Би-жутерия свободы 183

      
  Нью-Йорк сентябрь 2006 – апрель 2014
  (Марко-бесие плутовского абсурда 1900 стр.)

 Часть 183

С той поры я больше не встречал побелевшего в одночасье виновника моего появления на свет. Уже потом, мама доверила соседям при мне тайну, что посторонние женщины звали его за собой, провоцируя на многоразовые сексуальные подвиги. Ей пришлось его отпустить, так как этот период жизни у отца выпал на второй «призывной» возраст. Хорошо, что она рано поняла, что связалась с тщеславным актёром погорелого театра, где закулисная работница – человеческая природа – без спроса меняла декорации.
Через неопределённый срок мне вместо билета о реабилитации родителя (то ли неандертальца, то ли кроманьольца) выдали контрамарку. Досталась она  с трудом в обмен на выбитое из меня чистосердечное признание в ОВИРе: «Двубортному пиджаку – большое плавание в пределах дозволенного бортовым журналом «Пульверизатор смеха», спрятанном во внутреннем кармане».
Это навело представителей власти на мысли, которыми они до этого не располагали. Из полученных мною допросных бумаг, включая письмо знакомого дипломата, отличавшегося вверительной безграмотностью, выяснилось, что папка прошёл к стенке по расстрельной статье «Территориальные претензии в постели по отношению к чужим жёнам, где своя жена остаётся законнодательницей родного переулка».
Этот сексуально вопиющий случай лёг в основу моей кипучей литературной деятельности, когда я нашёл Её под антропологом в юрте, что нашло в свою очередь отражение в рискованно раскованной повести «Расхохочешься», насквозь пронизанной сценами типа «Странно не то, что вы идёте по трупам, а то, что не спотыкаетесь».
Иногда на меня находит озарение, оно заполняет всё на моём пути, переходя в затмение или помутнение роговицы разума. В таком состоянии пишется гораздо продуктивнее, чем когда я нахожусь в здравом рассудке. Что-то оригинальное взбредает на ум. Но этому что-то предстоит взобраться ещё выше. Тогда я открываю новую частичку элементарного долга перед Неизвестностью.
Меня заваливают благодарными письмами, как правило начинающимися словами: «Читать вас нельзя, можно буквально заразиться. Порекомендуйте что-либо обеззараживающее» или «Как детсколепетный писатель найдите в себе мужество если не покаяться, то публично признаться в том, что ещё не написано».
А теперь снизойдём к обыденному.
Уже много лет куда-то спустя, заведующий протокольным отделом колючепроволочной гостиницы «Смефуёчки» поведал мне на драйтонском пляже о незавидной судьбе Польтины Зазульевны Оберхаген. В день, когда Океан, выплёвывая шипящую пену венчается с Прибрежной полосой, предупредил он, песчаная коса будет расплетена на две. Оберхаген всей своей значительной фигурой взлетела по карьерной лестнице до ранга под полковником и в состоянии эйфории соскользнула в кадку с парашей во дворе гостиницы, где играли Безделушкины дети. После этого инцидента заезжий двор переименовали в «Метро Поль» в память об исполнительной Польтине по кличке Слушаюсь и повинуюсь.
К восьми годам мыслей в умозаключении, не вяжущихся ни с какой логикой, во мне проснулось политическое подсознание и я отказался поглощать бурду, которой меня пичкали в изобилии, убеждая что у женщины много общего с широкой информацией.
Помню сталинское «Утро нашей Родины», когда птички-невелички всех сортов насвистывали за окном «Интернационал».
Особенно преуспевали в своём старании воробьи. Весело порхая, они отдавали дань незабываемому в течение двух тысячелетий процессу распятия, что вызвало особо дружественное отношение к иудеям со стороны христианских народов всего мира, а также и к другим братским и смежным с ними племенам во времена полной невезухи (ягодовщины, ежовщины, поножовщины и бериевщены).
Тогда я понял, как это было  несправедливо брать заключённую сзади в позе Наполеона со скрещенными руками на грудях.
Давно замечено, что дети не отвечают за родителей, но пользуются наворованным их предками (в некоторых цивилизованных семьях дети для заботливых родителей – ненаглядное подсобие к действию). Поэтому я для очистки совести сгрёб всё в кучу и последовал принятому правилу – на полагающиеся после отца деньги приобрёл футбольный мяч и на оставшиеся – судейский свисток.
В глубине взрослеющей детской души я надеялся, избежать неминуемого правосудия и пуститься, если не в пляс, то в загул.  Свой поступок я посвятил памяти отца, заставшего меня, рисующим «Взятие Зимнего» вверх тормашками.
Неужели ты, борец с мелкими неисправностями, хочешь устроить дворцовый переворот, спросил отец, восторженно глядя на меня и я ухватил, что он чувствует себя солдатом на генеральной репетиции любви к штыковому бою. Я не нашёлся, что ему на это ответить, разглядев подвох в упрощенческом варианте вопроса.
Семья не приемлет безвластия обезглавленного государства. Свято место пусто не бывает, и нежданно-негаданно появился отчим, обладавший тенором, брюзжавшим слюной в телефонную трубку, и обширными партийными завязями. Из-за запойного характера, и исполнительского марафона идиотских песен, отчим потерял стукаческую работу. Он безуспешно пытался спровоцировать меня на хоровое пение в подвале, где размещался ЖЭК.
В ужасе от своей лицедейской карьеры, я выбежал (в танке было бы безопасней) навстречу демонстрации ликующих безликих и затесался в ней. Шествие возглавляли молочные поросята. В поднятых к небу серебряных копытцах развевались флаги и лозунги из фольги «Плёвое дело идти против ветра!» В этой самой фольге, по окончании празднества, демонстрантам предстояло жариться до конца своей свинской жизни. Но они об этом ничего не подозревали, потому что на киноэкраны страны не допустили показа гомериканского фильма «Три поросёнка», где еврейское понятие «нафаршированные» успели заменить на немецкое «нашпигованные».
Присоединись я к ним, меня ожидала бы та же не лучшая участь – быть погребённым под лавиной нелестных слов. Но настырный отчим разыскал меня в толпе демонстрантов, настиг и силком затащил на  прослушивание в другой весёленький хор «Детей железнодорожников». Я намеренно провалился по всем остальным статьям (Уголовного Кодекса), что спасло жизнь моим потенциальным слушателям и ожидающим неизвестно чего на перронах трёх вокзалов: Ярославском, Ленинградском, Казанском.
 В шестом классе ничем не примечательной, очень средней школы я попробовал гашиш, Мари-Хуану и других, а когда остановился на развёрнутом плане, трёхтомные женщины моего безудержного отрочества перешли на второй план.
На третьем курсе «Невнятно шепчущего» института, жестоко расправившись с основными предметами внимания моей прямолинейной гетеросексуальности, я занялся не своим делом – начал рисовать. Лучше всего получался товарищ Левин на десятке и Кремль-Брюле забытого мной купюрного достоинства. Кто-то, на меня, естественно, настучал и сам достукался, а я перепрятал денежные эскизы и макеты в гроб моей бабушки, даже в смерти позаботившейся о моей безопасности кладбищенским благополучием.
Вместе с нею в Востряково были захоронены клише, краски, трафареты и моя голубая мечта о неистощимом богатстве. Тогда-то я понял, что в мире, исполненном любви и заботы к себе,  грабят духовно. И в этой стране, где мозгами на Запад я двинулся давно, мне больше ничего не светит как профессиональному вору, чувствующему себя неловко, находясь в центре вынимания денег из кассы с камерами слежения. Слишком бдительные крутые люди  беспардонно отняли массу драгоценного времени в иллюзорных бижутерийных камнях, которые у меня не успела изъять возмущённая недальновидной национальной политикой государства толпа почитателей. Ещё в Киеве в институте Планктона я не без помощи сторонних наблюдателей начинающим китом познал, что мой стриженный «под мальчика» ухоженный лобок настолько узок и однообразен, что может поспорить только со струганной скамейкой у стола, покрытого гладкой клеёнкой с изображением, руководителя партии без единой скатертной морщинки на лице.
Когда мне стукнуло 25 лет от роду, я поселился в отель с пятью звёздами, но одна прихворнула и меня необычайно взволновало положение физкультуры утрусского языка на тогдашний день – кто-то из добрых людей подсказал мне, что подступает непроглядная ночь. Вняв советам со стороны, я (тогда молодой собкор и обозреватель «Женских прелестей») по зову желудка занялся созерцанием всего, что в рот не попадало, но запихивалось.
По настойчивому совету изрядно поиздержавшегося и поднаторенного в области рукоприкладного искусства истопника Зямы Покрывайло – трудяги свежей выпечки и достойного отпрыска безграмотных родителей, я поборол педантизм и предвзятость к занимаемому им положению в обществе, и на манер жирафа, срывающего зелень на высоте трёх метров, дотянулся губами до сладострастного – попробовал себя в области заварки любовных отношений в котельной с аншлагом на мужское тело.
Таким я был в ту пору – преуспевающий горемыка, промышляющий утрусским словом в театре, где любил всё возвышенное и с сожалением отмечал: «До чего же опустился занавес!» Там мне напоминали, что работа у меня нелебяжачего – протираю на галёрке штаны плафонами, и я женился на Анфисе. Не понравилось, выплюнул и развёлся, понимая, что кризисы плодятся полосами. Несмотря ни на что, я снова на ней женился, и опять мне не понравилось. Более того, меня стошнило.
Да стоит ли доказывать, что писчая бумага благородней туалетной? Не я один такой. Теперь все живут кто в кого горазд, вроде певца-паралитика с группой поддержки с их балладами протеста. Мне втолковывали, что я привнёс нечто новое в оральную теорию в сексе пряного засова, в котором, как во всяком бизнесе, приходилось изворачиваться. Вместе с тем не могу не выразить благодарность в адрес моего неортодоксала. Ведь член-вкладыш на склоне лет, ведущем в бездну, – это эстафетная палочка на последнем этапе забега. Память сбежавшей от меня жены он почтил минутным вставанием, за что получил  мастера сексуального спорта. Сам я остался заурядным подмастерьем и в красках описал свой борзой выход на пляж в плавках в эссе для обманутых жён «Загар в брюхотени законных ужей».
Во времена, когда девушки не считали загар нудным, даже если он приставал, я работал над выведением антибиотика, избавляющего их от наивности. Наседавшие друзья записали меня на трепанацию. Врачи вскрыли череп и выудили записку: «Если сердце бьётся о стакан с водкой, значит я ещё живой».
После раскованной операции хирург подбадривающе похлопал меня по кровоточащему шву: «Теперь достоверно известно – вправлять было нечего. Санитары внесли вам инфекцию на руках, видимо, все каталки в коридорах власти были разобраны».
Через недели полторы я еле опознал свой осмелевший памфлет «Ханс Вельзевульфович Жеребниковский рвётся к лакомой власти» в пристяжном журнале «Разномастная Кобыла». За памфлет, явившийся приработком, который на хлеб не намажешь, и в котором дрожжевая текстура рассказа не в деревенской печурке поднималась, я был премирован, как оказавший посильную помощь в принудработах по сопротивлению силам внутреннего распорядка.
Какое-то время с пивными отёками на лице мне пришлось подрабатывать ночным тапёром и вышибалой в забулдыжном ресторанчике «У трёх вокзалов», в свободные от рояля часы, горбатя нотным грузчиком. Там я стал невольным свидетелем советской плутокрахии и преждевременно отошедших вод при рождении «Теневой экономики». Правда, меня не приняли в члены цыганской ассоциации «Позолоти дверную ручку». Из-за этого и периодического недоедания в приступе литературного самоедства, мне в суррогате анкет отказывали в выезде в Гомерику трижды, поясняя, что и там Бог Троицу любит больше чем новоприбывших.
– Разве духовный голод не тётка? – допытывался я у  людей, занятых в посольстве на болевых приёмах, участники которых представляют Голландию сыров и вертлявых мельниц, успокаивая себя, что в литературный голод выживут буквоеды из литкафе.
– А зачем тыловым крысам бежать с корабля? Он семидесятый год порочно сидит на мели, – напоминали работники Австрийского представительства, посредничавшие с Землёй Обетованной.
– Пожалуйста, не задавайте занятым людям пустых вопросов и не раздавайте умные советы бесплатно направо и налево, – разоткровенничался я, в чайной ветеранов «Отставной Мизинчик» – ибо размер оплаты не является критерием ценности. Крайне необходимо, чтобы мне предоставили возможность соскочить с этой адской бюрократической машины, а до берега я как-нибудь сам доплыву, и я не хочу кружить в самолёте, идущем на вынужденную посадку в «тюрьму народов», дабы не взорваться в тонкоструйном возрасте.
Работникам иностранных посольств не было чем мне возразить и отказа не последовало – им поступила информация, вошедшая в одно ухо правдой и вышедшая из другого ошибочной информацией, о моём желании поработать на женской железнодорожной линии и нажиться на пирамиде смеха, избавившей мою «Капусту», пустившую соки, от гнёта булыжника. При этом меня заподозрили в том, что мои никем не превзойдённые мозги спрятаны в укромном местечке.
Во избежание приключений на заднее место, я переправил его (исхудавшее в процессе отсечения от наследства, и обивания порогов соболиным мехом) за океан. Напялив на откормленный окорок бахромчатые джинсы с наспех подогнанным зиппером, я стёр из памяти самые искромётные книги, подлежащие сожжению с предметами, недозволенными к вывозу через таможню.
Несмотря на предпринятые мною меры, паутина подозрений у принявших меня демократических властей не давала ни минуты покоя монголам, хлопающим крыльями наклеенных ресниц.
Люди, оснащённые спасательными кругами общения и надувательскими лодками, преследовали корыстные цели и всячески препятствовали пониманию, что со мной творится что-то  неладное. Оправдываться мне было не в чем, хотя я всеми правдами и неправдами пытался избавиться от паутины на батуте недоверия.
Но все попытки оказывались тщетными. Моё личное уголовное дело, будучи подножным яством для прикормки адвокатов, затерялось где-то в инстанциях, и в итоге прояснилось, что я и есть тот самый паучок-звездочёт.

Я никак не засну,
Стук в висках не даёт,
Паутиной блесну,
Мысль придёт и прядёт.

Паутинчатый круг
Из любви и потерь
Вил искусно паук
В прошлом, как и теперь.

Я безмолвно кричу,
Чтобы не разбудить
Тех, кого научу,
Как меня не забыть.

И, выходит, паук –
Это именно я,
Не признавшийся вслух,
Отрешённый не зря.

Паутиной любви
Оплетал своих жертв,
На мгновенье ловил
И в секунду отверг.

В предрассветную грусть,
Не жалея, один,
Под конец завернусь
В мир стихов-паутин.

(см. продолжение "Би-жутерия свободы" #184)