Би-жутерия свободы 189

      
  Нью-Йорк сентябрь 2006 – апрель 2014
  (Марко-бесие плутовского абсурда 1900 стр.)

 Часть 189
 
Сегодня Лотташа пребывала в приподнято-шутливом от земли настроении, не подозревая, что находится в состоянии Левитации, после размена шахматных фигур жён двух особо приближённых к ней дипломатов. Вечером она планировала опуститься на земную поверхность в надежде встретиться у телевизора с полюбившимися подружками Марусей Картофляник и Сальмонелой Адольфовной Плашмя в искристом, наполненном шампанским, бокале-сериале «Sex and the City», что в потайном переводе на суахили звучало как «Мне Виагра ни к чему, я – самостоятельный!». В нём негритята взращённые в семьях на чернозёмной почве расовых конфликтов, фторили в унисон пузырчатую рэп-содию «Коки и колли».
В последнем эпизоде самая вульгарная из героинь присутствовала на телеродах (спрос со стороны зрителей рожал предложение) и обещала поделиться с подружками общим впечатлением от контейнера духов, купленных в Saks(е). Поэтому становилось ясно, что она, Лотташа, с её несформировавшейся психикой капризного ребёнка, просто обязана выглядеть лучше непримечательной Сары Джессики Паркер, которую, по замыслу сценариста, собирался навестить на жалкую память не успевший бросить его ухажёр.
Предвкушая лёгкий флирт у бродвейской скульптуры «Моча, отлитая в бронзе», сияющая Лотта в компании с игривой Ташей (они напоминали сиамских близнецов – две в одной) выкатились из бесшумного лифта за ускользающим приталенным японцем – узником восточной совести с 32-го этажа.
В фойе Лотташа кинула консьержу – этому царю дверей и ассенизатору, члену-корреспонденту Сточных Наук Уолтеру и уроженцу Драйтона, небрежное «Hell low» (он отличился в пятом классе, получив грамоту III степени за нарочитую безграмотность и романтичную кличку «Букинист»).
Сорок лет Уолтер воровато оглядывался по родным сторонам лабиринта. Он отчаялся, живя в носоводческом заповеднике и... эмигрировал. Едва Вова-Уолтер открывал рот, выдавая скованные кандалами запинавшиеся фразы, как Лотташа понимала, где заложено начало канонов массовой  культуры и кончик утрусского языка. После просмотров матчей из Европы он сбивчиво просвещал её, что шотландцы – это всё-таки люди, увеличивающие поголовье скота на футбольных полях острова.
От этих его слов ювелирка со сколотыми драгоценными камешками на Лоттиных руках возмущённо сотрясалась. Пропав за вертушкой дверей, Лотта умерила свои амбиции, почувствовав себя свободной берлинской мусульманкой на вокзале «Тюрбанхоф». Она продефилировала по улицам к небоскрёбу у проймы реки, украшенной коллекцией цветастых флагов всевозможных арабских и некоторых других, не имеющих веса в голосованиях, стран первого мира, вечно ищущих перемирия там где его не найти и резво развевающихся на виселицах одноногих флагштоков. Было заметно, что руководители организации стремились получить переходящий все границы модный вымпел «За вычурность без границ».
В здании над «Yeast river» Лотташа Добже проработала счастливых 20 лет и, входя в него, щедро раздаривала бисквитные улыбки направо и налево знакомым работникам нью-поркцам.
Ничто не омрачало её предпраздничного настроения, кроме «Сказания о вечном ночлеге». Ведь всего через пару минут работницы-бурлачки из отдела «Крутизна нравов избранных» будут сражены элегантной юбкой от Армани, кофточкой от Версачи, нашейным платочком от Ив Сен Лорана и лайковыми перчатками с серебряными пряжками от Диора, а когда она наденет обруч на голову, подаренный ей, проставившимся на день рождения Лёликом, их охватит глубокое отчаянье. Лотташе нравилось наблюдать за роботами-сотрудницами, рутинно жужжащими, заходящимися в клавишных па над кибордами, как мухи на конвейере липучек и подыхающими от зависти, к ней – владелице вышеупомянутых одежд и украшений. Она с явным удовольствием измеряла уровень их самосожжения в пылающем огне рабочих галер, когда они слышали её заявление, собиравшее толпы паломников: «Я невинна!»
Вновь входящие труженицы подвешивали свои незамысловатые интриги в воздухе и сваливали нестоящие заботы в кучу прямо при входе вместе с зонтиками. Эти пчёлки (есть люди-Икары – «удоды» от природы) корпели весь рабочий день у мониторов, выворачивая мозги, отбивая слоящийся маникюр на поражённых грибком ногтях пальцев рук, выделывающих сложные па на клавиатуре. Подневольные, они неукоснительно придерживались железного правила по наущению работодателей: «Вот тебе лопата в руки, сам докапывайся до причины международных конфликтов, включая междусобойчекистские интрижки». Лотташа носила заботы в сердечной сумке «I love New-Pork», перекинутой на манер этюдника – через плечо вдоль аорты с жёлтой бляшкой. Лотта уселась за уставленный матрёшками с безделушками ромбовидный стол и принялась налету хватать заискивающий кондовый юмор, засевшей перед нею на много лет в виде Иветточки Разищиной. Та приплыла в штапельном платьице в горошек и майонезными пакетиками, произвольно разброшенными на фистончатых рукавчиках. Ничего не поделаешь, такова аппетитная пухлявочка Иветточка (при одном только взгляде на которую наступало пищевое отравление – сладкое возвело её в кубышку). Шестой год посиживала она в захламлённой квартире на шее у жившего у неё по подложным документам и вечерам нелегала из румынских дура-леев.
Разищина, не страдавшая от переедания, пожирала майонез в невероятном количестве, поэтому в выражении «Сердце обливалось кровью» красную жидкость можно было с лихвой заменить на майонез, что в кулинарном аспекте не так уж плохо – Иветта прекратила бы приёмы Кумарина, разжижающего кровь и предотвращающего девичьи тромбозы. Исходя из анализов, Иветточка знала, что в ней текут жирная кровь и пенящаяся моча, поэтому беспристрастную любовь по себестоимости приходилось делать в спешке, всухую, стоя, склонившись на мойкой на кухне. Параллельно этому, дома, умиротворённо сложив пухлые ручонки на кряжистых  коленях, она обучала внука бухарестского железногвардейца 1943 года полнокровному поцелую «Пиявка», вместо того, чтобы заниматься аутотренингом крысы, беспошлинно рыскающей по заброшенной квартире в поисках чего-нибудь съестного, и которую преследовала тайна окутанная верблюжьей шерстью.
Под непрекращающийся трёп кубышки Разищиной, уверенной в себе, но не в других, Лотта Добже улыбалась, вспоминая  воскресенье у океана, бугристые плечи, покрытые золотым пушком волос мосластые ноги Витьки Примулы, коллекционирующего настороженные  взгляды, стреляющие из мужей на пляже.
А тем временем её спутник Лёлик хотя внешне и напоминал (только себе) приблатнённого прибалта, в действительности не был ни блондином, ни высоким, ни сдержанным молчуном. Преследуемый фобиями и алиментами, он с энтузиазмом вернулся к пошлым увлечениям, которыми страдал с юного возраста.
Первое – проверка до одурения показного врачам судорожно сведённого баланса во временном отсеке атомных весов.
Второе, совершенно уникальное – Лёлик постоянно облизывал губы незнакомым женщинам, считая что они как драгоценные камни подлежат огранке. Ему трудно было устоять на коленях перед соблазном не заманивать их в искусно разбросанные (местами дырявые) джинсовые сети. Он по-паучьи растаскивал дам, по тёмным углам и облизывал их, избегая смертельных поцелуев.
Это обстоятельство загоняло в тупик органы правопорядка, и денег под дом банки ему не ссужали. Предполагалось, что Пересох страдает диабетом, и из-за сухости во рту ищет панацею в поцелуях. Исходя из недвусмысленных намёков представительниц прекрасного пола в полицию, он оказался фрондёром и заядлым бабником (из-за провалов в памяти, он привык любить по шпаргалке, с ленцой шевеля тлеющие угли догорающей любви).
Но у Лёлика имелось огромное преимущество перед многими – его боготворили индусы, проявляющие фото. Благо что Лёлик, считавший себя аванпостом мировой фотографии, заказывал скопище снимков (помогало то, что в Гарлеме он ходил по теневой стороне улицы – не так было заметно, что он белый).
Богобоязненные индусы с отметинами на лбах молились на его преувеличенный портрет (пятки вместе, рваные зацветшие носки врозь) выставленный проветриваться в витрине и обрамлённый цветами, менявшимися два раза в полгода. Возможно поэтому Лёлик, обладавший мягким характером, из которого можно было лепить что угодно, с трудом находил в холодильнике на кухне извинения закамуфлированным поступкам и подлежащим кастрации мыслям. Для этого есть адвокаты, считал он, пускай пустоплёты языковым помелом упорно защищают бастион глупости и меня от беспощадных прокуроров по делам не особой важности, со всеми их бестолково излагаемыми концепциями усугубляемыми непоследовательным мышлением. Если что, они докажут его правоту человека, воспитанного не на Правиле Винта, а на липкой теории «Банного листа», клеящегося к женщинам на улице.   
Надо отдать должное Лёлику, он не строил из себя неуловимого, и не действовал внаглую. Лёлика постоянно ловили в разных местах при компрометирующих  обстоятельствах: в метро (эксгибиционизм), в синагоге (иудаизм), у излюбленного Лобного Местечка (антикоммунизм). Пойманный с поличным, он слёзно просил освобождения под залог честного пионерского слова, убеждая задержавших в том, что его, господина Лёлика, нельзя принимать всерьёз, и по первому требованию предоставлял  студенческий цирковой билет «Факультета Клоунады». Казалось, он хотел  невозможного – попытать счастье, не принося ему страданий. Разбуженный капиталистической действительностью он адаптировался, вбирая воздух свободы, но потом опять взялся за бездыханное дело, связанное с поцелуями. Предпочитавший молодую поросль, Пересох был пойман с поличным в сексшопе, где кроме устройств первой необходимости владельцы бесстыдно барыжничали завалью предметов широкого постельного употребления.
Лёлик, быстро сориентировавшись в стране беспреградных сексуальных возможностей и половых свобод, потребовал от спящей красавицы-продавщицы, чтобы она примерила и продемонстрировала на себе эффективность какого-то ужасающего по своим размерам и предназначению любовного агрегата. Продавщица окончательно проснулась и не поленилась позвонить в полицию. Прибывшие полицейские надели на Лёлика стальные наручники на ноги, а на руках у него уже были колодки карт. Лёлик надулся и попросил заменить ограничители движения на более гуманные. Перепуганные полицейские запросили по радио дальнейшие инструкции из управления и получили приказ – до дачи показаний сменить стальные назапястники на пластмассовые «Надёга».
Лёлик скоропостижно сделал официальное заявление, касающееся притеснений сексуальных и примазывающихся к ним нацменьшинств, пригрозив выпустить совместное коммюнике с кем попало. С этого момента мистер Пересох по-чичиковски поверил в переселение крепостных и мёртвых  душ без права на выезд (разве можно растормошить мёртвого, задев его за живое?) Недотёпы из секретного отдела «Борьба с сексуальным терроризмом» отпустили Лёлика под расписку к третьей жене, проживавшей остатки его сбережений в фешенебельном районе «Лестничные уступки по б...ракоразводным процессам». Жена, числящаяся у него под третьим номером, но на самом деле шестая (как у английского короля Генриха VIII) сняла с себя последнюю норковую шубу cо всякой ответственностью за его непристойное поведение и дальнейшее материальное неблагоSOSтояние. Она передала Лёлика из рук в руки эстафетной палочкой любви его гражданской подруге, прикрепив к его, не испытавшей китайской чистки курточке, записку: «Человек, думающий жопой, протирает штаны, устроившись где-нибудь на подголовнике в стоматологическом кабинете».
Не проходит и пяти недель, как господин Пересох ввязывается в непристойную историю, но на сей раз уже в пипинг-шоу. Его застают полураздетым в скрытой от любопытных глаз одиночной кабинке, разглядывающим девчонок. Мало того, что Лёлик пытался насладиться зрелищем на халяву, он к тому же запел провокационную песню секс-ремесленников оттуда: «Вот эти руки, руки трудовые, руками золотыми назовёшь...», а дальше шло что-то совершенно непотребное. Солидарные с ним соотечественники из ближайших кабинок радостно откликнулись на его призыв, движимые захватывающим в глазки в стенах зрелищем. И вскоре под крышей пипинг-шоу раздались благородные отпрыски смеха, и нестройный хор раздвинул своды недолговременного помещения секс-вкладов, что грозило разрушением здания и дефрагментацией местной культуры скомпанованной с её запредельными ценами.
Девицы-участницы, кто в чём был, а кто в испуге, с криками на разных обложенных жёлтовато-белым налётом языках соскочили с вращающегося круга, подхватив мотающиеся из стороны в сторону силиконовые груди и использованные предохранилища с фаллосов. И только Варя Огрубейко, заправская  женщина недавно облюбованного ею возраста,  представительница Вин-Ниццы – городов-побратимов, слившихся в едином наименовании как сиамские близнецы, раскинула мозолистые по нарастающей от переработок в ночное время  руки, раскачиваясь и подпевая «Дывлюсь я на нэбо, дай...». Дальше пошли неразборчивые в технологическом выборе партнёра слова. Визитные карточки окошечных поклонников посыпались на неё со всех сторон, и менеджер решил про себя, что обязательно прибавит Варюше зарплату через полгода, что (забегаю вперёд) сошло ему с рук вместе с шагреневой кожей не без посильной помощи крышующих Варюшу братков. Насмерть перепуганные сторонние наблюдатели Организации Обделённых Дотациями вызвали пожарников и позвонили на утрусское радио.
Ведущая Ева Клапан, знавшая, что от искренности не прикуришь, успокоила из мусорного телевизионного ящика Пандоры переполошившихся аборигенов. Она сообщила, что в мире есть место любой козявке, включая эту, и что она опознала безумный голос Лёлика, часто звонящего на утрусское радио и скрывающегося под кликухой Лебедев Too Much, хотя тот, как потом выяснилось, не имел к «пению» в полицейском участке никакого отношения.
Вокального исполнителя Лёлика вычисляют его бдительные соотечественники. Они строчат заявление куда надо, чтобы не жить с протянутой... в другой, но с размахом, а не с каким-нибудь унылым стереотипом, ожидая пока в мире станет темно, когда Боженька вырубит верхний свет. Проницательный детектив Тенгиз Ловчила, памятуя об опыте отпустивших Лёлика Пересох полицейских, собственноручно надевает на него наручники из резной слоновой кости в соответствии с наждачной бумагой директив, поступивших из управления и в поисках мёртвой тишины в оживлённом движении везёт нарушителя в садовый полицейский участок.
Во внутренних карманах Лёлика – в нагрудном и заднем одновременно дребезжат мобильники – Трифоны с кнопочными наборами цирковых номеров (так он их любовно называл).
Из зарешёченного спикера доносится кем-то спёртое сопрано его четвёртой жены Евлампии Закарпатьевны Трудоголик, в накидке из неподъёмного материала, советующей не жить на всём готовом, пока она не сварится и не рядиться в тогу, ведь якоря бросают не для потопления, а чтобы сниматься с них. Лёлику не в диковинку то, что она взъелась на него по непонятной причине, которую не приходилось доискиваться, а может быть из-за несостоявшегося ренессанса чувств к Евлампии Закарпатьевне, вечных придирок к ней и бунтующих летовычислений у себя, несущих в себе элементы мракобесия в тенистых аллеях и измышления на тему.

                На другом конце планеты
Не предсказанное счастье
Ожидает меня где-то,
Избежавшую ненастий.

Не отравленное зельем,
Не отвергнутое светом,
Моё счастье – миг последний
На другом конце планеты.

На другом витке сознания
Разгоняется былое.
Пусть свежи ещё предания,
Предавали, кто со мною.

Бесконечностью согретая,
Проникаюсь мирозданием
На другом конце планеты я,
На другом витке сознанья.

 Лотта, узнав о произошедшем из экстренного сообщения в скабрёзной передачи «Всё» «для всех и на...», ультимативно выдала Лёлику, что ждёт его на предблюдие к обеду. И если он не появится, то пусть больше не ищет её у ненавистного ему садиста-соседа, поставившего бутылку к стенке. Она сегодня же найдёт себе более подходящую кандидатуру, может быть даже в утрусской миссии.
Там в церемониальной обстановке в «День столпотворения» отмечали назначение нового консула, и Лотташу упросили принять активное участие в приёме, а заодно и познакомиться с кем-нибудь из Высокопоставленных в известность у стен, перед тем, как кто-нибудь пригласит её поесть пастилу в постели.
Вслед за этим в потайном спикере вновь раздаётся до блеска отполированное меццо-сопрано Лотты, исполняющей арию Каварнодосье из наэлектризованного балета «Князь Угорь» нобелевского продюсера из австралийских аборигенов Бумажина Профитбрёхова, страдавшего цитатой из «Детской болезни левизны» – «От всякой хвори помогает хворостина». Хотя её пение напоминало повизгивание болонки, которой наступили на лапу, полицейские были покорены. Они желали видеть исполнительницу известного ковбойского танго «Мустанга», слышать её, а один из них (грек по профессии) вызвался потрогать вокалирующую диву. Цельная натура детектива Ловчилы не выдержала. Коверкая слова, он снял с Лёлика наручники из слоновой кости и мстительно с нескрываемым удовольствием напялил их на камуфляжного комильфо, возжелавшего певицу раньше начальства.
Проныра Лёлик (с подачи прилипалы-моллюска, заручившегося  моральной поддержкой экипажа подлодки) вовремя подсуетился и, безостановочно подмигивая каждому из находящихся в машине попеременно, пообещал контрамарки на её предстоящий концерт в брюквинском театре «Миллениум» в первом ряду, якобы оттуда им будут лучше видны неуклюжие уключины её ключиц, а шефу посулил вдобавок матрац с осветительными приборами.
В это подкрашенное золотом утро вежливые полицейские с подобающими по случаю почестями выехали на полосу невезения и высадили подстраивавшегося под святого Лёлика у парадного подъезда, предварительно взяв с него «честное пионерское», что он сходит к невропатологу проверить тик, появившийся у него после того, как он (по его недостоверным рассказам) оставил ноги у двустворчатых мидий-дверей и вошёл в дом на руках.
Перед тем как повернуться к блюстителям порядка спиной, Лёлик, убеждённый космополит с дурными привычками, поднял руку и клятвенно пообещал зря не подмаргивать женщинам на улице, метро и в барах лёгкого поведения. Восприняв должным образом ещё не приведённое в исполнение обещание Лёлика, все мужики обабществлённо возрадовались и выбросили руки из окон вперёд в прощальном римском приветствии.
После высадки на благоприятную почву Лёлик, пребывавший к тому моменту почти в растительном состоянии, попросил исполнить личную, убедительную просьбу, перед тем как его закружит в вальсе-карнизе с нечёткой подтекающей мелодией «Вертушка дверей» – снять наручники с провинившегося полицейского, чтобы не мучить слоновую кость.
– Как ни как, мы живём в городе-порту обрыдлой дерьмократии, где браконьеры-подводники и спрута сопрут, – пояснил  он неординарное требование, – а им щеколду на рот не поставишь.
– Для вас всегда, – пошёл ему, было, навстречу Тенгиз – человек, переболевший Грушей Нео-битой в тяжёлой форме офицера внутренних войск и предпочитавший бабочкам бескрылых куколок.
Воспользовавшись временной передышкой, Лёлик поспешно скрылся в фойе Лоттиного небоскрёба.
Там его приветствовал консьерж Исуку Володарь – толстяк, раскатывавший по городу в обитом шевроном грузовичке. У себя на родине в Нагасаки, где на женских ролях в заправдашном театре школьной самодеятельности «Спятившие Каблуки» занятые мальчики занимались несопоставимыми величинами, ему швырнули роль ластоногой русалки.  Исуку обиделся, подрос и эмигрировал.
А тот, что грек по профессии, готов был провалиться от полицейского стыда и начальства сквозь землю, но назначенное на сегодня землетрясение неожиданно отменили.
– Ну, теперь, после блестяще проведённой операции, поехали  в Мак Дональдс. Кто-то качает права, кто-то нефть, а мы здесь с идиотами дело имеем, – задумчиво хлопнул Ловчила по капоту Шевроле, страдавшего хроническим кашлем выхлопной трубы.
Машина запетляла по дороге между серых миноравидных столбов электропередач, не подозревая, что всё больше и чаще обыкновенный бензин становится Этанолом выживания в мире, где отношения всё больше превращаются в бесполый брак попугаев.
Да, пришёл к глубокомысленному выводку, отъезжавший мозгами от обочины Тенгиз, раньше мне забивали баки, теперь нам заливают их непонятно чем на заправочных станциях, как человек гуманный он первым предложил протягивать руку помощи вальцами для металла. Болтливый дождь рассыпал по карнизам вкусные слова, заштриховывая городской пейзаж. Но его рассказ «По кому звонит телефон на радио» не удостоил его звания горнолыжника добывающей промышленности и премии авто-мобильно-бильярдной компании «No Kia».

(см. продолжение "Би-жутерия свободы" #190)