Нетипичное детство

                МАМА

Как всякий, кто рожден был в царстве зла,
Я черной меткой намертво помечен.
Воспоминанья – пепел и зола,
Но даже след их вытравить мне нечем.

И было ль то задумкою Творца?
Как муха в янтаре, в пейзаж восточный
Был замурован. Стоя у торца,
Я к трубам прижимался водосточным.

По ним стекала с ржавых крыш вода,
Впадая в ручейки, затем в арыки.
И вечер был, и утро. И среда
В четверг впадала вновь без заковыки.

Вид из окна – бревенчатый сарай,
Дерев скелеты, чёрные от горя.
И душу рвущий мне вороний грай.
И сыпь, и жар болеющего корью.

Дверь отворялась, и клубился пар
Вкруг женщины в покрашенной цигейке.
Включался свет – и отгонял кошмар.
И освещал прекрасный лик еврейки.

Из серого бумажного кулька –
Что мне казался рогом изобилья –
Вдруг возникали: крынка молока,
Мёд, пряности, имбирь… И запах сбитня

Мне ноздри щекотал. Его глоток
По пищеводу тёк горячей лавой.
И стены падали, и падал потолок.
Я падал в сон, опоенный отравой.

Во сне я бредил. То казалось мне,
Что упыри кружатся по подворью,
То жуткий лик мерещился в окне…
И знал я, что умру, сраженный корью.

Потом я долго возвращался в жизнь.
Растаял снег. Затих и грай вороний.
Покрытые листвой, тянулись ввысь
Деревья во дворе. В их пыльной кроне

Был слышен щебет неизвестных птиц,
Был солнца луч, проникший к изголовью.
Но я не помню лиц, не помню лиц
Тех, кто смотрел в мои глаза с любовью…

И лишь одно всегда передо мной –
Той женщины в покрашенной цигейке,
Что осветило весь мой путь земной –
Навек любимой матери-еврейки.

Как всякий, кто рожден был в царстве зла,
Я черной меткой намертво помечен.
Воспоминанья – пепел и зола,
Но даже след их вытравить мне нечем…


                ПАПА

А я любил в детстве молочную пенку,
и даже комочки любил в каше манной.
А еще я любил колупать в коридоре стенку,
но больше всего любил лежать на кровати с мамой.

Моё детство не было босоногим —
зимой я носил ботиночки, летом — сандали.
Я читал много книжек. И снились мне носороги.
Часто болел ангиной, и вид воспалённых миндалин

напоминал по форме карту страны Нидерланды.
Их осматривал папин знакомый ото... ларинголог.
Он сказал: "Будем резать!". И мне удалили гланды.
Неделю я находился дома — и с книжных полок

смёл всё подряд — даже папин учебник латыни.
Очень любил болеть: вот лежишь, а тебя все жалеют,
пьёшь чай с малиной, ешь хурму и сладкие дыни,
и сам папа поёт тебе колыбельную — про Лорелею:

он не знал детских песен — всё Шиллер, да Гёте —
он даже с мамой ругался порой по-немецки.
А однажды ушёл "насовсем" к незнакомой тёте...
Впрочем, скоро вернулся. Я встретил его недетским

взглядом. Видимо, так глядят исподлобья
те, в чью жизнь вдруг врывается лишний опыт...
Ты прости меня, папа!.. Годы спустя, у надгробья
твоего я рыдал без стесненья... Лишь тихий ропот

степного кустарника, шелест дремучих трав
повторяли за мною: "Папа, прости... я неправ..."


                ЭСКИМО

О чём-нибудь светлом... Радостном... О
чём-то таком, чтобы душа, наконец, воспарила...
Как хорошо было в детстве: мороженое "Эскимо"
было синонимом счастья — облокотясь на перила

мраморной лестницы возле Центрального парка,
я дрожащей рукой разворачиваю обёртку...
Мне исполнилось семь. На дворе сентябрь, но жарко.
"Эскимо" — награда за полученную четвёрку.

Жизнь прекрасна — с ее загадками, тайнами...
Наконец-то мечта моя превращается в быль!
Но "Эскимо" от жары вмиг растяло — и,
вдруг сорвавшись с палочки, падает в пыль...

Был я в детстве очень неловким, невёртким,
так получилось — и некого в том винить.
Я готовился жить, разворачивая обёртки —
чтобы в конце всё содержимое в пыль уронить...


                СТЫД

Свершая свальный грех с кустом малины,
штакетник покосился. Словно вор,
прокрался в память эпизод невинный,
что воскресил забытых снов набор,

напоминающий порой сигналы бедствий —
их подавал в пространство наш «фрегат»:
мне таковым наш двор казался в детстве —
под радужными флагами регат

плывущий в даль морей под парусами
белья развешенного — как на взморье Рижском…
…Решили вдруг расстаться мы с трусами –
трехлетний я — с соседскою Маришкой.

То был единственный на нас предмет одежды,
но сняв его, мы испытали вдруг
нечаянный, неведомый нам прежде
тот апокалиптический испуг,

который, верно, ощутила Ева,
дав надкусить Адаму спелый плод
с запретного, но сладостного древа…
И вот стою пред ней, как антипод —

среди кустов малины, обнаженный,
и так мне мил и сладостен мой стыд —
открытием внезапным пораженный,
я вдруг заплакал — горестно, навзрыд…

О чём рыдал тогда смешной мальчишка?
Но эта боль навек проникла вглубь —
тот старый двор, — и голая Маришка,
и влажный поцелуй солёных губ…


                ЛЕДЕНЕЦ

Н.В.

Косички тощие и "цыпки" на руках...
В коротком платьице — под цвет молочной пенки,
не прикрывающем разбитые коленки —
в царапинах, ушибах, синяках.

Но на смешном веснушчатом лице —
недетский взгляд суров, сосредоточен.
"Меня ты любишь?", — спрашиваю. "Очень!"
А губы сладкие. И щёки в леденце.

По очереди лижем леденец...
"Надюша, марш домой!" — зовёт отец,
весь лысый, как колено, Воскребенцев.

Щеки коснувшись липкою губой,
бежит, агаты глаз забрав с собой —
и леденцом растаявшее сердце...