Путь одинокого поэта

Тот жест был крайне неприличен,
когда его узреть случилось мне,
звон колокольный мнился тише;
и тот, кому закон всего превыше,
угрюм и к просьбам безразличен
остался в полной тишине.

Да, тишина сильней раскатов грома,
беззвучья гул подобен острой тьме,
непроницаем взор в ней, изощрён,
и будь ты опытом изрядно умудрён,
найти его вне собственного дома
как свежих фруктов ждать к зиме.

Прядал ушами мул безвольный
в пустыне с выцветшим песком,
коварство бед познал он всуе,
так грешник измениться всё пасует,
ссылаясь на других, что больно,
но правды нет и грана в том.

Лишь ветер вскользь напоминал,
куда спешить мне приходилось,
и подгонял в затылок свистом,
так в некоторой мере оптимистом
он становиться сильно помогал,
и лучше б не попасть ему в немилость.

Мул вёз меня, покуда хватит сил,
но стар и немощен казался он,
в посёлке, брошенном людьми,
мог наступить тот самый миг,
когда без пищи свет не мил,
что проще поплестись за горизонт.

Я спешился, завидев монумент,
однако подойдя поближе, отшатнулся:
громада возвышалась до небес,
и несмотря на пустоту окрест,
я уловил таинственный момент,
как будто только что проснулся.

В моменте том сроднились дни,
что я провёл в далёком крае,
там отчий дом был и друзья,
и первая любовь, и власть, но я
познал, как рана странника саднит,
и понял, не зажить сей ране.

Богатств я не старался получить,
происхождением отнюдь не похвалялся,
и тем не менее, вины не отрицаю,
напротив, суть проступка порицаю,
что смог всечасно проучить,
тем, что во снах затем являлся.

На пьедестал воздвигнут был старик,
в монашеской сутане, с бородой,
свисавшей до колен, и с палкой,
однажды видел я его с весталкой,
срывался глас его тогда на крик,
а взгляд блестел как золотой.

Девица та казалась бледной очень,
уставшей и потрёпанной на вид,
в прядях волос лицо скрывалось,
она над чем-то убивалась
и, утирая судорожно очи,
являла всем свой плач навзрыд.

Но вскоре же, накинув капюшон,
исчезла жрица во мгновенье,
пропал и старец средь толпы,
меня снедал досады пыл:
я знал, кто он, но был лишён
возможности исправить положенье.

Закрыв глаза, я вспомнил то,
каким был сам наивным простаком,
дерзнувшим выбрать во враги
опаснейшую из богинь,
и грех познал уже потом,
когда с любовью стал знаком.

Тот лик происходил от Афродиты,
но восхищенье вызывал не он:
изысканность манер и певчий глас
внушали трепет всякий раз,
как доводилось быть сердитым,
а ум бездельем был пленён.

Да, сердце жаждало отравы
и с глаз всё не спадала пелена,
посул отца востребовал отказа
и точно поразила вдруг проказа
весь двор, что я бежал от славы
как от ужасного туманящего сна.

Связать себя с богатой танцовщицей
я не решился, чем постиг
унылый свой удел скитальца,
и вот сейчас песок на пальцах
предстал толпой тысячелицей,
что погрустнел я и поник.

Мне чудилось, добрался до воды,
которой с гор поток слетал,
наполнил флягу, бурдюки
из бурной ропчущей реки,
преодолеть хотя бы треть гряды
хотелось мне, мул увядал...

Не чувствовал уже отбитых ног,
я шёл и спотыкаясь падал
на осыпь, в кровь колени стёр,
хромая, будто квёлый бузотёр
был в драке выгнан за порог
и брёл вслепую в кругах ада.

И промелькнувшей ящерицы хвост,
как и движенье наглого сурка,
метнувшегося наспех от змеи
сомненья все и бредни отмели,
я понял, жизни смысл прост:
достоин всяк от умного до дурака

судьбы своей, ничтожной иль великой,
ценить её, пока живой и не умрёшь!
Так с мыслью доброй стал искать
какой-нибудь ночлег себе под стать,
но где уж там, наевшись голубикой,
я всё не мог умерить дрожь.

Вокруг безлюдие одно, и страх
меня тотчас же хладом обуял...
Неужто сломлен дух и быть беде,
опасность пряталась везде,
покуда покрывал отрожье мрак,
что лучше б дальше шёл и не стоял.

Отпив из фляги, двинул в путь.
Куда идти? Не видно же ни зги!
И морок в голове раззявил пасть -
с уступа шанс представился упасть;
но чу! Подсказывало сердце мне: "Забудь!
Ведь это обстоятельств лишь изгиб.

Да, здесь места сплошь одичалы,
но тварей в вышине поменьше будет.
Тебе ли унывать, карабкайся на высь
и, отдохнув, с восходом оглядись".
И осознал, коль долго буду я усталым,
тогда судьба сама меня осудит.

Ломило тело с неудобств походных,
но утра час был юн и безмятежен.
Плащ габардиновый, в коий завернулся,
конечно, меня спас, и я очнулся,
слух утонул во вскриках неугодных,
пришлось принять: бой будет неизбежен.

Стервятников налёт рассчитывался долго,
но время это на руку мне шло.
Увесистых булыжников загрёб
под грудь себе скорее, чтоб
при первой же атаке колко
задеть врагу под клювом иль крыло.

Под пристальными взорами злых птиц
я резко встал, взмахнув плащом,
на что те мигом встрепенулись
и меж собой переглянулись.
Я кинул камнем, одна упала ниц,
бросок... ещё... и ритм дыханья возвращён.

Я парочке подбил крыла, и смех
окрестность гулко огласил
да так, что птиц и след пропал,
тогда к камням согбенно я припал
и лобызал их горячо, вот без помех
поднялся я на пик, не тратя сил.

Округу осмотрел под прищур деловой -
вдали на сотни миль вперёд
равнины простирались, тьмы полог
степенно накрывал за логом лог,
ох, верно фронт то грозовой,
подумал я, навстречу мне идёт.

Собрав пожитки, сызнова присел,
где непогоду переждать? - вопрос
покоя не давал, рождая мыслей рой:
"откуда он?", "не обойдёт ли стороной?"
Так целый ряд уж в голове засел,
а взгляд петлял среди далёких роз.

Других цветов я не признал,
о, как сумели там они цвести?!
Какое-то безумство, колдовство, а не иначе,
пусть гений садоводства их оплачет,
тьма изничтожит их, я знал,
и тьма должна была с ума меня свести.

Назад дороги нет и горы по бокам,
продолжить путь и верить в свой успех!
Спускаться вниз премного тяжелей,
разбиться проще, но надо быть смелей,
забыв о чуждом, твёрдость дать рукам,
я еле-еле полз, как будто был на мне доспех.

Извилист путь и даль красна,
обрыв подкараулит подло и смолчит,
а так хотелось пробежать уже
стремглав до зелени на кураже,
желания сего цель сразу не ясна,
с веселием его мудрец не отличит.

Иссушена земля тут и терзаема свищом
расщелин вековых, пожравших саму суть
глубин, в которые совсем не суждено
ступить живому человеку, но
покамест род людской грехом порабощён,
к страданиям ведёт тот самый путь.

Я поспешил сползать, и заревел,
от радости былой уж не осталось ничего.
В подножии густели островки - ковыль,
где не росла трава, взрастала пыль,
и Бог, видать, животным повелел
покинуть гиблую юдоль. Чего

и где теперь мне ожидать?
Мне знак внезапно горесть возвестил:
табличку увидал я на столбце "Приречье",
названию досталось ржи увечье,
достойный вид бы ей придать,
да вряд ли город стал бы снова мил.

Река давно как не текла нигде,
постройки все в труху обращены,
и судя по сему, сказать я мог наверняка:
не встречу боле никогда здесь я степняка.
И неминуемо тогда я вспомнил о воде,
её запасы, впрочем, были сочтены.

Да, бурдюки пусты как пуст живот
и в фляге оставалось глотков пять.
Тусклее становился свет от солнца,
я огляделся в поисках колодца,
надежд я не лелеял, нет, пусть оживёт
хотя бы память в воспоминаниях опять.

Усы отца, курительная трубка, дым,
затейливые локоны сестры и бант,
улыбка матери, исполнена сияньем,
возможно, образы являлись наказаньем,
казалось, стал я снова молодым,
пока не растерявшим свой талант.

Всё кончено! И миру больше не помочь!
Пусть надо мной распустится тюльпан,
когда лицо земли преобразится вновь,
впитавшая с войной и гной, и кровь,
она исторгнет плод терпенья прочь
и в будущем намёка не останется от ран.

04.07.2018.