Мразогрязь. Литературная критика

МРАЗОГРЯЗЬ

Эта статья написана мною более 20 лет тому назад, но положение дел в отечественной поэзии стало только хуже. Вынуждена с горечью признать, что это действительно так. Многое, о чём в середине 90-х я предупреждала и сигнализировала, увы, сбылось. Предлагаю читателям и авторам Стихиры самим поразмышлять и дать оценку нынешнему литературному процессу в России.

(Обзор поэтических публикаций.
Критика. Журнал «Юность». 90-е годы)

Трудно вспомнить точно, сколько лет я читаю журнал «Юность». Всякий раз, когда он у меня в руках, новенький, нечитаный и неведомый, меня охватывает необъяснимое чувство предвосхищения. А вдруг? Вдруг – сегодня, именно сегодня случится открытие, чудо, чьё-то имя вспыхнет особенно ярко, чья-то строчка откликнется в сердце, отложится в сознании, западёт в душу!
И действительно, открытий немало. Взять хотя бы девяностые годы. И – западает, и – откликается. И хорошие, добрые открытия бывают – тоже. Но сегодня мне хочется поговорить о другом. Впрочем, всё по порядку. Итак,

ХМЫРИЗМЫ,
или
ПОЕЗДКА В КОЛДОБ

Есть сейчас, в конце XX столетия, поэты, в чьих руках слово становится поистине смертоносным оружием, язык же оказывается безвинной жертвой их начитанности и умудрённости. Очень показательны в этом смысле стихи Генриха Сапгира (1992, №1), которые написаны от имени вымышленного автором поэта Генриха Буфарева, который, в свою очередь, создаёт более чем оригинальный язык. Читаешь его «Хмыризмы» – и понимаешь: вот оно, новое Слово!

Из многих лиц слагался хмырь
над морем наводя на душу хмарь
переползала облачная хмурь

И будто въявь я встретился с хмырём
когда вдоль моря шёл я пустырём
и мир вокруг был хвоен и огром

Как тут не согласиться с утверждением, что мир «хвоен и огром» и как тут не поспешить перейти к следующему стихотворению, пока предыдущее окончательно не навело на душу хмарь своею хмурью! Вот ещё один пример поэтических изысканий Г. Сапгира:

ПЕЛЬСИСОЧНАЯ

А на дугоре – дымовозы
и мразогрязь… божба, угрозы –
живьём корчуют и мостят

Сквозит на взлобье – исинь – ветошь
И любят так, не поверишь
Как бы насилуют и мстят…

Тонко подмеченная автором «мразогрязь», так прочно вошедшая в нашу жизнь и литературу, толкает меня читать дальше.

ГИСТОРИЯ

Звал Ковырялу Главный Бутафор
И приказал: расковыряй мне двор
Не то с тобой – особый разговор…

Это уже попытка гисторического, эпического даже взгляда на происходящее. Вместе с Ковырялой Бутафор зовёт каменилу и меднолюба и просит их построить собор, но гистория эта заканчивается печально. Общими усилиями собор всё-таки построен,

Но всюду были ямы, камень бут
Был Футариб раздет и необут
И навернулся в яму Фарибут

И умер Арибуф. И до сир пор
Туристы посетившие собор
Идут к автобусу через изрытый двор

Остаётся только искренне посочувствовать незадачливому Фарибуту и обнищавшему Футарибу. От чего же умер несчастный Арибуф, можно только догадываться. Кто знает, быть может, это участь всех меднолюбов…
Не менее оригинальна «Поездка в Колдоб», написанная Генрихом Сапгиром в лучших традициях поэзии Генриха Буфарева.

Питутели приехали в Колдоб
Подумал предприятель: «Ах ты чтоб…»
Задача: отстающим вымыть клуб…

Питутели, герои этого произведения – Лысняк, Грустняк, Брусняк и Песнюк, – в вымытом отстающими клубе дают концерт для «полустарух», стремясь тронуть души колдобинцев песнями и стихами, да так, чтоб «Колдобник» «задумался об жизни». Как следует из текста, концерт удался на славу, потому что

Не галочкой, а козырем прошёл
«Ну прощевайте» – женщины как шёлк
– Питутели питуйте хорошо

Куб опустел. Извёстка голяком
Осталась память хухом – чесноком
И предприятель быдто незнаком

Что ж, пора и нам вместе с Колдобником «задуматься об жизни» и расстаться со стихами Генриха Сапгира, память о которых надолго останется «хухом – чесноком» в наших сердцах. К сожалению, у этого неординарного «питутеля» есть последователи, чья поэтическая речь, словно немощёная дорога, вся в рытвинах и колдобинах.

Так, в лирическом стихотворении Марины Кудимовой (1991, №4) «Обнажаются ближние рощи…» мы находим напоминание о недавней поездке в Колдоб:

Не осилим и этих вериг мы…
Ладно, горшей беды не накличь!
…А рябин киноварные стигмы
Проступают сквозь битый кирпич.

Поэтесса постоянно работает над усилением образа. Не просто стигмы рябин, а – киноварные стигмы! И настолько богат словарный запас М. Кудимовой, что она щедро пользуется им, не замечая, как съёживается и обескровлено бледнеет великий русский язык от её «углов и боковин», «стебающей по ногам торбы», «плеоназмов», «моровой и ключимой язвы» и «безвозвратицы жизни». Да и глаголы в её стихах живут своей, особенной судьбой. То кто-то вдруг «сгоряча ропотнёт», то «погудят, покошмарятся», не уступая, другие…
Впрочем, довольно о стигмах и плеоназмах, которые до безвозвратицы засорили поэтическую речь Марины Кудимовой. Есть ведь, есть другие стихи, есть живое русское слово, чистый неиссякаемый родник его! Полистаем страницы «Юности», читатель, и окунёмся, не раздумывая, в

БЕСКОНЕЧНЫЕ ПУСТЯКИ ВЕРОНИКИ ДОЛИНОЙ

Поскольку имя автора у всех на слуху, начинаешь доверчиво читать подборку стихов с самого начала:

Ты то мерещишься, то чудишься.
Хотя я чуда не ищу.
Когда-то ты совсем забудешься.
Тогда-то я тебя прощу.
Тебя, такого звонко-медного,
Над тёплой ямкой у плеча…
И лихорадящего, бледного,
Растаявшего, как свеча. (1992, №2)

Ну, наконец-то! Не нужно то и дело обращаться к «Словарю иностранных слов», здесь всё узнаваемо, всё близко, всё понятно… Только – всё ли? Вспоминается старый детский тест на сообразительность: «Едет по морю моряк. Видит в море он маяк: то потухнет, то погаснет. Видит ли моряк маяк?» Трудно на слух уловить подвох, в сознании уже отпечаталось: «То зажжётся, то погаснет», – а твой весёлый экзаменатор хитро щурится и готов закричать: «А вот и нет! Маяк не виден моряку!» Подобный экзамен устраивает и лирическая героиня В. Долиной своему бывшему возлюбленному, который, наподобие того маяка из детской загадки, «то мерещится, то чудится».
Но не будем цепляться к мелочам. Героиня В. Долиной и сама спохватывается и признаётся, что «не надо ближнего стращать», тем более что когда-нибудь он забудется окончательно вместе с чем-то, что находится у него «над тёплой ямкой у плеча». Но это, по-видимому, тайна двоих. Слегка озадаченные, читаем дальше:

На моё «когда?»
Говоришь «всегда!»
Это трогательно, но неправда.
Нет-нет, говорю я себе,
Да-да…
Это обморок, но не травма.

В этом облаке-обмороке
Плыву,
Едва шевеля руками.
И зову тебя, и зову,
И звоню
С бесконечными пустяками.

Обморок, а не травма, и другие стихи В. Долиной. Частности и случайности, из которых поэтесса пытается выжать что-то значительное, несмотря на все усилия и ухищрения остаются только частностями и случайностями – или, по меткому определению самой поэтессы, «бесконечными пустяками»:

Ежели забрезжило –
Слушай, голубок:
Чего хочет женщина,
Того хочет Бог…

Подобная сентенция, безусловно, любопытна, и не будем допытываться у поэта, что именно там «забрезжило», тем более что тут же попадаем впросак:

…Если замаячило –
Хочет, пусть берёт.
За неё заплачено
Много наперёд…

Так что вполне очевидно, что забрезжило то же самое, что и замаячило. Не менее трудно приходится и ему – тому, кого лирическая героиня награждает самыми разнообразными эпитетами: он и «миленький», и «дружок», и «голубок», и даже – «дурачок». В стихотворении «Вместо крикнуть: «Останься!» пылкая героиня В. Долиной грустно говорит:

…И подумаю просто:
Что же тут выбирать:
Я на тёплый твой остров
Не приду умирать.

Действительно, поражаешься простоте и очевидности этой мысли. К тому же предположим, что Вероника Долина не книгоман и Бродского не читала (его хрестоматийное: «Ни страны, ни погоста/ не хочу выбирать./ На Васильевский остров/ я приду умирать»)… В следующем же лирическом стихотворении «А вот теперь другая женщина..» героиня говорит уже о себе как о творце, угрожая отнять у возлюбленного свои песни и сопровождая угрозу вот таким признанием:

…А я писала между жестами,
Навзрыд, навылет, напролёт.

Что ж, вполне понятно, что поэзия развивается, не стоит на месте. И если у Бориса Пастернака стихи слагаются навзрыд, то Вероника Долина продолжает этот ассоциативный ряд, дошлифовывает образ. Конечно, кто станет отрицать, что стихи, написанные «напролёт» и «навылет», да ещё и «между жестами», отличаются от прочих особой художественной ценностью и глубиной!
Но лирическая героиня известной поэтессы и барда никак не может решить: простить своего возлюбленного или нет? Эти мучительные сомнения кочуют их стиха в стих, а ответ всё не приходит. Найдена и свежая рифма: в одном случае это «стращать – прощать», в другом – «постращаю – прощаю»:

…Я себя сегодня постращаю,
Тёплый диск покруче раскручу.
В Невинграде я тебя прощаю,
А в Москве, должно быть, не прощу.

Я звоню тебе сюжета ради.
Я жива, и тема не нова.
В Невинграде всё, как в Ленинграде.
И невиноватость, и Нева.

Не помогает найти спасительный ответ и покруче раскрученный «тёплый диск» телефона, который, вероятно, до этого был слабо закручен… Может быть, проблема автора в том, что темы для своих стихов она высасывает из пальца, а рифмует – «сюжета ради»?
Противопоставить поэзии подобного сорта можно, пожалуй, только стихи таких поэтов, которых, по ироничному замечанию крупного литературного критика Зиновия Паперного,

В БАНАЛЬНОСТИ НЕ УПРЕКНЁШЬ

В нынешнем литературном процессе поэтов, которых трудно упрекнуть в банальности, – большинство. Не обходит их своим вниманием и журнал «Юность». Именно страх показаться тривиальным, изречь банальность, повториться подталкивает такого стихотворца к поиску неслыханных доселе слов и форм, образов и обобщений. Возьмём стихи Сергея Васильева (1991, №12), прочитаем первое:

Городские кварталы напуганы ранней зимой,
И дворы, словно шерстью бараны, укутаны тьмой, –

так начинается стихотворение, открывающее всю подборку. Далее:

Да тяжёлые мышцы катает под медною кожей
Одинокий фонарь, на горбатого гнома похожий.

Не так-то просто читателю сразу представить себе этот фонарь, похожий на гнома, катающего под кожей тяжёлые мышцы, но что поделать, поэзия – наука сложная, и голыми руками её не возьмёшь! Правда, автор дальше вынужден признать, что «устал от метафор», и, перечитывая написанное, заключает:

Я когда-то писал уже этим унылым размером,
Притворившись искусно то ль Пушкиным, то ли Гомером.

Думается, что наиболее искушённый читатель всё же заметил разницу между Гомером и Сергеем Васильевым, но автор и сам старается исправить ошибку, стать самим собой, обнаружить свой неповторимый голос, найти свой индивидуальный почерк:

Мне пора уходить на постой
Из невнятицы лета
В город, вытянувшийся глистой
Чуть ли не на полсвета…

Оказывается, даже, мягко говоря, малоэстетичные солитёры могут стать во главе поэтического образа, стоит только пофантазировать! И верно, к чему неволить свободную птаху воображения и обрывать струны у собственной лиры? Если стих так и льётся:

Этот вечер осенний багров
И не слышно пичужек.
Берег устлан костьми осетров
И блевотой пьянчужек.

Не подумайте только, что герой Сергея Васильева питает к своему городу брезгливое отвращение! Вовсе нет. Далее он запальчиво провозглашает, предупреждая все наши вопросы:

Мне приятно(!) идти вдоль реки,
Спотыкаясь о камни.

(По берегу, устланному, как мы помним, костьми и блевотой!)

Чтоб там ни было, всё ж не с руки
Убиваться пока мне.

Не станем убиваться и мы, оставим автора с его тонкими наблюдениями, перелистнём несколько страниц и окажемся в плену поэзии Татьяны Вольтской (1991, №12), у которой обычный стог сена превращается в «мёртвый город» (стихотворение «Стог»), где

…Кипрей зачах в объятьях резеды.
Смерть – не с косой, она косой не крутит,
Она сама – зигзаг и взвизг косы,
И к ней скелет приставлен для красы(!),
Чтоб лепетал и заикался лютик.
Она – весы(?), она – затейник-зодчий
Из эпигонов Корбюзье.
Чтоб кожа лопалась,
Чтоб мускул кровоточил(?!),
Чтоб арматура билась на гвозде(?),
Вздувались над крыльцом кишки водопровода…

Кто же не знает, как трудно остановиться в погоне за острыми ощущениями! Не побоюсь уподобить такое словотворчество шаманским заклинаниям, а то и наркотическому дурману. Поэтесса заводит, накручивает себя: каждая следующая строка должна быть ещё заковыристей, ещё зигзагистей – и то верно, а иначе как же ещё поразить нынешнего объевшегося высококлассной литературой читателя?
После Цветаевой и Мандельштама, Пастернака и Ахматовой приходится кружить читателю голову и сбивать его с ног чем-нибудь вроде таких словосочетаний, как «кишки водопровода», или «ель дыбилась упавшим Карфагеном», или «орлино клокотали лопухи», или «сплетая в сочный ком Ассирию и Муром, листы росли сквозь пальцы», или «осины бок, пристрастно освещённый, сиял Екатериной завитой» (стихотворение «Листая лес»).
Что же делать, читатель, если тебя ничем уже не проймёшь? Такое время сейчас, такое время – оно готово проглотить и поглотить, стереть и уничтожить поэта, робко пишущего свои первые стансы. Того и гляди, затеряешься, пропадёшь, утонешь в этом море имён! А так хочется выжить! И разве только одному Сергею Васильеву или Татьяне Вольтской?
Марина Кулакова (1991, №8) решает для себя эту проблему несколько иначе. Её творческий метод – заклинание. С одержимостью психотерапевта дважды, трижды, четырежды повторяя одну и ту же фразу, она как бы вводит читателя в гипноз – и вот он уже верит, что за её словами стоит нечто большее, прячется какой-то потаённый, одному автору ведомый смысл. «Я – новый пациент докторов наук!» – без конца повторяет она в стихотворении «Я иду по улице новых дней»; «Не будите осторожных людей!.. Покупайте регулятор лица!..» – молитвенно заклинает она в следующем стихотворении; «Человек, никогда не читавший книг, человек, никогда не читавший книг», – многократно бубнит она в третьем…
Но читатель, иногда всё же обращающийся к хорошим книгам, выходит из транса и обнаруживает, что бесконечные повторы Марины Кулаковой не содержат в себе никакой магии поэтического открытия. И облегчённо вздохнув, понимает, что нет необходимости внимать бессвязным призывам поэтессы.
Но ты устал, читатель, а путешествие наше ещё не закончено. Неплохо бы отдохнуть и расслабиться. Для того и существует это направление в женской поэзии, которое я называю

ОНИЧКИ-ЁНИЧКИ

Поэтесс, пишущих в этом стиле, так много, что я ограничусь только одним примером – и сразу будет понятно, о чём идёт речь. Вот несколько выдержек из стихов Веры Бурдиной (1991, №8), чьё появление на страницах «Юности» означено как дебют:

…И голубая тьма ответит шумом дождика:
– Всё знаю и сама, но что могу я, доченька?

– заключительные строки стихотворения «Меня разбудит ночь…». Шум дождя – это прозаично и грубо, а тонкая и чуткая женская душа тянется к возвышенному, невесомому, к бесплотному. Тут-то и начинают играть свою злую шутку с нежными поэтессами эти коварные уменьшительные суффиксы: не дождя, а – дождика, не рука, а – рученька, не тропа – тропиночка, пылиночка, травиночка, лепесточечек… Стремясь всё вокруг сделать красивым и необыкновенным, под стать своей романтичной душе, поэтесса не замечает, как становится похожей на впавшего в детство беззубого старца. Она произносит свои восторженные слова – а до читателя доносится только шепелявое сюсюканье:

…Так неужели и я была дурочкой –
ветки ломала и ранила ножичком?
Девочка во поле с ивовой дудочкой,
дай поиграть мне на ней хоть немножечко.
……………………………………………….
Все мы, наверно, как вешние веточки,
срезаны временем с Божьего дерева…
Во поле с дудочкой ивовой девочка,
дудочка эта не мной ли потеряна?

Впрочем, в сегодняшнюю литературу приходят поэтессы, дающие решительный отпор подобным слащавостям. Их Женщина, их лирическая героиня чужда сентиментальных слёз и слабостей, она умеет сказать о жизни по-мужски, посмотреть на вещи реально. Дух у неё обретает плоть, страсть – зрима, любовь – осязаема. Я назвала бы эту Женщину заголовком одной из поэтических подборок в «Юности»:

«НЕБЕСНОЕ ЖИВОТНОЕ»

Именно так называется публикация стихов поэтессы Веры Павловой (апрель-май, 1992). И, как мы увидим ниже, не случайно. Лирическая героиня В. Павловой (так и хочется оговориться – не лирическая!) и внешне ничем не напоминает «девочку с дудочкой» из предыдущей главы:

Я похожа на папу,
на бронзового дровосека
заострённостью черт
и неженскою плеч широтою,

– говорит она в стихотворении «Аполлон с топором – это папа». У этой женщины трудная судьба. Тем интереснее читать стихи, в которых жизненный опыт становится основным нервом поэзии, делая её неповторимой, рельефной, насыщенной незатасканными образами и изобилующей деталями.
Любопытно, как поэтесса справляется с непростой задачей – сказать о самом интимном, живописать и выставить на всеобщее обозрение самые потаённые человеческие отношения:

Нежным по нежному писаны лучшие строки:
Кончиком языка моего – по твоему нёбу,
По груди твоей, почерком бисерным, по животу…
…Можно, губами сотру
твой восклицательный знак?

Иногда у неё вырывается горькое:

Учить мужика – что об стенку горох.
Бросать мужика – что об стенку мяч.
Мужик – он есть. И, как правило, плох.
А мне, хорошей, – любить, хоть плачь.

Такие незатёртые слова находит поэтесса и о счастье материнства:

…Та женою была, и забыла,
и сделалась матерь,
И расплылись молочные пятна
на новом халате…

Неординарны, неожиданны и выводы:

А девчонка похожа на папу –
счастливою будет.
А мальчишка на маму похож –
значит, будет счастливым.
Я, похоже, похожа на папу –
зачем же несчастна?
Ты на маму похож –
и опять никакого эффекта.

Поэтесса стремится стихами выразить свою любовь к Родине, но, боясь, что её патриотизма не поймут и от признаний не будет «никакого эффекта», она ищет наиболее точную метафору. Правда, тут уж приходится, как говорится, не стесняться в выражениях:

…Так юное влагалище рыдает
под мужеской рукой, пощады просит
и жаждет, чтобы не было пощады.

Так я молю – увольте жить в России!
И знаю, – слава Богу, не уволят.

Хочется отметить особую смелость, с которой поэтесса делится с читателем эротической стороной жизни своей героини – особый, я бы сказала, размах:

На краю твоей плоти
и страсти твоей на краю,
это краеугольное это
собой орошая(!),
забываю то слово…
…………………………………………
…которое мне разрешает
пить твой сок,
пить твой вздох
и последнюю горькую тайну,
подниматься волною
под стать твоему кораблю…

Что ж, зато читатель с облегчением узнаёт, что мужик её всё-таки не так уж и плох, как кажется вначале. Во всяком случае с кораблём, с этим краеугольным этим, у него, видимо, полный порядок.
С не меньшим волнением читаешь и стихи Татьяны Риздвенко (1991, №3):

Мой друг, я не художник, но поэт.
Я – женина, я гений в этом деле,

– уверяет нас героиня стихотворения, прочитав которое, мы вынуждены согласиться: да, и вправду – гений, а в каком деле – догадаться несложно.

…Когда же мы потом переплелись,
С коротким треском вырубилось время, –

– продолжает откровенничать поэтесса, чьё мастерство так велико, что

На землю чьи-то слёзы пролились
И нимбом озарилось чьё-то темя.

Заканчивается стихотворение несколько неожиданно:

Всё это мы узнали из газет
Уже потом, когда скатилось утро
В подвал, где обретался наш дуэт,
Измученный вином и Камасутрой.

Потрясённый читатель и не предполагал, какие испытания и тяготы выпадают на долю иных поэтесс! Но, как признаётся сама Т. Риздвенко в другом стихотворении, «работы в мире слаще нет». Что ж, пожелаем ей успеха на этом нелёгком поприще и перейдём к следующей главе, которая называется

МЕНЯЮТСЯ ЛИШЬ ТОЛЬКО ИМЕНА…

Безусловно, кроме выше перечисленных авторов печатаются в «Юности» и замечательные мастера слова – такие, как Леонид Завальнюк, Юрий Левитанский, Евгений Рейн, Булат Окуджава, Марк Лисянский, Наум Коржавин…
Это имена, по праву вошедшие в классику русской литературы XX столетия. Публикации их на страницах «Юности» настолько часты и постоянны, что я порой подумываю: а не предложить ли редколлегии журнала переименовать «Юность» – в «Зрелость»? Или даже – в «Маститость»? Тогда бы сегодняшние титаны и зубры отечественной поэзии могли без ложного стыда передавать на страницах «Маститости» свой опыт, подавать пример верного служения Слову молодым и незрелым. Что, собственно, они и делают сейчас, только под старой, привычной вывеской.
Тем пристальнее вчитываешься в строки именитых, желая приобщиться к высокой поэзии, прикоснуться к волшебной тайне стихосложения…
Константин Ваншенкин (1993, №4), десять стихотворений. Чувствуется профессионализм, уверенность письма, лёгкость слога. Читаешь – и радуешься точности рифм и незыблемости ритма. Но – что это? Вот стихотворение «В военном бодром городке», где

Проблема старая остра
В своей угрюмости суровой:
Там женщин мало…

Ситуация вполне понятная и, честно говоря, весьма прозаическая. Однако, если ты настоящий поэт, образ сам идёт к тебе:

И лейтенантская жена,
Что прилетела утром ранним,
Слегка смутясь, поражена
Спрессованным мужским желаньем.

Дальше в одном из стихотворений поэт, озабоченный судьбой женщины, говорит:

Не сумела её распять
Жизнь, текущая монотонно.
Выходила она раз пять
Замуж – впрочем, вполне законно…

В самом деле, не худший способ разнообразить монотонную жизнь… Только Константин Яковлевич, по рассеянности, видимо, забыл, что игра слов «распять – раз пять» была уже использована в старом малопристойном анекдоте, а посему никак не может являться поэтической новинкой.
Со стихами не менее именитого поэта Андрея Дементьева (1991, №1), имеющего самое прямое отношение к журналу «Юность», тоже периодически происходят различные метаморфозы. То у него «плывёт над взглядом(?) сигаретный дым», то он, совсем как беспомощный новичок, косноязычно утверждает, что «любовь лишь однажды права», напоминая подзабытый шлягер: «Один лишь раз сады цветут…», то в стихотворении «Встреча в Дюссельдорфе» незнакомая немка во время диспута обращается к нашему герою «полушёпотом русским». Жаль, автор не уточняет, как именно он ответил своей собеседнице – русским полушёпотом или немецким? А может – страшно подумать! – французским шёпотом?..
Милые нелепицы позволяет себе и Римма Казакова (1992, №3) в своей в целом интересной подборке. Она, например, не боится заявить:

…И живу на земле удобно я:
без бутылок и без мужчин,

не чурается банальности, уверяя читателя, которому и возразить-то нечем, что

Лучше не знать безысходного горя,

не брезгует и откровенной, далеко не свежей «рыбой», вставляя первые попавшиеся слова в строчку для сохранения размера, когда говорит, что весна

…всю жизнь проскальзывает мимо,
меняются лишь(!) только(!) имена.

А затем в двух стихотворениях подряд поэтесса от лица своей лирической героини сообщает сбитому с толку читателю о своей слабости к молодым мужчинам.

Мальчик, детка, несмышлёныш,
даже и не сын, а внук, –

признаётся любительница сладкого, далее рассказывая, как

Чертит поцелуй ночной
облик счастья, образ духа
над тобой и надо мной.
(«Мальчик, детка, несмышлёныш…»)

Может быть, не вернись эта щекотливая тема, мы забыли бы о ней – чего только в жизни не бывает, а тем более – в литературе! Но в следующем стихотворении читаем:

Опять, когда б подумать хорошенько,
Не стоит нарываться на скандал…
Он молод. И к тому же этот Женька
Мне никакого повода не дал!
(«Тоска по Женьке»)

Ну что ж, как говорится в финале культового американского кинофильма «В джазе только девушки» – у всех свои недостатки. И может быть, именно это обострённое чувство молодости подтолкнуло Римму Казакову к участию в рубрике, заголовком которой я, с небольшим дополнением, называю последнюю главу:

ЧИКЖУРНАЛЬЧИК,
или
ЧУЖАКИ В ПОЭЗИИ

После интригующего подзаголовка «Детям для взрослых» Римма Казакова представляет двадцатипятилетнюю дебютантку Татьяну Бокову (1993, №7), которая начала писать стихи для своего маленького сына. Стихи так поразили воображение известной поэтессы, что она щедро одаривает молодую маму многообещающими авансами.
Первую (правда, довольно большую!) публикацию своей подопечной она называет началом литературной судьбы, выражает надежду, что дебют на страницах «Юности» есть «залог плодотворного творческого пути», а также не сомневается, что в таких стихах нуждаются современные дети. Что ж, прочтём подборку.
Вот первое стихотворение, звонко названное «Мячи и кирпичи». Сначала все занимаются тем, чем им положено: мячи скачут, а кирпичи – лежат на дороге. Потом вдруг оказывается, что кирпичи не просто лежат, что

Пока вокруг скакали
Прыгучие мячи,
В цемент лицо макали
Трудяги-кирпичи.

Не будем заострять внимание на том, чьё именно лицо макали кирпичи в цемент – поэтесса ведь рассчитывает на доверчивого ребёнка, а не на занудливого взрослого!
Пока кирпичи «друг к другу прилипали и строили забор» (мы договорились не уточнять, что макали, чем прилипали и к чему!), мячи тем временем «вздумали заняться строительством»:

И вот уж скачут в горы
Три стопки кирпича,
А делают заборы
Три кругленьких мяча.

Но из этого, как нетрудно догадаться, ничего не вышло. Мячи заспорили, потому что «не строятся заборы у них без кирпичей» (а с кирпичами у них обычно – пожалуйста!). А кирпичи, скакавшие в горы, разбились почему-то «на траве у ёлки». И вся эта трагедия произошла из-за того, что

Не стоило им браться
Не за свои дела.

Прямолинейная нравоучительность последней фразы ловко смягчается автором благодаря назойливо жужжащей и отвлекающей рифме «мячи – кирпичи», а также бодрому тону.
Но стоит ли делать поспешные выводы? Ведь это только первое стихотворение, есть и другие. «Девочка и тень», например:

Бродит сегодня
за мною весь день
хмурая девочка,
девочка-тень.
Серые плечики,
серенький нос,
серые ниточки
сереньких кос…

Невольно вспоминается тоскливая детская песенка Глеба Горбовского, которая сама-то по себе, скажем прямо, не шедевр, что уж говорить о неловких подделках молодых мам: «Где баобабы //Вышли на склон, //Жил на поляне //Розовый слон. <> Добрый мой слоник, //Ты извини, //В жизни бывают //Серые дни…».
Ты не слышал этой песенки, читатель? Ну, тогда тебе большее удовольствие, чем мне, доставят поэтические новшества новоиспечённой детской поэтессы. И, может быть, стихотворение «Чужак» не вызовет тех ассоциаций, какие оно вызвало у меня. Поэтому, чтоб не показаться голословной, приведу это откровенно корявое стихотворение целиком:

ЧУЖАК

У нашей домашней собаки
щенята растут забияки,
играют в пятнашки и прятки,
кусают за ушки и пятки.

А что же сегодня случилось,
какая беда приключилась?
В коробке проснулись щенята:
смотрите, вся шёрстка помята.

Испуганно стали пищать.
Их было вчера только пять, –
откуда шестой появился?
зачем он простынкой накрылся?

Какой-то смешной, безволосый,
одетый в рубашку, но босый!
Его осторожно щенятки
обнюхали: всё ли в порядке?

Тихонько будили, толкали,
ему молоко предлагали,
лизали легонько в макушку,
потом притащили игрушку…

Но вот наконец-то проснулся,
поднялся чужак, оглянулся,
из миски не выпил ни грамма,
заплакал пронзительно:
«Ма-а-ма-а!»

Щенята испуганы. Страх!
Попрятались в дальних углах.
А этот чужак впопыхах
на двух убегает ногах!

Да, и правда – страх! Тусклый сюжет, косноязычная речь и взрослым не может понравиться, что уж говорить о детях, ждущих от стихов ясности, крылатости, чуда! И вот какая мысль приходит в голову: а не о себе ли самой пишет эти строки Татьяна Бокова, не себя ли она чувствует таким вот чужаком, беззастенчиво вторгшимся в чужую коробку (читай – стихию), которая ей не принадлежит, но куда заботливо её подсадила рука мэтра?
И не оттого ли на страницы уважаемого и тысячами читателей любимого журнала попадают такие вот чужаки, что мастера, представляющие их и дающие им зелёный свет в литературу, не умеют подчас критически посмотреть не только на творчество молодых, но и на своё собственное?
А не лучше ли было бы пожалеть эстетический вкус читателя и не воспитывать его на псевдомодернизме, псевдолирике и псевдо-Маршаке?
Каким было бы подарком для поклонников журнала, если бы дебюты на его страницах стали залогом «плодотворного творческого пути» по-настоящему талантливых, одержимых, влюблённых в Слово авторов!
Думается, что русская поэзия от этого только выиграет.

1994, Воркута – Москва