Памяти Владимира Владимировича Рогова

В детстве жил за границей (в Китае). Дебютировал в печати в 1951 году. Первые поэтические опыты Рогова были одобрены Михаилом Лозинским. Своими литературными учителями Рогов считал И. Кашкина и С. Шервинского, но в ещё большей мере — Валерия Брюсова. Большинство поэтических переводов Рогова было опубликовано на страницах БВЛ. <...> Среди моих литературных друзей и знакомых Рогов отличался, пожалуй, самым невыносимым характером, мы ссорились и мирились (всегда — и то, и другое, — по его инициативе). Как переводчик в английской поэзии он во многом был первопроходцем — но бедность его поэтической техники, особенно рифмы, меня всегда смущала. Бывали исключения (вроде «Баллады о буйабесе» Теккерея), но лишь в последнее десятилетие жизни Рогов, некогда отличный чтец, полностью лишившийся голоса, вдруг показал (именно показал — говорить он уже не мог) мне тетрадь со своими переводами с французского. Они были и пластичны, и техничны, и вообще хороши. Я что-то сказал. «Ошибся призванием...» — проартикулировал Рогов. Словом, я завидую тем, кто сможет общаться с переводами Рогова, не вспоминая при этом его самого. Век-волк (а совсем не волкодав) проглотил этого человека без остатка. »
   (  Евгений Витковский  )



   " Время  обратного  отсчёта",  (  Проза  ру  ).



Тихо плескалась вода в лимане. Лодки, баркасы тихо покачивались на свинцово-серых волнах. Солнце слегка пробилось из-за туч, бросая слабые тени на песок. Он стоял рядом в брезентовой куртке и круглых очках от солнца. Он стоял рядом, как год тому назад. Год, всего лишь год – разделял их, но у Анны уже началось время обратного отсчёта. Его друзья перегоняли лодку. Он свистнул их с берега и, махнув рукою в сторону, крикнул:
– Не сюда! Дальше…
Время обратного отсчёта… Когда началось оно? Может быть, тогда, когда Анна сидела в пивном баре с Розовским и он, слегка подняв свою голову так, что в его лице появилось выражение надменности, которое так шло ему, и в то же время что-то гордое, возвышенно мелькнуло в его жёлто-карих глазах, читал ей:

Благословен день, месяц, лето, час
И миг, когда мой взор те очи встретил!
Благословен тот край, и дол тот светел,
Где пленником я стал прекрасных глаз!

Благословенна боль, что в первый раз
Я ощутил, когда и не приметил,
Как глубоко пронзён стрелой, что метил
Мне в сердце Бог, тайком разящий нас!

Благословенны жалобы и стоны,
Какими оглушал я сон дубрав,
Будя созвучье именем мадонны!

– Это сонет Петрарки в переводе Вячеслава Иванова, Аннетт! – говорил он Анне, делая ударение на «а».
Она была знакома с ним около трёх лет. Прекрасный переводчик с английского, он был не менее прекрасным актёром и чтецом. Стихотворений он знал множество; многие из них, не вошедшие в сборники Гумилёва, Мандельштама, были в памяти этого человека. Анна помнила зимний день, когда пять часов кряду они сидели в ЦДЛ, переходя из одного кафе в другое. Общество состояло преимущественно из мужчин, а говорил только Владимир, и всем было ясно, что он так старается ради этой провинциалки, но Анна была благодарна ему, что своими жёлто-карими глазами он что-то разглядел в ней. Он приглянулся ей сразу всем своим заброшенным, дремучем видом.

– Па-звольте мне на правах старика посидеть за вашим столиком, – сказал он в ресторане ЦДЛ, и она с удовольствием глянула на его высокую фигуру с длинною бородою. Борода, казалось, была главной достопримечательностью всей его внешности: поэтому в её сознании мелькнула формула – фигура, борода…

Это потом, когда-нибудь потом, она позвонит в Москву его престарелому отцу и узнает, что у него – рак горла. Что он решится на две операции, чтобы хоть как-то продлить жизнь… не было ничего пошлого, назойливого в его безобидном ухаживании. Небрежный, порою даже неряшливый, запущенный холостяк, он был в чём-то беззащитен. Что-то ортодоксальное проступало в его лице: выразительное, живое, очень подвижное, это было лицо Сатира, лицо человека много думающего, не счастливое, но отрешённо-гордое. Несбывшиеся желания как бы застыли в чертах этого лица. И странно, жутко выглядело оно, когда, наклонив голову, он исподлобья глядел на собеседника, чуть кокетничая, чуть манерничая, чуть играя, и, притворно опуская глаза, говорил: «Ваш покорный слуга», – и улыбался почти беззубым ртом. Он был очень вспыльчив. Анна предполагала, что его несостоявшийся гений мучает и терзает его. Он часто ссорился с мужчинами, заносчивый и упрямый, он, порою, не щадил и женщин. И всё-таки возвышенное, гордое начало преобладало в этом необычном человеке. Анна называла его просто – Владимир, хотя он церемонно, несколько демонстративно, называл её на французский манер Аннетт. Но ей даже нравилось это, потому что никто из знакомых ей людей не называл её так.

Стояло знойное лето.
– …Народ потел, как хлебный квас на леднике… – сказала ему Анна, встретив у метро Баррикадная.
– Пастернак! Строчка «Лейтенанта Шмидта», – радостно отозвался он. – Здравствуйте, Аннетт. Вы давно в Москве?
На его странном лице, полуидиота, полублаженного, была знакомая ей, беззлобная улыбка.
– Аннетт, я хочу пригласить вас в ресторан «Пекин», но сначала нужно зайти в галантерею и купить носовые платки. Я забыл взять с собою. И вот теперь, как Чеховский мальчишка, должен облизывать сам себя…
Он любил играть в старика. Это была одна из его любимых ролей. Анна знала, что здесь он подражает тем старикам, о которых он рассказывал ей, которыми восхищался.
– А я помню время, когда в Москве ещё не было метро… А я помню… – восторженно говорил он ей.
И она понимала его, но, беззаботно посмеиваясь над его игрою, как-то сказала ему:
– Вы молоды, Владимир! – Анна так и не решалась называть его Вольдемар или Велимир, хотя одно из этих имён непременно подошло бы ему. В этих именах было что-то такое же, неестественный выверт. Он был чуток во всём, что касалось слова, его оттенков, он был болезненно чуток. Анна догадывалась об этом, как догадывалась и о том, что он тотчас почувствует неуловимую иронию в имени Вольдемар, и поэтому просто и дружески называла его Владимир.

– Аннетт, вы первая женщина, которая не видит во мне старика…
– А вам не кажется, что я очень откровенный человек?
Он задумчиво поглядел на неё, как бы размышляя сам с собой:
– До неприличия откровенный, Аннетт, – тихо заметил ей в ответ.
Они притянули лодку к берегу: «КРЕ-26-04», – прочитала Анна на её борту. Старая, серая лодка глухо стояла на песке солнце ослепительно вынырнуло из-за белого облака, взметнулись чайки. Дети отчаянно вытягивали из воды волочок, наполненный морскою водой.
– Мам, краб нужен? – крикнул ей сын.
– Нет… – крикнула она в ответ и увидела, как он взмахнул рукой, бросая его в воду.