Второе письмо на ТОТ свет. 7

Забавный вопрос: КОМУ я всё это пишу? Думаю, что никому, и даже не себе, скорее всего В НИКУДА! Ни в какие души и мистику я не верю. А пишу, потому что плачу и приткнуться мне не к кому! Из ТОЙ жизни не осталось уже почти никого...

На последнем издыхании жизнь крутит-вертит; казалось бы, не до того времени. Ан нет, наперекор всем научным и политическим страстям я вспоминаю ЕГО, моего нелюбимого отчима. Какая же это все-таки была глыба! Он сделал реальностью мою жизнь на три столетия – с конца 19 века, с его гимназии в каком-то уездном городишке Рязанской губернии. Конечно, он случайно оборонял какие-то воспоминания о своем детстве, но я, отторгнув его с первой встречи в четырехлетнем возрасте, не испытывал к ним ни малейшего интереса и пропускал мимо ушей. И это уже не исправимо: близок локоток, да не укусишь...

А ведь со своим четырехклассным гимназическим образованием он по общему уровню культуры – арифметике, литературе и истории – мог дать фору среднему советскому образованию.

Я не помню, чтобы он что-нибудь рассказывал о людях, с которыми прожил до 30 лет, до немецкого плена, в котором он оказался в самом начале Первой мировой. Но он много говорил о порядках и правилах выживания в любых обстоятельствах. Не питая симпатий к отчиму, я не стремился запоминать его рассказы, но будучи вынужденным жить в его обществе я подсознательно усваивал всю его философию жизни. И когда в 1972 году с легкой руки Н.Н.Вильямса (мужа правозащитницы Людмилы Алексеевой, о чем я узнал лишь после ухода из института) мне посчастливилось устроиться ассистентом математики и экономической кибернетики в Московский институт управления, я был поражен тем, что всей этой экономической кибернетикой, лишь без математического аппарата, мой отчим (а через него и я) владел на высочайшем уровне!

Но и тогда до меня еще не дошло, что великолепной организацией своей жизни я обязан, в первую очередь, своему нелюбимому отчиму. Россияне, при сознательном отуплении их властью, саму идею организации жизни отвергали с детства. Люди жили так, как их программировали родители, школа, улица и власть. Ускользающих из-под зомбирования всегда были единицы. Но люди о других судят по себе, потому и мне еще долго казалось, что я – как все. И даже тумаки от ровесников не подталкивали меня к мысли, что я существенно отличен от них.

И мне чертовски повезло, что в самом важном возрасте – в 12-13 лет у меня не было всепоглощающих друзей, общение с которыми отвлекло бы меня от поиска смысла жизни – вся ответственность за мою будущую судьбу легла на меня одного. Купленную (под Новый 1953 год) на скудные мальчишеские гроши книгу для родителей о воспитании детей я освоил в считанные дни. В марте 53-го то ли в «Комсомолке», то ли в «Пионерской правде» мне попалась статья «О любви и дружбе», положившая базовые представления об отношениях мужчины и женщины. Но, конечно, в проблеме поиска смысла жизни эти публикации не отвечали и на пятую часть фундаментальных  вопросов...

А между тем, я, сам того не замечая, варился в атмосфере целенаправленного поведения, ибо каждый элемент труда моего отчима был четко осмысленен и сопровождался грамотно построенным планом. А еще ко всему прочему его интересы были универсальными и весьма живыми. И вот теперь, из далекого будущего, я осознаю, что мне повезло жить в атмосфере полноценной и разносторонней жизни, в отличие от всех моих более устроенных и благополучных ровесников! Единственная тема, которая почти не затрагивалась в семье, была политика, лишь изредка отчим наставлял: «Держи язык за зубами!». И мне было невдомек, что в сознании моего отчима скрывалось весьма не малое знание о политическом устройстве советского государства. И лишь через полвека после его смерти я узнал, что всю свою жизнь после возвращения из германского плена в 1921 году он проработал в ведомстве НКВД (начальником охраны фабрики «Гознак» и комендантом поселка НКВД «Дзержинец» в Новой Деревне в Пушкино), хотя об НКВД он ни разу и словом не обмолвился...

И теперь уже никто не прояснит мне ответ на вопрос: почему этот волк-одиночка сошелся с моей мамой, с которой у него не было никаких общих духовных интересов? Мама представляла собой концентрат человеколюбивой души (хотя с трехклассным образованием), которая у отчима практически отсутствовала или была спрятана за семью заборами. Отчим выписывал «Правду» и «Роман-газету», читал все от корки до корки, но никогда не обсуждал прочитанное ни в семье, ни с кем-либо из соседей, не считая одной очень образованной струшенции Анны Францевны. И лишь изредка он рассказывал (кому – мне? маме? соседям?) какие-то моменты из русской истории и из истории Гражданской войны, декламировал наизусть Пушкина, Лермонтова, Ершова («Конек-Горбунок»), Некрасова... Но разве для родителя этого мало?!...

На самом деле рассказов было много, но мне никто не подсказал, что я должен, как губка, впитавать их... Вообще-то, сейчас я поражаюсь, как у отчима хватало выдержки не взрываться от моего весьма пренебрежительного к нему отношения?! И до самой его смерти в 1970 году мы так и оставались чуждыми друг другу. Правда, однажды его прорвало: он бросился мне на шею со слезами, жалуясь на супружескую измену мамы! И это как бы бесчувственный человек! А я? Я оказался неспособным его ПРИГОЛУБИТЬ!!! И среагировал довольно сухо: мол, это ваши внутренние дела, сами и разбирайтесь! А прояви я милосердие, то глядь и подружились бы!..

Я вспоминаю его грустные глаза незадолго до смерти. Какую же судьбу он, Одинокий Волк, уносил с собой в могилу?!. Но прошлое не догнать. Правда, скоро встретимся в будущем, но... опять-таки в вечном молчании. Спи, отец! Не знаю, удастся ли мне наведаться к тебе на могилу – ведь она теперь в очень чуждом мне государстве...
==================
На фото: 1.1.1967. Отчим, мама и наши дети Вова и Руська.