Главы мастер из поэтической версии мм. часть шеста

НАЧИНАЕТСЯ ТЕМА МАСТЕРА (ЧАСТЬ ШЕСТАЯ)               
               

«В руках она несла какие-то отвратительные, болезненные цветы»
Нехороший цвет ..»               
               

               
               
Мигают в воспалённом мозге,
до – неизбывности – больны,
невыразимые мимозы,
неизлечимой  желтизны.


Несёшь,сквозь анилин пространства
проулков гулкой долготы,
разбрызгивая пульса гравий,   
сомнабулически цветы…



               

        МИМОЗЫ               

Мимозы, мимозы, мимозы!
Ваш цвет и ваш фетр нехорош!
-Как желтым тампоном по мозгу
проводит пушистая дрожь…

Я знаю, я верю в приметы
пушистых разлук желтизны.
 мимозные коконы – метки –
на желтой известке стены. *

Мгновенно ,недоговоримо,
подкатывает к горлу комок!
-Зачем ты несешь, Маргарита,
не розы, а россыпь мимоз?!

И позже, февральским морозом,
где мир загипсован в снегу,
в глазах фонари, как мимозы,
у черных, чугунных фигур!

Мотается ветер и воет,
трамваи скрипят и визжат…
-Душа под мимозным конвоем
несёт отмороженный шаг!

Я в доме, где жёлтые вскрики,
где воздух наркозом промозгл…
-Зачем ты несла,Маргарита,
не розы, а россыпь мимоз?




* «на жетой известке стены)  - Дом Скорби, или  «желтый дом». Их обычно
выкрашивали в жетый цвет.



                СКОРБНЫЙ  ДОМ

 «К счастью, я уже  -  неизлечим…»
ТЕМА МАСТЕРА / МАСТЕР _ БЕЗДОМНЫЙ / (

Я постепенно забываю,
(ведь я уже  - неизлечим),
как  страшен резкий визг трамваев
в февральской, режущей ночи.

Лишь рыхлый снег, и холод, холод,
пронизывающий до нутра!
( я был неизлечимо молод,
я был давным-давно – вчера…)

Она? – Мы вместе в этот город
вписались летописью чувств.
- Писать письмо из Дома Скорби?
Помилуйте – какая чушь!

Теперь утратила значенье
моих мечтаний суета…
Должно быть, помогло леченье,
ведь так бывает иногда?

Мой мир – украденная связка
больничных, номерных ключей.
- Разматывать жизни неувязки?
Зачем?  Я стал теперь -  ничем.

Порой, тревога без причины,
мне ворожит в окне луну.
Так трудно быть неизлечимым.
Так трудно отойти ко сну!


Мне местожительство – палата.
Моё имущество – ключи.
Роман о Понтии Пилате?
Нет-нет!   Я сжёг его в печи!


… ( Меня не волновали, впрочем,       
в газеты ввёрнуты как фарш,               
статейки, где из каждой строчки,            
тухлятиной сочилась фальшь.         
               
Мне всё казалось: эта ярость,
и этот оголтелый тон,
всего лишь шамканье паяцев,
с набитой кашей штампов ртом!...)**


…Я разрывал его на части,
бросал в огонь ошмётки глав…
Поверьте мне – какое счастье,
что он сгорел, сгорел дотла!

Как плохо, как безумно-плохо,
горят, исписаны, листы!
И корчатся седые хлопья,
слипаясь в мёртвые пласты…

Тошнит от этого шуршанья!
А тут ещё – по двери бой!
Какие-то понабежали,
а с ними «опер», Крысобой…

…Сосед, и умница, и дока,
с полслова угадал сюжет,
и акт  «гражданственного долга»,
пройдоха, выполнил уже.

Вот так ( словно плохая проза ),
но, впрочем, буднично вполне,
я оказался на морозе,
при индивеющей  луне.

Что ж, прошлое довольно глухо,
и в этом некого винить,
шепча ошибки  и заслуги,
разворошив труху страниц…

Мои надежды – безответней.
Мои желания – скромней.
Мой мир теперь – обыкновенней,
и не тревожимый извне.

Она? – откуда этот голос
к ней лунно выплывет в ночи?
- Писать письмо из Дома Скорби?
Ведь я уже  -  неизлечим.

Я нынче от всего свободен
освободившейся душой,
конечно, ни на что не годен,
и, разумеется, смешон…


Я постепенно забываю,
и вижу, точно сквозь туман,
февраль, исчерченный трамваем.
Окно.  Свечу. И свой роман.




«Исписанная бумага горит плохо…»
«Я разрывал листы и бросал их в печь…»                М.Булгаков «Мастер и Маргарита»



Жгу рукопись. Каморка – мрак.
Дрожь отсветов углы скосила…
А за окном извыл февраль
нутро вселенной глоткой псиной!

Живого пепла теплота
в ладонях слепит лик твой зримо.
- Лишь обгоревший край листа
останется у Маргариты…

С ладони сдуют сквозняки
золы крупицы с лёгким всхлипом,
чтоб сединой обдать виски,
и на пол лечь налётом липким.

И заклубится высота               
над прокуратором из Рима…
- Лишь обгоревший край листа,
моё наследство Маргарите.

Лишь обгоревший край грозы
из прошлого накроет город…
И россыпь пепла ,точно сыпь,
забъётся в мёртвые пригоршни…




                ( СКОЛ )

Листьев ненужность – огню на сожженье.
Корчась, бумага обуглит слова,
Корчась, бумага исторгнет движенье,
и задымит, как сырая трава…

После, зола, без объёма и веса,
словно смеясь над бессильем огня,
будет пронизана светом белесым –
искрами не наступившего  дня.




(тема памятников)
            
Гроза отзвучала. Гроза отгремела.
Гроза исчерпалась в радужной пыли…
И в мире никто и нигде не заметил,
что что-то ушло безвозвратно с земли.


Ключи обнаружат в больничном халате.
И прочерк в страницах больничных анкет. *     * («так и сгинул он под номером
Никем не помянут.  Никем не оплакан.               118)
Да, в общем-то, и не опознан никем.


Под утро стоят чьи-то статуи строги.
Они получили почёт свой сполна.
Но нет цоколей безымянных пророков,
лишь в вечности выбиты их имена.



   (СКОЛ)               

..Всё явственней тянет из-за переборки,
где необозримый отсек темноты,
застуженной сыростью глины и морга,
земли, облаков и стигстийской воды...


Ну вот и окончилось время прозрений,-
оно облачилось в больничный наряд.
Пусть рукописи неподвластны горенью,
я видел своими глазами –
                горят!

И если б опять прикоснуться к нисану,
где с рук прокуратора каплет вода,
я б  замер наверное в этом касаньи,-
я б  проклятых строк не писал никогда!


Проснуться б от сна прокуратора Рима!
Наверно опять разыгралась мигрень...
Я знаю – сейчас зазвучат Маргариты
шаги по ступенькам...
                откроется дверь...


Весенние сны...Ничего не свершилось.
И нет ни трамваев, ни жуткой зимы...
И кто – Маргарита?
                В приснившейся жизни
возможно, когда-то и встретились мы...


Излом переулка разбит и болезнен.
-Зачем забредаю в него до сих пор?
Чтоб вновь в лабиринте подъездов и лестниц
с моей несудьбой разминуться –
                в упор.



«Я лёг заболевающим, а проснулся больным.»
«Я добивал листы кочергой»                М.Булгаков «Мастер и Маргарита»

(СКОЛ)

   
Я болен, родная.  Мне дико и страшно
косящих каркасов продавленных рам,
минут, западающих в чёрный паралич,
и щелей, забитых трухой до нутра.


Мне дико и страшно .Я болен, родная.
От въедливой гари трещит голова…
Меня, точно в угол, в потёмки загнали, -
добить кочергою свои же слова…


(СКОЛ)

…А темь скрипела и кряхтела,
содравши ногти до крови,
аморфно напрягала тело,
пытаясь, стёкла продавить.



Протиснувшись в поддверья щели,
сочась, как чёрный каучук,
обёртывала ощущенья
ватином притуплённых чувств…






                «У меня опять начались галлюционации"                Булгаков «Мастер и Маргарита»
      

Не проснуться, лучше бы,
в сон забиться наглухо…
Снова меня мучают
галлюцинации!

Выпить бы воды ещё,
выпить бы вина ещё!
Я дышу с отдышкою,
с болевою накипью…

Разрываю рукопись,
в печь бросаю, ветошью…
Не проснуться лучше бы  -
страхом исковеркован!

Болен я не трусостью, -
точно зверь в загоне я! –
Я сжигаю рукопись,
не горит – а корчится!

Время обречённое,
время криворукое! –
Вспыхнут, став нечёткими,
сгибнут строчки хрупкие.

Не горит – коробится,
не сдыхает – мается, -
Так душа, коростою,
трескаясь, ломается…

И когда, в агонии,
все слова обуглятся,
кочергой чугунною
добиваю угли их!

Время обречённое,
время безвозвратное…
- Выпить бы вина ещё
с римским прокуратором!

Где-то молот рухнувший
по виску сквозь кость стучит…
- Хорошо, что рукопись
кочергой добил в печи!


(СКОЛ)


Мне холодно. Мне смутно. Мне темно.
Мне муторно. Мне изменяет память.
Меня трясёт ментоловый озноб,
как погремушку, в пятерне распада.

Заманивает ночи глухомань,
к изнанке мира, обморочным днищем,
чтоб не-дослушать, не-дообнимать,
не-дотянуться, и не-прислониться…






(СКОЛ)               

..Грызут меня крысы кошмаров,
заклинивши дверь на засов…
В февральской, ночной глухомани,
стволом подпираю висок.


Я заперт в своих междустрочьях,
средь полуобугленных  рифм…
- Будь прокляты  главы  пророчеств, *          
сквозь  мой  подыхающий  хрип !               


               
* стволом подпираю висок...
После отправки Булгаковым письма в адрес Советского Правительства с требованим
высласть его из СССР,он, ожидая ареста, несколько недель с заряженным   револьвером в кармане. Он намеревался застрелиться.
Затем, из Кремля, последовал звонок Сталина:- "Ну что,мы вам сильно надоели?".
Тогда Булгаков утопил этот револьвер на Патриарших...
Отображено: глава - "Розы-мимозы-сирень..." (ниже).               
             
 

(СКОЛ)               
               
..Я пьян бестолково, -
хмеля ни в глазу.
Гашетки икоту
ещё обгрызу…
               
Мне выкрошит нёбо
вглубь мозга свинец,
чтоб куполом небо
разбилось в окне.

Я пьян бестолково, -
хмеля ни в глазу.
На стенке иконка
сглотнула слезу…

Я был? Или, не был?
Не существовал?...
Растрескалось небо
в осколки-слова…



(СКОЛ)

    

…Твоей боли свинцовоголовой,
подкатившей с агонией дня,
я помочь мог бы даже в пол-слова, -
только не было больше меня.

По стигстийской воде отголоском,
угасая скользят имена…
Я помочь мог бы даже в пол-слова,  _
да вот только не стало меня.







«Так и сгинул он под номером 118 в больничной палате…»
 Булгаков»Мастер и Маргарита»   
               

/и опять начинается гроза, как там и тогда, в отброшенном во времени
Ершалаиме)



..Примявши постель,
он лежал безымянен,
некем не оплакан,
не вспомнен  никем,
некем не опознан, -
лишь вскользь упомянут,
как номер в страницах
больничных анкет.               

Клубилась, осев,
желтобрюхая туча,
капелью в больничные
била тазы…
Дрожа, рокотала,
и билась в падучей,
как отзвук
давно отгремевшей грозы…

Шуршал по углам
толи всхлип, толи шёпот,
и глох ,расползаясь
в скопленьи теней,
лишь ржавая проскрипь
больничной решётки
хрипела о чём-то
в лиловом оке.

Пусть солнце уже
продиралось сквозь щели,
грозы, исчерпавшей
свой клёкот и всхлип, -
на миг безотчётно
пришло ощущенье,
о чем-то бездомно
ушедшем с земли…

Лишь шепот
возникшего перед глазами, -
(пригрезился автор сожжённых страниц?),
сквозь зыбкое эхо
грозы угасанья
скользнул бессловесно: -
«Прощай, ученик!..»

Пройдёт череда
нескончаемых буден,
иссякнет ненастий
и бурь непогодь…
«Свободен уже!
Наконец-то свободен!» _
Ты тоже прошепчешь
как гаснущий гость.


      )))))))))))))))))))))))))

«Меня-бы!..»
             Вошла милосердная няня.
- Сосед мой?
             Молчит.
                А глаза обличают.
  Грозы горизонт весь изрыт был конями…
- Скончался сосед ваш.
                Вот только скончался.»




(СКОЛ)
«Так и сгинул он под номером 18…»
«Пора, Пора!…»



Пора?
               Наверное, пора.
Рассвет свинцово липнет к раме.
Разит карболкой со двора,
а, может быть, с задворков Рая.

Ключи сварливого Петра
конечно ж отомкнут им двери, -
уходят в вечность Мастера,
лишь мастерство удостоверив.

Их забывают имена,
ещё цитируя их строки…
_ И их ли ,в общем-то, вина,
что нет в отечестве пророков?

Халат промеж лопаток рыхл,
слегка топорщится на теле, -
должно быть, прорастанье крыл
при жизни их не разглядели…

Больничный, шутовской наряд,
им больше не оттянет плечи.
Пусть рукописи – не горят, -
от этого  _ ничуть не легче.






 - « Стрелял, стрелял в него проклятый белогвардеец!               
     Раздробил  бедро и обеспечил бессмертие…»

(тема памятников в Истории)

«Под утро памятники – строги,
под утро они – просты.
Начните читать им, с любой строки,
любые свои листы…

Под утро, фигуры их задышав,
склоняются с цоколей, -   
не администраторам – им решать,
кем станете, околев.
               
Для них не имеет значенья чин,               
шум переходящих мод…
Лжецов неизбежно изобличит
бессмертия пробой морг.

Под утро, предавших глаза красны, -
у выкованных оград,
глотаема щёлочь былой вины
продажных саморастрат…

В предутрья фламинговый, гулкий час,
читайте с любой строки!
Смотрите – готовятся отвечать.
Смотрите – стоят глухи.

                КАРАТЕЛЬНАЯ  МЕДИЦИНА  (СКОЛ)
Две вещи  из этого цикла были опубликованы в журнале «Литературный Азербайджан»
«В сумасшедших домах ни души,ни души…» (  В августе 1991г. За три дня до      ГКЧП). "В сумасшедших домах...".  И - "ДОБРЫЙ  ДОКТОР".
  (20го августа тираж   журнала был  пущен  «под  нож»).
    
 Воланд:  _ Да, его хорошо отделали..               

/так начиналась тема появления Мастера  /после окончания Бала/

          КАРАТЕЛЬНАЯ МЕДИЦИНА «ЛИТ. АЗЕРБ.»Август1991
               
               
«Будет прощено всё сынам человеческим, но тот, кто прегрешит против Духа Святого, подлежит вечному проклятию»                ( Евангелие от Матфея)   
      *****************               

В сумасшедших домах
ни души, ни души…
Хлоркой выжжена тьма
в шаг  халатов-плешин.

Там и воздух взопрел,
стянут в войлока шерсть,
там в провалы дверей
вбито намертво «шесть».*   
               
В сумасшедших домах
ни крестов, ни икон,
лишь громоздят тома
поминальный покой.

Неподвижность фигур –
групповой обелиск,
отупляющий гул
по затылкам разлит.

Там ожоги стекла
отекающих ламп,
там свербит из угла
боль эль-грековских глаз…

Там ужался в комок,
все слова растеряв,
изувеченный мозг
онемел в волдырях.

Изувеченный мозг
лепит монстров,бредов,
там у Истины мокр
рта слюнявый бутон.

В сумасшедших домах
ни души,ни души…
_Свёл разумных с ума
изуверский режим.



* Число Зверя Апокалипсиса - 666
"Палата номер шесть"  - Чехов.





        *******************
                «ЛИТ.  АЗЕРБ.» Август1991               
               
        ДОБРЫЙ  ДОКТОР

Нам отстроить –бы церковь –
единственную в России!
А на нимбы икон –
не апостолов имена…
- Добрый Доктор, скажи,
ты, действительно, души насиловал?
и в смирительный кокон
исколотый мозг пеленал?

 Отшуршали грехи
обладателей рангов и пенсий,
отшепталась хула,            
доживающим век мясникам…
- Добрый Доктор, омой
свои пальцы в больничной купели,
и совсем, как Пилат,
вытри капли воды на руках.

Будет всё прощено
в гипнотическом Новом Завете,
всех грехов шелуха
с наших душ отслоится сама…
- Добрый Доктор, скажи,
на каком из судилищ ответишь
за инферновый ветер,               
гудящий в убитых умах?               

Бродят тени людей
по клиническим Апокалипсисам,
их секунды – капель,
впавшей в обморок мёртвой воды…
- Добрый Доктор ответь
как из тел выкорчёвывал личность,
Добрый Доктор, скажи,
отчего у них мокрые рты?

Свищет ветер судеб
по судебной спирали Инферно,
к низшей области смерти,
отчаянья, забвенья и тьмы. *    
- Добрый Доктор, скажи            
ты читал «Откровенья Матфея»?

- Не мешайте, - ответит
с холодной усмешкой Фомы.


*"И здесь их ждет смерть вторая..."  _ от Иоанна               
  Смерть первая - отделение души от тела. Смерть вторая отделение
  души от  Творца.




(СКОЛЫ)
               
ВОЗНЕСЁННЫЕ ПОЭТЫ                «Литературный Азербайджан» №7,1988

Мне виден город за подоконником,
он наблюдает мою агонию,
ему плевать на моё  удушие,-
он демонстрирует равнодушие.

А тень по стенке забила панику!
Но скоро вытянется, как паинька…

Мысли – сполохи задыханий –
конвульсивней одна другой!
-Смерть отбрыкиваю каблуками
между полом и потолком…               

А  потом успокоюсь, впаду в созерцательность,
как безглагольный, знак восклицательный…

Ветер с задворков Рая тело моё качает,
между лопаток горбя лопнувшим пиджачком…
Петр не бренчит ключами, ключник не замечает
сложенный за плечами ношенных крыльев горб.

Узришь ли ангела в синей роже то
на херувима едва ль похожего?

И  в этом апостола как винить?
Поди объясни,  блаженному,            
петля – это тот же  небесный нимб,
лишь сползший с макушки к шее…
               
…Вокруг коммуналки клокочет жуть,-
то вечный матюг, то грохот,
горластые магнитофоны ржут
за тонкой перегородкой!

Лишь, как передышка, на пол-часа,
испрошенная у  Бога,
заплачет на разные голоса
органная месса Баха…

Так  провишу я пока не протухну,
и на третьи, должно быть, сутки,
не помянут соседи душу,
а обложат в мат нецензурный…

Лишь позже, самый догадливый,
додумает: «  что-то не то…»,
и воздух втянувши гадливо,
звонить побежит потом.


Извлечение из петли!
Возложение на носилки!

Подняли. Затрусили.
Бросили.  Увезли.

Ныне запротоколирован,
и опущен в Стикс формалиновый.

Премерзко особенно
работать пособием!

Там Харон с багром,
кособок и хром,
пьёт до колик,
после всё хрипит:
«Я двух воин герой!...»
- Алкоголик!

- Господи!
Упаси от метаморфоз,
бумажных  цинковых!
Выдай пропуск к запредельности!
Грехи мои смертные,
обсели, цыкают,
коллективно,
и по-отдельности…



Повиснуть – значит вознестись.
Невыносимость равновеся,
метаморфозой плоти – в стих,
качается поэт-повеса.

чуть набок никнет голова.
Зато расплавлена сутулость!
Поэт уже вошёл в слова,
шагнув с обшарпанного стула.

На пиджачишке лопнул шов,-
заношенные нитки рыхлы?
А может быть, подкладки шёлк
прорвало прорастанье  крыльев…





Не столь важно  -  куда  загоняет время  -  в психушку ли, на ствол, или в петлю…
Важно , что  -  загоняет.
За главами  «КАРАТЕЛЬНАЯ  МЕДИЦИНА»  и  «ВОЗНЕСЕННЫЕ  ПОЭТЫ»,
проступает множество лиц того, булгаковского, да и более позднего времени…
             
      ПРОЩАНИЕ С МОСКВОЙ,  ГРОЗА.
                1
               
..В  белопенном  кипеньи
запредельной  грозы,            
я уйду постепенно
за реальности зыбь .      

Чтоб, быть может, проснуться
в  той дали  временной,
где -  вперед оглянуться  -
стать сегодняшним сном.

И -  за  фразою  фраза –
в непомерной дали,
-ах какие пространства
в русла  строчек   влились!

...Этот замерший город,
погруженный   в  жару,
и обнимет   Голгофа
мир в пробоины  рук!

И   опять  начиналась
в том – давнишнем – гроза! -
я натягивал на лоб
тряпки гниль
            и сползал,

по осклизлому склону
этой мёртвой  Горы ...
Нет, я – спал...
               Страх был ломок,
как  ошмётки коры.

...Были взвешены строго
все пути, все стихи,
все – рождённые строки,
нерождённость строки...


В зыби существований,
многократно дробим,
становился словами,
вновь учился любить.


И опять в  запредельность
уходил как в мираж,
и изнашивал тело
вновь в бессонный кураж!


…Обречённой причиной,,
в май кренился   апрель.
Наша встреча случилась      
на вечерней заре.               

Переулок суставчат,
как разломы во сне…
- Наша встреча фатальна
в тех мимоз желтизне.

...В сумасшедшем похмельи
цвёл сиреневый куст!
за окном,
           и немел я
в пятипалости чувств.


Пятипалые чувства
пятипалых цветков –
каждодневное чудо –
стук её каблучков…

И, конечно ,продлиться
та мечта не могла, -
ледяная столица
сжала хрусткий кулак!

Снег февральский подобен
иудейским пескам,
в нём по-пояс бездомно
утопила тоска…

В белокаменный город,
как меня занесло?!
чтоб провидческий голос
в чёрной печке сожгло,

окаянное время,
дав больничный халат,
чтоб разбились прозренья
в непрозрачность стекла.

Застарелой обидой,
проступает слеза…
Этот город   любил я
целой жизнью назад!

Пусть гроза отзвучала
на московских дворах,
значит – снова  начало,
значит снова – пора!

Я в больничном халате,
на ущербе души...
Вот и кончились главы.
Вот – и кончилась  жизнь,



             
"Мне рукопись стала ненавистна!..."

               
Мне рукопись стала ненавистна.
Вся она – как болезнь.
Всю жизнь мою переиначила.
Как теперь встать с колен?

Бумага коробится, корчится...               
Слов проступит накал!
От жизни мне спрятаться хочется.
Только где? Только как?

Какое же время огульное!
Замирай,  и -  молчи!
Добью кочергою чугунною
боль страниц я в печи…

Прошли по ступеням, по клавишам,
каблучки, каблучки...
Моя Маргарита заплакана –
ей тоска жмёт виски.

Зачем же спасать обречённое,
из ночи, для слезы?
Листки обгоревшие чёрные,
словно край той грозы,

ты прячешь, сокровищем ,в сумочку
город, что смят во тьме...
Уносишь последнюю судорогу
на листов бахроме.

Зачем же спасать обречённое? –
- принесло столько зла!
Листки обгоревшие, чёрные,
в ночь с собой забрала.

Вино запрокину из горлышка, -
три глотка, кадыком...
Чуть- чуть  отпустило мне голову –
отогрел алкоголь!

Быть может, ещё образуется,
всё вокруг, как-нибудь?
Лицо перекашивает судорога:  –
«Ты про то позабудь!

Не стянет ,не вправит, не сложится
в окаянные дни!»
А сажа в печи виснет хлопьями –
боль страниц, прах страниц...

Мне хочется, хочется спрятаться –
душу ест страх как плесень...       
Пилюлями или обрядами,
как унять ту болезнь?

Ущербна душа, исковеркана...
_Ты мечтам вывих вправь!
Сиреневый куст бьётся ветками
и скребёт в рамы край...

Какое же время огульное!
Замирай и -  молчи!
- И кто, кочергою чугунною
в дверь ко мне бьёт в ночи?

Мне мозгло.  А  мозг ждёт спасения.
Мозг рябит тиком век...
Должно быть ,ко мне ,как к Есенину, -
чёрный гость? ... человек?..

Пойду, отопру. Может выдеру,
страха ком из груди?
А темь за спиной пальцы вытянет: _
«Не ходи!...не ходи!

Ты лучше забейся без просыпу
в зимний мех, в зайчий сон, -
не будет ни боли, ни робости –
если пулей – в висок!» *               
               
А я отворяю.
                Не слушаю
тех советов. Простак!
А было б, наверное, лучше бы
пальцем вжать спуска сталь.

Но всё оказалось лишь прозою,-
(резок скрип портупей! )
И вот на февральском морозе я...
Как мороз этот бел!

Трамваи визжат перекрёстками...
Мне б сейчас - под трамвай!
Я вспомнил копьё между рёбрами, -
поплыла голова!

Куда то, в бессмысленном ступоре
ног вела немота...
Жизнь обмороженными ступнями
завела - но куда?

Здесь тихо .Безвременно. Сумрачно.
Лишь порой – всплеском ,вскрик!   
Досрочно, причисленный к умершим,
я живу .   .Я – старик.


Я болен, родная.
                - И надо ли
письма слать с жёлтых стен?
Мне рукопись стала ненавистна.
Да и нет больше тем...


*Письмо Булгакова Советскому правительству с требование выслать его из СССР,
ввиду невозможности художника работать в условиях советской цензуры.
Недели ожидания... Револьвер в кармане.. Звонок Сталина...
Глава  _  "Розы-мимозы-сирень..."

             
 


               
Я звал её:               
                «Приди! Приди! Приди!»               
Я вспомнил глаза, причёску, голос...
И рукопись, пластами ,как утиль,
я добивал чугунной кочергою.


Зачем я заглянул за зыбкий крен
времён, законопаченных в провалах?!
-Уж лучше бы, как встарь, цвела сирень
и тёрлась о стекло полуподвала...


Апостолом московских катакомб
я мнил себя в невиннешей гордыне,-
а счастье испарилось столь легко,-
став струпьями золы и едким дымом!


И вот она пришла.  И каблучки
в последний раз простукивали ступени...
И, опалив пушистые виски,
последний лист спасла из груды пепла.


«...Клубилась конвульсивная гроза,
и вздрагивал на ложе прокуратор...» *
-Я б это всё сейчас вернул назад,-
вернул назад бы  до последней фразы!


...Сосед окатит стены в купорос,
и келью перестроит в стиле бани...
Нет ни сирени, ни мимоз, ни роз...
И обо мне не сохранится память.

«Великий  мрак объял  Иерушалайм,               
и стал к Голгофе стягиваться воронкой...» **
 А, может, это строчки рванных глав               
закручивались обуглившейся кромкой.


__________________________________________________               
               
       ПРОЩАНИЕ С МОСКВОЙ.  ГРОЗА.

 
            2
               
Я любил этот город.
Я был городом горд.
А теперь, став изгоем,
с ним прощаюсь – в упор.

На горах Воробьёвых
лишь одно вороньё.
Жизнь в разрывах, в разъёмах,
- не  исправить её!

Я любил их взаправду –
аж до спазма любил! –
А теперь, точно с раны,
рву приваренный  бинт!

Свист
      к речному вокзалу,
вспенит вязкую муть...
Мне и вправду казалось,
будто б нужен ему!

Я любил этот город,
но стараюсь забыть.
Спазмом сдавливает горло,
предпоследняя быль…

Я не буду делиться
с ним пророчеством глав,-
ледяная столица
в чёрной печке сожгла!


И стальною десницей
погнала за порог...
- Я не буду делиться
с ней пророчеством строк!


Застарелой обидой
жжётся горечь в душе.
Этот город покину,
и покинул  -  уже.

Лишь ущербной душою,
сквозь щемящую зыбь,
скрип больничной решётки
вспомню в свете грозы…


Чтоб  - за сполохом сполох –
слеп в погасших глазах.
- Я любил этот город
целой жизнью назад!


Всё!... Пора!...
               - Отзвучали
все мои голоса...
Окликают.
             Прощайте!
город, горы, гроза...

      ***********         
               
..Плащ покроет мне плечи,
чтоб меня  -  не найти.
- Я зависну на Млечном
искромётном Пути!

Словно клочья тумана,
безвозвратно-легко,       
я обличья обманов
сброшу в ночь, шелухой!

Эта ночь завершится
на краю ворожбы.
Да и не было жизни –
до мимозной судьбы.

Помогали не люди –
лишь сирень у окна.
Вышло  время иллюзий
леденящего сна.               

На краю воскрешенья,
пепла вкус на губах…
Жизнь пришла к завершенью.
Наступила – Судьба.

И уже не от водки
поплывёт голова,
Я – свободный! –
               «Свободен!..»
прокричу в котлован!

Стают двадцать столетий
в сон под майским дождём.
- Из бессонницы клети
встанет  он и пойдет,

в даль по лунной дороге,
звездочётовый сын,
будет рядом с пророком,
и в дали от грозы!

«Были ль в давнем нисане,
казнь?...затменье планет?...»
Тот с улыбкой меж ссадин: -
«Ну, конечно же, - нет.»

Ляжет, сброшенным грузом,
в котловане без дна,
та, давнишняя трусость,
та больная вина...


И о важном, о чём-то
что не втиснешь вглубь строк,
спорят сын звездочёта
и распятый пророк...

С неотступным вниманьем,
глаз, затянутых в грусть,
рядом пёс лунной масти,
- самый преданный друг.

Как в далёком нисане,
встретят утро вдвоём,
Иешуа
         и Всадник
Золотоё Копьё.


               


Я  любил, и – напрасно,
в доме том, где сирень.
Полюбовно был распят
каждый, судорогой встреч.


Лучше б мы не встречались
в той мимоз желтизне!
Мне – Дом жёлтой печали.
Ей – оборванный нерв…


Полюбовно был распят,
каждый, слившись едва...
В зеркала безвозвратно
уплывают слова.


И не надо, не надо,
уходить, не дыша!
Жизнь не переиначить
в зазеркальный ландшафт!


Я любил не напрасно,
хоть любить не умел.
Пусть ушёл  безвозвратно,
ты живи -  без помех… 

               



(Ночь. Лунная кавалькада. Всадники обретают свои истинные обличья. Полет сквозь время
и пространство.  Тот, давний  Иерусалим.  Гефсиманский  сад.  Котлован времени. Пилат.
Прощение  Пилата.)
             
               
                **************               

…Как   окна  распахнувшихся пространств,
за горизонта выгибом вставали,
в уже несуществующих мирах,
оттиснутые в них существованья.


Вставали, крепли, уплывали вдаль,
и снова расползались в зыби шаткой,
империи, дороги, города,
в калейдоскопе тающих ландшафтов…


Реальность отлипала шелухой,
и души обновлялись, словно лица,
когда созвездий искристым песком
стирала ночь все лишнее с обличий.


Плыл лунный диск сквозь вечность наискось,
шло время вспять,
                ти соприкасаясь
с уже несуществующих веков
на краткий миг ожившими глазами…


И время, и пространство, плыли вспять,
чтоб из  забвенья возрождались снова,
еще не узнающие себя,
как будто б,  в воскрешения ознобе,


пейзажи и ландшафты…
                - Города
вылепливались из  обморочной ваты,               
чтоб встала эта горная гряда,
и силуэт, забытый в котловане.

       
         ***************************

О сколько лунных лет сидит без сна,
когда то  прокуратор  Иудеи!
- Все та же иудейская весна
встает в его нестершихся виденьях…


Он ,точно в воду, погружен в нисан.
И вздрагивают , будто б  от мигрени,
в тяжелых веках страшные глаза,
запавшие средь паутины трещин.


И в мелкой дрожи бьются пальцы рук,
как будто б барабаня  в стылый воздух,
и кажется, что под суставов  хруст,
он с пальцев мелко стряхивает воду…


Одно и тоже имя  - « Вар-рав -ван» -
беззвучно выговаривают губы…
Он погружен в бессмертья котлован *,      
его бессмертье  -  холодно и скупо.             
               
               
Сын звездочета, властелин копья,
Империи могущественный  конник,
за котлована ломкие края
сегодня выйдет, как больной из комы!


Нежнейшая из прочих  Маргарит,
потребует отмены приговора,
и он  -  как просто смертный  - повторит,
последний раз с помоста имя вора.


А после  -
            грохот ринется в ночи,
и котлован обрушится лавиной!
Он вскочит, он  беззвучно закричит, -
почти прощен,
            -  прощен наполовину!


Но нужно слово,
                чтобы разомкнуть
той застарелой трусости  ободья,
ведь котлован последнюю стену
оставил для тарана –
                «Ты – свободен!..»


В гранит ударит звонкий резонанс,
и –
       распадаясь в хрусте постепенном –
обрушится последняя стена
в тысячелетий воющую  бездну!


И -  сразу воцарится тишина,               
пронизанная только лунным светом.
- Искуплена последняя вина
на двухкрестовом перекрестьи века!   ХХ 
       
               
Он вскочит.  Он стремительно взбежит               
к какой то  неотчетливой фигуре,               
по лунному лучу  в иную жизнь,
иное имя вжав в больные губы…


Ну вот и все.
               В размытости фигур
все больше обтекающего света,
а полнолунье клонится в дугу,
вцеловываясь в листву масличных веток.


И сад стоит, прозрачно-обнажен,
а дальше –
           вне земного притяженья –
спит город-храм, под лунным миражем,
завис, святой, пусть даже в прегрешеньях…


Он спит.
         Он только что стряхнул грозу.
Он вздрагивает от противоречий.
И  Храм Второй, как вечности сосуд,
залечивает фундамент свой от трещин…*   
               
А полнолунье клонится в дугу,
размыв рельефность судеб и ландшафтов,
чтоб в чьем то искореженном мозгу,
через века качнулись тени шатко…


..Они идут
          и говорят слова,
какие-то,  почти соприкасаясь,
фигуры, различимые едва,
уходят вглубь давнишнего нисана .


И  лунной масти пес, взъероша шерсть,               
скользнет за ними дымно и упруго.
Все трое – неотчетливы уже –
и так необходимы друг для друга!

      ****************

И вновь века ведут обратный счет,
и все ошибки  выправило время…
Сын звездочета –
                ныне он прощен.
А в переулке -  срублен куст  сирени.



               
               
«За окном  моим рос куст сирени(…)   Ах как пахнет сирень!»
«Роман мой был завершен(…)  Наступили дни беспросветности
и отчаяния…»      
                «Мастер и  Маргарита»

                СИРЕНЬ

Как бы в предчувствьи  воскрешенья,               
реальность, расслоясь пластами,
все искажала в отраженьи,
в неочевидность очертаний.


В мозгу плутали дней названья,               
недели путались за числа,
и в прежних наименованьях
исчезла ясность прежних  смыслов…


Явь породнилась с полуснами.
Ландшафтом в выцветшем журнале,
сам город выглядел иначе,
с реальностью неодинаков.


..Я выходил под мозглость снега               
из своего полуподвала,
под опрокинутое небо,
в обвисших клочьях рванной ваты…


Дома стояли чуть наклонней,
а улицы казались  -  уже,
а небо  -   
          ниже, в рванных клочьях,
обвисшей, желтобрюхой тучи…


Все отдавало сновиденьем
с потусторонними глазами.
Дней числа путались в неделях,
друг с другом не соприкасаясь.


Как бы с собою разминувшись,
во времени скользящем крене,
я чувствовал  -  надобно проснуться,
я  ощущал  -  пора воскреснуть !
               
И в этой зыбкости смещенья
разъятого существованья,
щемящим чувством возвращенья,
боль, пульсом, в сердце отдавалась…


…Я помню предпоследним  зреньем,
в реальности,
              что убывала,
ко мне настырно куст сирени
стучал в окно полуподвала!


Изломанный и многорукий,
пусть и лишенный дара речи,
он тормошил  -  пора проснуться!
он утешал  -  пора воскреснуть!


И всей упругостью,
                снаружи,
бросал цветки на доски пола!
- Ах друг мой, куст, тебя ведь срубят,
тебя спалят в углу забора!

А лиловатый плеск сирени,       
которой обольщался  Врубель,
все бил в стекло  -  пора воскреснуть,
чтоб, в воскрешении, - проснуться!

Соцветья пятипалых  звездочек
забрасывал куст прощальным жестом
в проем открытой настежь форточки –
знак накануне воскрешенья !

И в той лиловой, ломкой хрупкости,
почти неслышимого шелеста,
я ощущал себя проснувшимся,
для  -  постиженья воскрешения.


         !!!!!ДАТЬ ГЛАВУ:  " РОЗЫ_ МИМИЗЫ _ СИРЕНЬ"!!!!
               
               
              ПРОЩАЙ, УЧЕНИК!...          

Капли падали, чмокали, чвакали,
разбивались в больничных тазах…
Клочья туч, сбившись сумрачной ватою,
тяжелели, и липли к глазам.


По палате  -  то тени, то  -  шорохи…               
Среди мутных комков полусна,
он стоял за больничной решеткою,
и просматривалась рядом  -  она.


Бор светлел,
           но в оптической магии,
не тускнели они в миражи.
Он стоял  - показалось мне –
                в мантии,
а она  - 
         в оболочке души.



«Ах какая красивая  женщина!» -
Я завистливо вздрогнул и сник.
Мой сосед, не за стенкой,-
                за вечностью –
улыбнулся: - «Прощай, ученик!»


А за стенкой царило спокойствие,
и почти исчерпалась гроза.
Уходил он, никем не опознанный, - *     * (« так и сгинул он под номером
будто б свет погасили в глазах…                118..")


Мир застыл , на мгновенье, в параличе,
слившись с кромкой обугленных строк,
чтобы выгнуть в  иную пространственность
крутизну  поднебесных  дорог!



..Кони тучи копытами комкали,
под грозы угасающий всхлип…
-Пусть в коротком,
                но новоапостольстве,
уходил , не-опознан, с земли…



Рвались кони,
             и времени не было, -
время все исчерпалось до дна!
Уходил  он, 
           и в выдохе нежности,
вместе с ним уходила  -  она.               



Кони рвались в иную пространственность  -
пересилить земной горизонт  -
по уже зарождавшейся   радуге,
завершить в запредельность  бросок!


          *************************************
         
«Ах   какая красивая женщина! «
Я лежу на кушетке. Знобит.
Раз в году, с  полнолуньем  повенчанный,
в вену вспрыскиваю  вязкий морфин.


И опять, настоящим отброшено,
к запропавшим куда-то  годам,
в зыбь весны продирается прошлое,
по своим запыленным следам.


..Так и не обозначенный именем,
что-то важное недосказав,
он ушел  - 
          как оттаял  от инея  -               
в опрокинутый небом  нисан.


Там ,где город,
               под угольной кромкою,
задохнулся в расплаве жары,
стянут насмерть тугою воронкою
тьмы, что свилась к вершине  Горы!

Где на миг, содрогнувшись вселенная,
выжжет строки  в убитых листках,
чтобы мертвой ладонью болезненно
тер  патриций  прострелы в висках…

Позже, в мире воздвигнется  радуга,
а еще через пару часов,
голоса наступившего праздника
вновь раскрошат  обритый висок.


В полнолунья холодном горении,
город-храм  затихает внизу, -
он еще не осилил  прозрения,
что его оглушило в грозу !


А потом, над земным притяжением,
приближаются он  и  она…
«Ах какая красивая женщина! « -
улыбаюсь фигурам из сна.


Брежу я в забытьи кратковременном,
чтоб очнуться  средь полок и книг,
предпоследними слухом и зрением
вспоминая: - «Прощай, ученик!...»   





(Воланд – Мастеру): «Неужели вам не хотелось бы бродить по предрассветному саду
с вашей возлюбленной(…) создать в колбе нового гомункула?..»
               

И средь мира, обрушенный весь,
купол неба осеннего цинка,
сыплет вниз моросящую взвесь –
меланхолий седые бациллы…


Мостовые, дома, имена,
поцелуи, аллеи, страницы…
- Толь они пробуждаются в нас,
толи мы, пробуждаясь, им снимся.


Пусть из множества жизней зачтут
мне не ту, что себе  исковеркал,
где с собою я жил не в ладу,
в двухкрестовом распятии века.                ХХ            


Патриаршие тянут пруды
сладким запахом выпревшей тины…
- Но не здесь пробуждаешься ты
на старинной, до трещин, картине.               


…Вспомню я и камзол, и парик,
и рубиновый перстень  магистра,
и резьбу на старинной двери,
и органа  тугие регистры !


Вспомню выпуклость колб и реторт,
терпкий вкус элексира бессмертья,
и пергаментность желтых  листов
в фолиантах с углами из меди…               


Вспомню мертвый гомункула взгляд,
рук и ног его ломкие корни,
вспомню как шевелилась земля,
когда ею вылепливался   Голем.               


Властью каббалистических фраз,               
сочлененьем магических знаков,
в тигле вспенивал  свинцовый расплав,
чтобы снять золотистую накипь!



И, как Фауст, набросивши плащ, -
ночи бархат  муарово-тусклый –
повернувшись, входил в зеркала,
растворясь  амальгамою ртутной…



И прошедши времен лабиринт,
и осиливши все зазеркалья,
вновь к  резьбе на старинной двери,
под навес гобеленовой ткани,


возвращался  сквозь дымность стекла.               
Предрассветье пропитывалось светом…
-  Ты почти что  уже не спала,
лишь  по-детски  припухшие веки,


терла пальцем…
               Мы были в саду
на рассветной и дымной аллее…
- Пусть из множества жизней зачтут
мне вот эту -  где цвет гобелена!


Потускнели на дне миража
поцелуи, аллеи, страницы…
- Запропавшая ныне душа
наяву продолжает мне  сниться!


Пальцем с давних  картинок-судеб,
сшелушивши  чешуйки  иллюзий,
нас найду на последнем листе,
средь осеннего сада  безлюдья.



Там на мне -  и камзол, и парик,
на тебе -  гобеленово платье…

Здесь, в каморке,
                почти что  старик,
твою голову трепетно гладит.



       (Мастер  -  Бездомный) ( в Доме Скорби )


Ночь валится за полночь. Мне -  пора.               
Пора, мой друг. Спасибо за беседу.
- Чешуйки  сшелушившихся  утрат
не нужно перетряхивать под  сердцем…


Пусть наш ландшафт  -
                теряется вдали,               
обжатый серым кругом горизонта.
Ведь горизонт  -  лишь отворот земли,
и с разных точек  равно  иллюзорен.


Да, друг мой,  иллюзорен горизонт,
и  равноотдален  от нас дугою.
- И не в пространстве  достижим бросок,
на зов из измерения другого!


Пускай манила мира пестрота,
в конце концов, осев  мимозно-желто…
Болезнь пространств пройдет как суета,
изжита за больничною решеткой.


- Как хорошо, что мой сожжен роман!
Мне стало будто б  от похмелья легче!
Я знаю, что уже сошел с ума,
и рад неизлечимости  болезни…

               
Поверьте, за окном завьется плющ               
и, как ни странно, снова  будет  лето.
- Украденный зачем-то мною ключ,
мне самому  никчемно-бесполезен!


Да и  вообще  -  кому нужны ключи?
и для чего ключи нужны кому-то?
Нет-нет, мой друг, я впрямь неизлечим,-
я сжег в печи мою больную  музу!



- Как  хорошо, что мой сожжен роман!
(хоть иногда и жжется в горле горечь).
Нет-нет, мой друг, я впрямь сошел с ума,
в видениях, подсмотренных с Голгофы.




Есть вещи запредельной глубины,
и столь  небезопасно в них вторженье –
-Ты станешь соучастником вины,
в ее неотторжимом  притяженьи!


И будет вязко липнуть к окнам тьма,
и страх въедаться в плоть костей и желез…
- Как хорошо, что я сошел с ума,
и больше неподвластен сумасшествью!


Я так случайно угодил в разлом
вселенских ,
             встречных плит тысячелетий,
где прежний мир  -  уже дряхлел и глох,
а новый  -  камень отвалил от склепа.


…Великий мрак объял  Ерушалайм,  -
смяв Гору  конвульсивными буграми,
валил  кресты…
               - И в этот миг пришла
в мир оттепель из вспенившейся раны!


..Я  подсмотрел все это
                вместе с той,
что совершала таинство обряда.
Я помню в окнах край ее пальто,
и шелк чулок, и черных туфель пряжки…



Шалила шально.
               Туфелькой из сна
по стеклам била из-за  занавески,
она  -  моя всегдашняя жена,-
чтоб стать моей несбывшейся невестой!


И в шапочку   вшивая  желтый  шелк,
взъероша кудри, вчитывалась  в главы…
- Я знаю, я конечно же, смешон,
но мне она сулила  взлет и славу!



А имени я вам не назову.
Не назову, и не просите даже!
- Она прочла последнюю главу,
запачкав пальцы  грозовою сажей…



…Лист за листом в огонь прозренья вплющь,
чтобы в печи резвились саламандры!
Решетки окон перетянет  плющ,
как переплет  сожженного романа…


- Как хорошо, что мой сожжен роман,
где древний город  черным небом плющит!
Я знаю, что уже сошел с ума,
а значит  -  излечился от иллюзий…


Пусть остаются  ключницам -  ключи,
мимозам  -  май, влюбленным  - лунный шепот,,.
А мир, в котором   я  - неизлечим,
стоит, обжат в больничные  решетки.

(Маргарита уносит в ночь  обуглившиеся листки  рукописи Мастера).Дать после
главы: « Я звал ее: Приди, приди,приди!..»

               
« Не бойся !  Потерпи немного.
Всего лишь несколько часов…»
Я запер дверь, ломая ногти
о неподдатливый  засов.


Пошло раздвоенное  время
в скрипучей памяти  дверях,-
полоска света из  передней,
волос развившаяся прядь…


Полуссутулившись от горя,
ты унесла с собой листы,
где мрак  объял  великий город,
и навалился на кресты…


Где, над кренящейся  Голгофой,
стянув  в  воронку  небеса,
бил грозовой, предвечный голос,
в оцепеневшие глаза !


И, словно  отголоски  гула,
что нес вселенский катаклизм,
гудел огонь в печи чугунной,
обугливая каждый лист…


Грозы клубящиеся клочья
веков перехлестнули тьму,
обдав золой вдоль каждой строчки
страниц   убитых   бахрому!


- С какой отчетливою болью
я до конца  осознавал,
что  эти: « Потерпи, не бойся!..» -
ее последние слова!


С потусторонними глазами,
едва с собою совладав,
ты вышла в ночь,
               чтоб это «завтра»
не наступило  никогда.