержу».

Но этого не нужно даже было.
Струился влагой лунный поцелуй.
Роса по травам и цветам светила.

Цветы дымиться стали как кадила.
И вот роса зовётся Шан-Чи-Шуй,
Что значит: «Колдованье высших струй».
1917

Всеволод Иванов



КИТАЙЦЫ

Китайцы ходят с фонарями

Большими, красными, как луны,

Что над китайскими полями

Вписали огненные руны.

Суровы древние законы,

И потому покой их мирен:

Ведь вкруг селений и кумирен

Змеятся горы, как драконы.

Здесь страх пред будущим излишен,

Здесь серебристой ширмой Запад

Еще чеканит чернью лапы

Душистых, крупных белых вишен.

И, слушая тысячелетний

Невнятный, но понятный голос,

Они, доверчивые дети,

Выращивают пышный колос.




ДРАКОН

Фонарь из пузыря. Он тянут белой грушей,

Лениво-матовой, как будто жемчуга.

Нам ним же приподнял коричнево рога

Дракон, извившийся своею узкой тушей.

Смотри на формы те, замолкни и послушай:

– Давно-давно, когда лишь берега

В потопе поднялись, и залегла в лога

Вода, что сброшена вновь проявленной сушей,

Тогда суставами поверстаны деревья,

Туманы над землей, а на животных перья,

И жизнь на островах среди безбрежных рек,

Тогда летали те грозящие драконы,

И знал китаец их на облаках огромных —

От дивных дней последний человек.


Борис Волков

ДРАКОН, ПОЖИРАЮЩИЙ СОЛНЦЕ

I
Вспомни
вечер,
когда над городом
плыли
отдаленные зовы
кумирни
«Утраченной Радости».
Чужие слова и речи.
Пыль чужих дорог.
В древних кумирнях жгу свечи
Тебе, Великий Бог!
Но, слушая гонга удары
С тысячелетних стен,
Помню родные пожары
И свой безысходный плен.
Зачах в нестерпимом зное
День. Не вернется назад…
На все бросает Чужое
Свой равнодушный взгляд.
За мной — разоренные гнезда
Опустошенной земли…
…Только родные звезды
Сияют вдали… вдали…
II
Серые камни
разрушенных башен
по склонам
исчезающих в сумерках
гор.
Со мною поэма
господина Ли-Чи.
«Мы не видели солнца. Утесы
Днем в кострах: за дозором — дозор…
Упадали кровавые росы.
В желтых сумерках — с гор.
Звуки труб на заре трепетали
В ветре резком, несущем песок.
В те края, где багровые дали
Намечали во мгле восток.
Там, за рябью холмистых складок,
Небо слито с концом земли…
Ничего, кроме наших палаток.
За тысячи тысяч ли!
И песок желтизной налета,
Прилетев от пустынь, осел,
На могилы, что мы без счета
Разбросали… Где их предел?
Все мечты о тебе!.. Из тумана
Звуки лютни прорежут мглу…
О, я знаю, берет из колчана
Дикий всадник в тот миг стрелу!
Скоро сердце послужит целью,
Вдруг наступит и мой черед…
Этой дикой скалистой щелью
Мы сегодня займем проход.
Коршун! Коршун! На камнях склона
Видишь трупы? При них — мечи.
Ты поведал мне „Песни Дракона“», —
Так когда-то писал Ли-Чи.
…Бесцельный день, бесцельный, как вчерашний.
Как завтрашний… Багровый фон,
И на скале чернеет остов башни —
Тысячелетний, смутный сон.
И вижу я: сомкнув стеной утесы,
Разбросив башни, ждут… И гарь
Приносит весть: «Иду на вас, раскосый,
В песках пустынь родившийся дикарь!»
Со стен следит огни и слышит ржанье
Дозор ночной. Врагов не счесть.
И, как сейчас, холодных звезд мерцанье
Над ним. Так будет, было, есть.
Мой день — день умирает. Еле-еле
Очерчен башен силуэт…
И я заполз. В какой-то дикой щели
Лечусь от ран. Воскресну? — Нет!
И для той, кто в тоске безмерной,
При тусклом огне свечи
Осталась до смерти верной,
Написал когда-то Ли-Чи:
«Вдруг я понял: стал путь короче
Здесь сведу я последний счет…
В небе жалобный крик — до ночи
Этот дикий гусиный лет.
Ветер кедры в горах, как трости,
На пути от пустынь сломил.
Не отдаст безымянные кости
Ненасытная пасть могил.
О, я знаю, ты плачешь, верно, —
Ибо сердце всегда болит,
Когда в гонг ударяешь мерно
Ты в пыли полустертых плит!
Много лет посвятишь богомолью,
Пока ветер, слетев с вершин,
Желтой пылью обдаст, как молью,
На пути твой резной паланкин
И расскажет о горькой были
Сердцу, тихо вздохнув: „Остынь!“»
…Мы коней в эту ночь поили
В зарубежной «Реке Пустынь».
И друг другу в тиши отвечали
Взоры, встретясь: «Сам знаю… молчи!»
«Это были года печали», —
Добавляет поэт Ли-Чи.

Ill
«Цветущий на заре лотос» —
Императрица.
Будущая императрица
в пыли улиц
продает дыни
у Семи Ворот.
«Ломти сочной янтарной дыни
Разложу у Семи Ворот…
(Называются так доныне
Эти арки из года в год).
Оборванец, покрытый потом,
Сильный, крепкий и весь в пыли,
Подбегает к моим воротам,
Пробежавши десятки ли.
Там, у ручек резных паланкина,
Оборванцы другие ждут,
Ибо сердце сейчас мандарина
Все во власти Святых Минут.
Власть молитв… Колокольчик в храме
Продолжает еще звенеть,
Пока пьешь ты двумя глотками,
Вынимая поспешно медь.
О, невольная дань святыне —
Мой глубокий, мой тихий вздох!..
„Этот ломоть янтарной дыни
Будет стоить тебе лишь чох.
Ты смеешься, а я… заплачу;
Ничего для тебя здесь нет!“ —
И бросаю к ногам я сдачу
Связкой стертых слепых монет:
Если б я была бы царицей
И был у меня паланкин,
Разукрашенный райской птицей, —
Ты бы нес его, господин!»
Мандарин,
пораженный красотой
маленькой продавщицы,
увозит ее
во дворец.
И когда проходили мимо
Любопытством горящих глаз,
Кем-то властным был дан незримо
Задержать паланкин приказ.
Мандарина мне стало видно,
Я упала к его ногам:
«Повелитель, смеяться стыдно.
О, я видела знатных дам!
Забинтованы ножки туго,
Отдыхают по целым дням,
С детских лет не изведав луга,
И не бегая по камням.
Мои ноги большие босы,
Я не знаю — кто мой отец,
Заплетает мне ветер косы, —
Как поеду я во дворец?!»
Как могла я противиться? Строго
Мандарином приказ был дан.
…И теперь я подруга бога,
Покорителя многих стран…
Но моим дорогим воротам,
Где когда-то давал мне медь
Оборванец, покрытый потом,
Моя песня должна звенеть:
«Если б я была бы царицей,
И был у меня паланкин,
Разукрашенный райской птицей,
Ты бы нес его, господин!»
IV
Лучи
заходящего солнца
озаряют
низкорослые
сосны над мрамором
гробниц.
…Усталый, я сел на обломок гранита,
Снял шляпу… Буддийский монах,
Изможденный старик, еле слышно
Прочел полустертую надпись:
«Один —
Ищет только любви
И не находит
В частых сменах женщин всех рас…
Другой — мечтает о золоте
И избивает рабов
В сырых рудниках далеких северных гор
Или запирается в душных лавках,
Продает и меняет
И думает все купить…
Третий — ищет лишь славы,
Если он честен… Или думает мир поразить
Необычайным и новым,
Как будто бы все не исчерпано в мире до дна!
Люди живут,
Ибо жить надо.
А ты?
А ты?
Ты мечешься на перепутьях
И, изведав много дорог,
В лучах заходящего солнца
По стертым другими плитам
Вдруг находишь забытый путь
Сюда — под вечные сосны»…
…Когда ветер колышет колокольчики,
В виде древнего лотоса
На крыше храма —
Они издают мелодичный звон.

Венедикт Март

ДУ-ХЭ

(Одинокий журавль-аист)

По эпитетам китайских поэтов и художников
Там, где отшельник-поэт
В уединеньи живет, —
Ты — изнебесный привет —
Свой остановишь полет.
Только не стаишься ты,
О, одинокий журавль!..
Не распугает мечты
Твой молчаливый привал.
Гость прилетелый-святой,
Ветра товарищ и друг,
Посланец ты неземной
Сферы эфира в мой круг!
Если ты крикнешь порой,
Небо услышит твой крик!
Разве сравнится с тобой
Кто из пернатой родни?!.
Особняком среди них
Ты несравнимый стоишь!..
Что с высоты запленил,
В глыбах молчанья стоишь.
Только отшельник-певец
С дружбой стремится к тебе,
И разделяет поэт
Твой одиночья удел.
Кормит и поит тебя…
В высь отпускает… и вот
Взоры с восторгом следят
Твой одичалый полет!
И восхищает мечту
Радость подъятия вмиг!
Точно поэтовый Дух
В образе ярком возник.
Тихая лютня… Журавль!
Вот обстановка: мое!
Вот что приемлет в горах
Уединенья жилье…

Александра Паркау

ЛУННЫЙ НОВЫЙ ГОД
Солнце село над кольцом строений,
Зимний вечер благостен и мирен,
Тонкий дым сжигаемых курений
В окнах фанз и у камней кумирен.
В синих плошках клейкие пельмени,
Убраны дракончиками нары,
И цветы и звери в пестрой смене
Женских курм расцвечивают чары.
Но внезапно отдых благодушный
Оглушает громом канонада,
Роют снег фонтаны искр воздушных,
Ленты улиц, точно жерла ада.
Что ж не слышно жалоб или стонов?
Дружный хохот воздух оглашает.
Как созвездья дальних небосклонов,
Огоньки фонариков мелькают.
Не страшат ни свисты, ни раскаты,
Ни ракет оранжевые мушки,
И гремят с заката до заката
Частой дробью шумные хлопушки.
Добрым людям взрывы неопасны,
обрым людям взрывы неопасны,
Их боятся только злые духи,
Шепчут глухо, быстро и бесстрастно
Заклинанья древние старухи.
И, покончив с традицьонной встречей,
Объятые праздничным туманом.
Коротают новогодний вечер
И хозяева, и гости за маджаном.

СКАЗКА ВЕКОВ
Вечер тих, и близка уж осень,
Желтый лист шелестит на песке,
У калитки два ходи проносят
Миниатюрный театр в коробке.
Что ж, посмотрим… И куклы скачут,
Вот на сцене — герой-полубог.
Китаяночка хрупкая плачет,
Грустно ходи гнусит говорок.
Кукла-лев куклу-мальчика тащит,
Открывая кумачную пасть,
Дети-зрители глазки таращат,
Чарам сказки отдавшись во власть.
Все, как в жизни: убийства, драки,
Куклы мечутся — горе, разбой…
Свиньи, змеи, лисицы, собаки.
Злых уродов беснуется рой,
И последняя кукла головкой
Безнадежно поникла на грудь…
Представленье закончено. Ловко
Весь театрик готовится в путь.
Ходи сжали актеров-кукол
В свой потертый цветной коробок
И ушли… Только бубен стукал,
И звенел в такт шагающих ног.
Да три пса провожали лаем
Уходящую сказку веков…
О, как мало, как мало мы знаем
Говорящих, значительных слов!

Александра Серебренникова

ПЕСЕНКА О КИТАЕ
Мы, помню, в детские года,
Об Азии читая,
Не представляли никогда
Страны такой — Китая.
На чайной банке голубой
Мы знали по картинке
Китайца с длинною косой
В халате цвета синьки.
И все мы пили, стар и млад,
Китайский чай душистый,
Замерзший ели виноград
И груши в корке льдистой.
Затем мучная пастила
С начинкой из ореха
Для всех сибиряков была
Любимою утехой.
Китайской фанзой с чесучой
Всегда мы запасались,
В курмы с расшитою каймой
Охотно наряжались.
Мы знали: эти все Китай
Шлет жителям Сибири.
Но где находится сей край?
В каком далеком мире?
Вдруг в этот самый край судьбой
Мы брошены случайно —
И стал нам родиной второй
Китай с коробки чайной.
Но мы не видим пред собой,
Как прежде на картинке,
Китайца с длинною косой
В халате цвета синьки.
Тогда, с загадочным лицом,
В одежде странной этой,
Он нам казался существом
С неведомой планеты.
Теперь же кос в помине нет,
И наряду с халатом
Китаец здесь в пальто одет
С подкладкою из ваты.
Ушла в забвенье навсегда
Картинка с банки чайной,
Что нас в те детские года
Пленяла чрезвычайно.

Михаил Щербаков

СТИХИ ИМПЕРАТОРА ЮАНЬ-ХАО-СЯНЬ

Надпись на фарфоровой чашечке в Яшмовой зале музея Гимэ, в Париже
От грусти осени темнее сумрак леса,
А тени облаков вечернюю несут прохладу.
К растеньям водяным прильнули рыбы в каменном бассейне,
И гуси дикие на инее песчаной мели отдыхают.

Гонконг, 1922

ЖЕНЬШЕНЬ
Того, кто волей тверд и помыслами чист,
Проводят гении лесистым Да-Дянь-Шанем
В извилистую падь, к затерянным полянам,
Сокрывшим зонт цветов и пятипалый лист.
Но злобны демоны, владыка-тигр когтист:
Не торопись звенеть серебряным данном
Под вязью вывески торговца талисманом,
Где пряных зелий дух и горек, и душист.
Сложив шалаш, постись! Из недр росток женьшеня
Сбирает старику любовные томленья
И смертному двоит даренный Небом срок.
А в мглистый час Быка, созвездиям покорен,
С молитвой праотцам бери олений рог,
И рой таинственный, подобный людям, корень.
1922

Сергей Третьяков



Ночь. Пекин.

 

Зеленозвездое тысячеточье.

В иероглифах мифа бархат.

Драконью кожу распяли ночью

Над мыком города - монарха.

Зубами стен назои скрипок,

Жуя, перегрызают жилы.

Из язв харчевен тучный выпях

Гангреной пищи обложил.

И апельсины фонарей

Чудовно зреют у дверей.

Посевы звезд взойти мерещатся.

Оцепенело неба в стуже лицо.

По древесине века резчица

Грызет и грезит полночь-жужелица,

Гвоздей звездящих, сыпких бус ли

Набрызган мраку емкий ковшик.

Ночной торговли ноют гусли,

Шушуки спален проколовши.

Зызыгнут гзонгом звонари.

Багрея, зреют фонари.

И если голову закину,

Увижу - время с донным звоном

Вращает небосвод Пекина

Торжественный, как свод законов.

 

1921


 

                МОНГОЛИЯ. ТИБЕТ И СИНЬЦЗЯН

Владимир Шуф

МОНГОЛЫ

В Монголии, где вдаль бредет верблюд,
Степных холмов теряется граница.
В пустыне их кой-где видна гробница
Да облака медлительно плывут.

Татарские порой желтеют лица,
Цветной халат мелькает там и тут...
Здесь колыбель орды великой снится.
Не тучи в даль, — то полчища идут.

Скрипят арбы. Наездники с колчаном
И гул речей в их отзвуке гортанны
Мне чудятся в неведомом краю.

Но тихо вкруг. Один в степи стою, —
По ковылю, по дремлющим курганам
То облака бросают тень свою.



Борис Волков

ГОБИЙСКИЕ ПЕСКИ

Все это началось не нами,
И людей прошло — тьма тем…
Что делать с мускулистыми руками,
С косматым сердцем — все тем же и не тем?
Пусты проходят в мелкой радости и злобе
Дни наши, пустотой звеня:
Не раз пересек я — свою Гоби,
И гобийский песок изранил меня.
О, пращур мой, с топором кремневым!
Твой зычный голос в веках не смолк,
И во мне — современном и новом, —
Такой же притаился волк.
Хотел бы я любить иначе,
Но любовь жжет первобытным огнем.
И если ты не только зрячий,
Но и сильный — погибнешь в нем.
Прикрывайтесь лживыми словами,
Говорите о том, чего нет.
Но знайте, начался не нами
В песках, — тысячелетний след!

Иван Новгород-Северский

В ТИБЕТ
Тяжелым вышел караван
навстречу солнцу и пустыне.
Орлы застыли в бездне синей.
Весь как из золота Дацан.
Собрались набожно буряты
нас проводить в далекий путь
и за ночлег не взяли платы:
потом заплатим как-нибудь,
когда вернемся из Тибета,
вновь посетим степной дацан,
его с молитвой вспомнив где-то,
в песках святых буддийских стран.

ДЮНЫ
Давно кочуем, как номады,
в пустыне знойной, золотой,
где дюны, сонные громады,
верблюжьей попраны пятой.
Они застыли мертвым морем
на взлете к небу, высоко;
дорогой с ними часто спорим,
но полюбить их нам легко:
теряясь где-то в дали синей,
вдруг станут грозною стеной
дымящий снег, огнистый иней,
как будто север наш родной.

КАРАВАН
Тибет высокий - Крыша Неба,
где бог живой, Далай Лама.
Я там давно с поклоном не был,
меня ведет сама судьба.
Тягучим, звонким караваном,
послы Сибири, тащим дань
по азиатским диким странам,
нам дал конвой монгол-амбань.
Велел молиться в дальней Лхассе.
Он шлет монахам дар степей:
пахучий ладан в желтой массе,
араку с медом... Только пей!

ШАГДУР
Со мною спутник Свен Гедина,
родной казак, бурят Шагдур,
степняк, с душою бедуина,
но весельчак и балагур.
Он не дает скучать в дороге:
то зверя гонит на аркан,
а то, глядишь, падет под ноги
шутя подстреленный сапсан;
отыщет воду под песками,
а чтобы ужин разогреть,
начнет шаманить над кострами,
пустыни прах заставит тлеть.

ОПЯТЬ В ПУСТЫНЕ
Опять я в пламенной пустыне,
брожу кочевником простым.
Не надо мне уже отныне
внимать людским словам пустым.
Шатры в пути моем отрада,
холодный ключ вина хмельней.
Свободы высшая награда
оазис, тишь густых аллей.
Ночное небо в душу глянет,
когда проснувшись налегке,
мой взор куда-то к звездам канет,
как будто не был на песке.

ЛОБ-НОР
Путем забытым Марко Поло,
венецианского купца,
бреду в пустыне, дикой, голой,
моим скитаньям нет конца.
Крылатым озером Лоб-Нор
я был однажды очарован
и нет покоя с давних пор:
к нему духовный взор прикован.
Все грежу, в пламенных песках,
увидеть воды золотые,
ночные юрты в огоньках
как будто стан орды Батыя.

                ВЬЕТНАМ

Константин Бальмонт

ПЕСНЬ АННАМИТСКОГО СЛЕПЦА


Глаза мои — мёртвые, сердце моё — живое,
Иду я в глубокой вечной ночи.
Но слышу я смех твой, и чудится Небо мне голубое,
Твой голос звучит, золотой колокольчик, от Солнца доходят лучи.
Люблю тебя, Солнце ночное.

Ты мне говоришь — Ты одна, нет супруга,
Нет никого, чтоб тебя веселить.
Иди же со мной, мне нарядная будешь подруга,
Вкруг шеи твоей жемчугов обовьётся тройная тяжёлая нить.
Пусть глазами тебя увидать не могу я,
Я руками коснусь, мотыльком поцелуя.

Я не слышу тебя. Ты ушла? Всё ли здесь, близ певца ты?
Или тебя рассердили мои слова?
Дай мне тебя любить! Все цветы нам живые дадут ароматы.
Один человек печален, смеются, когда их два.
Дай мне любить, ты пойдёшь предо мною,
Буду идти за звездой, тропинкой моею ночною.
1914
Николай Гумилёв

Аннам

Месяц стоит посредине
Дивно-огромного неба,
Ветер в бамбуковой чаще,
Благоухающий воздух,
Благословенна семья.

Старшие в роще за чаем,
Пьют и стихи повторяют,
Из дому слышно гуденье,
Там занимаются дети,
Новорожденный кричит.

Тот, кто живет этой жизнью,
Полное знает блаженство.
Что ему деньги и слава,
Если он верит, что детям
Должно его пережить?

                БИРМА (МЬЯНМА)

Яков Аракин

ИЗ БИРМАНСКИХ ПЕСЕН
Под сенью ночи серебристой
Призналась лотосу луна,
Как к грезе ясной, грезе чистой,
К цветку любви она полна…
От брака лотоса с луною
Познала радость бытия,
Блистая чудной красотою,
Она, избранница моя!
Лицо ее, как вечер, нежно,
Подобны ночи волоса,
И лоно глаз ее безбрежно —
В них отразились небеса.
Другой такой искать напрасно —
И в мире целом никого
Нет лучше, радостней, прекрасней
Царицы сердца моего!
1929

Приложение

Мария Визи

КИТАЙСКИЙ ПЕЙЗАЖ

В небе сонном и алом
Над зеленым каналом
и над рощей бамбука,
в небе сонном и алом
ни дыханья, ни звука.
Там, где сгустилась
предвечерняя мгла,
остановилась
звезда, взошла;
в объятую сном
воду канала
белым пятном
упала…

 НА КИТАЙСКОМ ХУТОРЕ
Точно кружевом, одетый тиной,
на закате тихо спит канал.
Высоко над хаткой и плотиной
желтый месяц остророгий встал.
Вот покойный и приятный жребий —
как сказать: неласкова судьба?
В фиолетовом вечернем небе
тонких листьев черная резьба.


Белая апрельская луна,
и, остановившись в этом миге,
кружевом курчавилась волна,
точно на пейзаже Хирошигэ.
Там, где горизонта полоса,
лунный луч своей рапирой
тонкой осторожно тронул паруса
уходящей на ночь в море джонки.
Мы следили, стоя там одни,
как в воде у самого причала
инфузорий вспыхнули огни;
слушали, как тишина молчала.
И за то, что мы стояли там,
нам присуждено хранить навеки
в памяти, как нерушимый храм,
эту ночь в порту Симоносэки.


Виктория Янковская

ЯПОНСКИЙ ВЕЧЕР
В окно мое смотрятся горные вишни…
В окно мое смотрятся пики хребтов…
Вдали разбиваются волны чуть слышно
В бетонные линии серых молов.

Ты знаешь ли ветер душистый и теплый?
Он в вечер японский скользит в городах,
И сыплются звезды осколками стекол,
И жутко, и странно мне в чуждых садах…

Гитары японской кот о в отдаленьи
Щемящий и с детства знакомый надрыв…
Средь рам раздвижных и в сквозном углубленьи
Слегка резонирует странный мотив.

А запах поджаренных свежих каштанов
И возглас, понятный мне: «Кори-мам э »,
С далеких и ближних прошедших экранов
Мгновения жизни сближают в уме…
1929
 -----
Точно раковина, небо на закате
Отливает перламутром и багровым,
И луна дневное беленькое платье
На глазах сменила золотым покровом.

И в неверном этом переходном свете
Почернели чайки и взвились, как листья, —
Как сухие листья, что взметает ветер,
Как мазки небрежной своенравной кисти.

Я сама не знаю, как случилось это,
Заволнилось море, стал прозрачен воздух…
И — ушло опять незримо быстро лето,
Как, срываясь в ночь, летят в пространство звезды…

Корея


ОТ ОДНОГО КОСТРА

Кто мне раздвинул широкие скулы,

Бросил зигзаги из черных бровей?

В леность славянскую круто вогнулись

Злобность и скрытность восточных кровей.

Беженству рад, как дороге скитаний,

Любящий новь непоседливый дух:

Чувствую предка в себе, Чингисхана,

И устремляю в минувшее слух…

С ухом прокушенным конь иноходный

Мчится по Гоби душисто-сухой:

Раньше не знала бы этой свободы,

К возгласам крови была бы глухой!

Плоское звездное небо над нами;

Бледный костер поедает аргал;

Пахнет уставшими за день конями;

Воет в степи боязливый шакал.

Наш огонек замечают другие:

Вот подскакал любопытный монгол —

Черные космы и скулы тугие.

Делим свой вкусно кипящий котел.

Это — мой брат, разделенный веками,

Лег на кошму и запел в темноту.

Теплый аргал разгребаю руками —

Миги из жизни тихонько краду.

Из двадцати семь столетий откинув,

Вижу идущей себя по степи:

Неизгладимые в сердце картины —

Годы не могут их тьмой окропить…

Годы не могут отчерпать из крови

Влитую Азией в тело струю,

И над глазами раскосыми — брови

Часто чернеют в славянском краю.

1930



ПОБЕГ
Ужасны вы, ненужные часы!
Обычно, август, ты мне их бросаешь.
И, путаясь в кустах среди росы,
Я ласковые веточки кусаю.

В такие дни бегу я не хребтом:
Пересекая яростно отроги,
Туман вдыхаю воспаленным ртом,
О скалы расцарапываю ноги!

Промокнуть и продрогнуть бы насквозь!
Устать бы, наконец, до бессознанья!
Побольше шрамов, ссадин и заноз,
Побольше внешних острых задеваний…

Заглохнет и затупится внутри
То, для чего нет места в этом мире,
И четкие корейские хребты
Опять предстанут радостней и шире.
1932
Корея


Николай Светлов

ЦВЕТОК ВАН-ХАО

Из китайской философии
Дивный цветок есть в роскошных долинах Китая,
Юный и нежный, чудесный дар светлого рая.
Благоухая тончайшим святым ароматом,
Радует глаз он своей неземной красотою.
Люди цветок тот чудесный назвали Ван-Хао…
Радуйся, смертный, на чудо земное любуясь,
Воздух, цветком опьяненный, восторженной грудью вдыхая!
Радуйся, смертный!..На быстрых фантазии крыльях
В светлую высь далеко улетаешь ты в грезах прекрасных,
В волнах эфира качаясь, баюкаясь музыкой неба.
Смертный!.. Но только коснись дерзновенной рукою,
Только сломи стебель нежный бутона Ван-Хао, —
Диво чудесней увидишь ты, ужасом вдруг пораженный:
Жизни и сил, красоты неземной, счастья светлого полный,
Сладость дающий, таящий могучие чары,
Вмиг умирает цветок… Лепестки, загибаясь, сереют…
Молодость, прелесть, волшебные силы и чары —
Все покидает Ван-Хао… И вот он уже бездыханный
Серый бесцветный комок, смерти и тления символ…
«Страсти подобны Ван-Хао» — так некогда молвил Конфуций,
Древний китайский мудрец, седовласый почтенный философ.
Страсти красивы, пьянящие сладостью мига;
Страсти могучи, манящие взор истомленный;
Непоборимы — в своей чудодейственной власти.
Но безобразны, бесцветны, мертвы и сухи
Кажутся вдруг они нам, лишь блаженством их сладким упьешься…
Будто с небесных высот вновь слетишь в царство зла и порока.
Да, наши страсти земные подобны расцветам Ван-Хао!

НОВЫЙ ГОД КИТАЯ
Ночь морозная, крутая…
Завтра — Новый год Китая!
Трррам-там-там!.. Таррам-там-там! —
Раздается здесь и там.
Это лихо в барабаны
От вина и шума пьяный
Бьет китайский весь народ,
Провожая старый год.
Звуки скрипок, труб и гонга
Отбивают такты звонко,
И растет, растет экстаз,
Увлекая в дикий пляс.
В небе, точно громы пушек,
Сотни рвущихся хлопушек,
Трах!., тах-тах!.. Tax!.. Тах!.. Тах-тах!
Так что звон идет в ушах…
Это духов злых и вредных
От своих фанзёшек бедных
Гонит прочь китайский люд,
Чтобы в доме был уют,
Чтобы светлых духов сила
Торговать им пособила,
Чтобы всем чертям назло
Им во всем бы повезло.
И, живя в столь сладких грезах,
Ходят все в блаженных позах,
Говоря (как на Руси!)
Встречным всем: «Синь-нянь! Синь-си!»

ДЕВУШКЕ В КИМОНО
Вы в цветное кимоно
Обернули стан свой тонкий,
С грустью смотрите в окно
На мелькающие джонки.
В нежном профиле лица
Яркий проблеск тайной муки.
Голубой опал кольца
Сжали трепетные руки…
Но зачем, зачем скрывать?
Ведь понятно все! Я — лишний…
Не со мною вам срывать
Поцелуев сладких вишни.
На пути своем, сквозь сон.
Вы другого увидали…
И не я теперь, а он
Поведет вас в яркость далей…
Я ж уеду далеко
Поискать иного счастья.
У заморских берегов
Попрошу себе участья.
Спрячу бережно на дно
Сердца стон и вопль стозвонкий.
Позабуду кимоно
И мелькающие джонки…






 





 










 



















 






 


 





 





















Ряд стихотворений помещён из книги: Русская поэзия Китая."Время",2001.  Авторы (составители) -  В.Крейд, О.Бакич.