Хмельной напиток и княжна. Славянский Сказ

Не ждёт История вкраплений
из версий с фарсом пополам?
Из летописных накоплений
имеем, кланяясь корням,
бег по векам, а не по дням.
О жизни древних поколений
отчасти судят и по нам.
Сказ был бы шире, кабы лени
мне меньше в мыслях по утрам...
          *       *       *
...Зевало солнце в колыбели.
Сны Мглы ночной к утру истлели,
в росистых съёжились котлах.
Волк морду высунул из тени,
завёл тоскливый свой «медляк».

От страсти к Месяцу в постели
небесной полный кавардак.
От этой страсти то блестели,
то разгорались звёзды так,
что Месяц запер свой чердак...

...С опушки выставили ели
по ветру лапы: «Бойся, Луг»!
Но травы враз зашелестели:
«А нам бояться недосуг.
Росу нам дарит Небо с рук»...

...Туману Ветер вдул нелестно.
Туман рассеялся от леса.
В рассветном мареве складном
над лугом млечность так облезла,
что видно сделалось, как днём.

«Раздухорила! Вот злодейка! –
взял Луговик себя за древко
(ну... за то самое, ага). –
Ох, ослепительная девка!..
И нянька    тоже...   не карга.
Не гостья, жаль, а однодневка,
хотя навек прийти б могла.
Со стороны глазеть-то терпко,
да кабы острым взором девка
меня в упор не обожгла»!..
            *        *        *
...На луг заветный «гостьи» парой
шли на заре. Но что рассвет!
Девица с нянькой сухопарой
искали    трАвы    много лет.

– На луг сакральный вышли снова,
   а Луговик ленив для встреч, –
искринки взора озорного
пришлись на девушкину речь. –

   Чего же он на нас не рявкнул?
   Иль сам не    видит    ни фига?
– Елень, ты рви любую травку,
   но не дразни Луговика.

   С Луговиком его игрушкой
   ты станешь, если голос он
   услышит, квакни хоть лягушкой,
   хоть даже   уткой   крякни в тон.

– Меня ты, нянюшка, сегодня
  заинтригуешь, как никто.
  Душе не боязно, щекотно.
  И носом льну к траве, и ртом…

– ...Вот, девочка моя, те травы,
  что, редким свойствам вопреки,
  сыскались нынче у реки.
  Вот эти годны для приправы,
  а эти слишком уж горьки.

  Коль истолочь их мелко в ступе,
  то это разнотравье вкупе,
  когда мудрёно замешать
  (и в варке нам не оплошать)
  с кореньями   поры   осенней,
  даст нам редчайшее из зелий.
  А получив  хмельной  настой,
  всё той же силою растений
  мы даже смертью  павших  в строй
  вернём, хоть пешими, хоть в стремя...
– На    время,    нянюшка?    
– На время.
  И встанут и во весь опор
  помчатся, вновь пригодны к бою.
  Но нужно знать, само собою,
  к напитку тайный заговор.
  Без слов-то сами травы – вздор,
  одно лишь мёртвым беспокойство.
  Нет, вру.    Ещё    у трав есть свойство –
  опять же, коль настой хмельной –
  утраивать    желанья в зной
  и в стужу, в день ли, в час вечерний,
  с утра ли иль порой ночной.
  Желанья те наперебой
  растут до умопомраченья.
– Всё-всё ты мне поведай, ну!
  Иначе нынче не усну.
– Всё расскажу тебе,  Елень, я
  И про сбор трав, и про коренья,
  Но… приобщайся к естеству,
  Не прибегая к колдовству.
            *        *        *
– Лошадки выглядят солидно,
   причём не только напоказ.
   За свой подарок мне не стыдно.
   Идём сюда, за  коновязь.
    Все без ущерба – сразу видно, –
Кнес Глузд (по нашему-то князь)
На лошадей смотрел, гордясь
собою и своим подарком.
Бег лошадей в убранстве ярком
всё больше Глузда восхищал,
но спутник кнеса  воплощал
собой вершину недовольства
без тени лести иль притворства.
Не в первый раз Глузд вопрошал:

– Ну, говори без проволочки,
   хорош ли мой сюрприз для дочки?
На Глузда глядючи в упор, 
старик нахмурился. Решимость,
вносила в речь былую живость,
Придавши голосу укор,
суровым сделав острый взор.

– Кнес, я ценить не вправе слепо.
На  всех  кобыл глядеть мне лепо,
но я на  белую   смотрю,
чей норов мне не по нутру.
Та лошадь очень уж свирепа.
Об этих двух не говорю.
Ужель рискуем на потребу
лишь чести кнесинки в миру?!
– Ну и чего ты чешешь репу?
  Я дочь свою боготворю.
  С ней щедр я на похвалу

  и не желаю ей худого.
  Она вполне давно готова
  любую лошадь обуздать.
  Добро бы, коль найдётся зять,
  чтоб мог не  хуже  гарцевать.
  Чтоб был без слабости и стона
  самой Елень во всём под стать,
   чтоб мог мою возглавить знать.
            *        *        *
Что бы там ни говорили
про ремейк и плагиат,
будем первые ль, вторые ль,
поминать мы Галерад,

подышавши в нафталине
и счастливые доныне –
вновь поведать нам не лень
сказ про кнесинку Елень.

Всяк  бы рад уединиться
с юной кнесинкой в светлице
в летний жар иль в пору стуж.
Для счастливца  славный  куш
бесподобная девица
и  свободная  к тому ж,
как без пары единица.
Коль найдётся добрый муж,
то не будет доброхоту
от завистников проходу.
Претенденты не дрянны,
но не всяк со стороны
претендент был дорог роду:
кнес считал  приёма  дни,
жениха склонял к уходу…
…Если знать, что крыс уж нет
средь людей, то верьте сходу
в благородную породу…
…Той порой – прости, сюжет! –
то ли чтоб порочить свет,
то ли  силам  злым в угоду,
проживал в рассвете  лет
ушлый молодец Жадоба.
Юной кнесинке во след,
как никто, глядел он в оба.

Он надеялся, шельмец,
брачный ей надеть венец.
Самомнение сверх меры
у Жадобы каждый день,
но серьёзны и  барьеры
на пути к венцу Елень.
У Жадобы круг широкий
махинаций и афёр, 
у Елень – папаша  строгий,
Кнес  могучий  с давних пор.

К знатной деве подступиться
не посмел бы и тупица,
но Жадоба не был туп,
просто он на  скромность  скуп.

У Жадобы прост обычай:
выбираться за добычей
из засад, из полутьмы.
Жаждал он  красы  девичьей,
жаждал власти над людьми.

В нём  амбиций – волчья стая.
Он в  интригах  не дебил.
Он  коварства  накопил,
даже  ближних  потрясая,
аналогий не встречая.
Совесть он в себе гнобил.
. . .
Кнес, в Елень души не чая,
подарил ей трёх кобыл:
краше чёрной лишь гнедая,
а у белой – круче пыл.

К юной кнесинке Жадоба
даже если и мечтал
в три прихлопа, два притопа
подступиться, то не стал
это делать бы иначе,
как в ключе двойной задачи.

Мало лишь  Елень   ему –
рад, одно бы к одному,
завладеть ещё в придачу
лошадьми  её.  Удачу
он  двойную  призывал:
всем нутром (и не иначе)
про  кобыл  не забывал
и к  Елень  не остывал.
В свете новых происшествий,
у Жадобы – тьма идей.
Уязвлённый совершенством
недоступных лошадей,
он прикинул, что  пора уж
за него ей выйти замуж.

Лишь  ему  она должна
пригодиться как жена.
Только вот  досада,  прям уж!
К воздыхателю она
чересчур уж холодна!
И едва ль переупрямишь
девку, чтоб пошла бы замуж.
Слишком, видимо, юна
и в себя лишь влюблена.
          .        .        .
О былом тепле  жалеть ли
в никакой осенний день?
В память о прошедшем лете,
как-то  вырвалась  Елень
утром к морю не в карете,
а тайком, когда мигрень
повязала няньку в сети.

Холод вод  бодрил  Елень.
Плавать в холод, как все дети –
круто,  если есть кураж.
У Жадобы на  примете
был её любимый пляж.
Оказался ухарь наш
с глазу  на глаз на рассвете
с голой кнесинкой! Мираж!
В этом есть свой эпатаж.

Гибкость, сочность, полновесность
в девке есть, и даже нежность
кожи  выше всяких норм.
Дивна зрелость женских форм
в сочетанье с юным телом.
У Жадобы в жилах – шторм!
Юной плоти  захотел он.
Пусть пустырь тут, а не терем,
Разбросал не  густо  корм
для самца владыка моря,
А что есть – возьмёшь не вскоре.

Тут не пахнет пустяком.
Не ведёт ли встреча к ссоре?
Девка, выбравшись из моря,
растиралась рушником,
и слова мужского вздора
лезли в уши – прямиком:

– Я и  знал,  что  хороша ты,
а теперь и  вижу  сам.
Чай, уж  высмотрели  сваты
и лицо твоё, и стан.
Обсудили по частям.
Может даже, каждый ноготь.
Дань отдать твоим устам
я б и  сто   раз не устал…

Не посмел он девку трогать.
Напускал столь кроткий вид,
что  ягнёнка  оттенит.
А в глазах  такая  похоть,
что едва ль краса ланит,
глаз и  уст  его манит!
 
В нём взыграла   похоть  грубо:
– Я – купец, а ты, голуба –
первосортнейший товар,
что оспаривать и глупо,
и не впишется в пиар.
Так что, ласточка-касатка,
знай, судьба – перед тобой.

Не из робкого десятка,
дева с милой простотой
отвечала:
.   – Пусть в итоге
нам судьбу покажут боги.
Соглашусь я жить с тобой,
но в игре предначертанья
ждут тебя три испытанья.
Коль пройдёшь из трёх одно,
дело будет решено.
В общем, в ходе трёх попыток
действуй, счастью не в убыток.

Знаю, будет суд богов
справедливый, честный, строгий.
А пока мой глас таков:
Не ходи моей  дорогой!
Набирайся сил, ума.
За тобой пришлю сама.

Озадаченный Жадоба
не в  обиде  на Елень.
Девка – знатная особа
и по  разуму  не пень.
Пусть безудержно  чесалось
кое-что у молодца,
плоть Жадобы не касалась
дочки грозного отца.
          .         .         .
Взор Елень, порой лукавый,
выдавал, какой забавой
представлялся ей  их спор:
чей кого обставит пол,
кто есть фрукт, а кто есть овощ.
Гостю кнесинка: я, мол,
брать не стану на измор.

– …Я из всех своих сокровищ
предпочла бы трёх кобыл.
Мне и радость в них и помощь.
Если ты не оскорбил
нынче из  богов  кого-то,
испытание в два счёта
ты пройдёшь. Из трёх кобыл
нынче выставят гнедую.
Коль предубеждений нет,
глянь, мой витязь, не в пустую –
оцени, как молодую.
– Не  надуй  меня, мой свет.
– С испытаньем не надую.
Всё. Ступай. А мне не след…
          *        *        *
Витязь смог бы или нет
завершить жизнь холостую,
как какой-нибудь эстет.
Рад бы выиграть вчистую,
гость обдумывал ответ.

Лошадь видит он гнедую –
лучше не было и нет –
рядом – горку  золотую
из насыпанных монет
и  ещё   один «предмет» –
баба  в рост под покрывалом.
Будь  ещё  тут что навалом –
он не стал бы и глядеть.
Лошадь – можно охренеть!

Ну а кнесинка при этом
не  присутствовала – следом, 
в самом деле, не пошла.
Я, мол, буду опосля.
Гостю план её неведом –
все догадки сдуло ветром.

Привели сквозь коридор
на тенистый задний двор
одного  сюда Жадобу,
чью башку и чью утробу
заманили на разбор.
«Равных нет мне до сих пор
по смекалке и по трёпу.
Я ль не выиграю спор!?
И умён я, и хитёр.
Коль меня за  недотёпу
посчитала – пристыжу
тем  её, что докажу
ей  обратное   небрежно.
Удальство моё – безбрежно», –
размышлял примерно так
испытуемый вахлак.

Наблюдали трое стражей,
объявлял – глашатай  ражий:
– Должен сделать, господин,
  выбор  ты, из трёх один.
  Коль душа чему-то рада
  и в душе ты не кретин,
  что б ты     выбрал,     господин?
  Лошадь добрую иль злато?

  Ну а если очень надо
  для хозяйства в дом тебе
  бабу, нужную везде,
  не гляди, что     лик-то     спрятан…
  Коль такая будет рядом,
  будешь сыт, ухожен и…
– Вот себя на ней жени!

  Нет  нужды  мне в бабе хваткой,
  даже с бешенною маткой.
  Бабу я не зрю в упор.
  Не испытывал нехватку
  Я и в  злате   до сих пор.
  Я бы лучше взял  лошадку,
  коль уж всё другое – вздор.
  На решение я скор.

  Ну, так что же испытанье?
  Долго ль быть ответу в тайне?
  Иль хотят взять на измор
  меня мУкой ожиданья?

  Кто     из наших молодцов
  Лучше б выполнил заданье!?
  Где    Елень,    в конце концов!?
   Выйдет пусть хоть на крыльцо!..
          *        *        *
Жадоба был пригож, наряжен,
но общим мненьем местных сил
воспринимался как подсыл.
Двор     неприязнью     был заряжен –
никто её и не гасил.

Промеж глашатая и стражи
Жадоба сделался косым –
Глумились    все,    смеялись  даже.
В душе Жадобе стало гаже.
Коряв    (сам    понял сукин сын),
выходит, первый комом блин.

Глашатай, щурясь на амбала,
довёл задачу до финала:
– Твой выбор    сделан,    господин.
   Теперь уж он  необратим.

Глумливо     стража     подвывала –
жених к издёвкам не привык.
Глашатай,  поклонившись  вяло,
проворно сбросил покрывало
с недвижной женщины, и вмиг
тень очевидного провала
Жадобе вычернила лик.

Причём, лик сделался и потным
и стал по  цвету,   как сирень.
Под покрывалом длинным, плотным
скрывалась хитрая Елень.
Всё ж не  принёс   удачи день.
Мол, завтра снова, коль не лень,

коль самому не надоело,
свою смекалку пустишь в дело,
но убирайся нынче вон.
И даже  лошадь  разглядела,

как был Жадоба уязвлён
и как озлоблен – не ровён
час  для  всех галерадцев  в нём
проснётся мстительная особь!
          *        *        *
Озорной  нашёлся способ –
наглеца оставить с носом,
одержав над ушлым верх.

– Что ты выпучил моргалы?
Я себя ведь предлагала,
но ты  сам  меня отверг,
недалёкий человек, –
у насмешливой плутовки
речь была не без издёвки.
Поневоле снизу вверх
на неё глядел Жадоба.

Неудача есть учёба
избегать такого впредь.
Будет в оба он смотреть,
напрягать мозги особо. 
   
Уж на завтра взять Жадоба
вознамерился реванш,
хоть и  не дан был карт-бланш
наглецу его богами.

Не провёл Жадоба грани
меж «желаю» и «могу» –
крепок силой и деньгами
и презреньем ко врагу.
          *        *        *
Домочадцам ни гу-гу,
он с утра был в нужном месте,
благо кнес сам  был в отъезде –
пред отечеством в долгу
и в жару он, и в пургу.

Для хозяйки делом чести
было дать Жадобе шанс
на взаимный реверанс.
«Послужу своей невесте
я хоть в замке, хоть в предместье.
Я – в цене и на войне,
и в альковной тишине.
Да сведут нас боги вместе
по обряду, честь по чести»! –
пред Елень, что было сил,
шаркал он и лебезил.

И силён ещё, и статен,
старый дядька-воспитатель
подстраховывал Елень,
прикрывая от проблем.
В общем, тот ещё спасатель.
Очи кнесинке сплошь застил
пыл не взнузданный младой.
Воспитатель был глазастей
и  колоть мог, пусть нечастой,
но трезвящей прямотой,
в общем даже пресловутой:

– Ты у нас – гость непростой,
нарочито холостой.
Хоть и скользкий ты, и мутный,
всё ж не думаю, что мудрый
кнес наш завтра же на утро,
нас в сердцах не укорив,
нам простить бы мог подрыв
репутации Жадобы.
Пусть по сути ты шкодлив
и слуга своей утробы,
и дурные любишь тропы,
это всё ж не повод, чтобы

отвергать твой сильный род.
Зная это наперёд,
ты смекай, как отличиться,
чтоб на судей не сердиться.
День пройдёт, другой, седмица –
свет богов ты иль урод –
судьбоносный поворот
иль одарит, иль урвёт,
иль, навешавши дубинок,
удила засунет в рот.
Страх Жадобу не берёт.
До чего ж Жадоба пылок!
Что в башке, то и изрёк:
– Без ума я от всех трёх
  твоих, кнесинка, кобылок.
  Всё в них вдоль и поперёк
  славно – я в оценке строг.
– Сам-то, жертва ты придирок,
  свою шкуру    спас    от дырок?!
   По повадкам, ты – хорёк, –
был ему смешок в затылок.
Гость, мишень для подковырок,
отыграется в свой срок.

А пока он дал зарок,
озираясь на балбеса,
придержать в себе пыл беса.
Нет, Жадоба не замолк –
лишь упрятал под замок
всю свою дремучесть леса
да всё злобное, что мог.

Только  хаму  невдомёк,
что ему дают урок,
как общаться с дочкой кнеса,
но Жадоба ни бельмеса –
приземлён  его мирок.

Старый дядька-воспитатель
непоседливой Елень,
в женихову вникнув хрень,
проворчал:
                – Скажи, приятель,
  ты в намереньях – кремень?
  Понимаешь ли, на    что    ты
  посягнул?!  Ищи  просчёты
  в сватовстве своём к Елень!
 Плечи вырастил в сажень,
а в мозгах-то  мало  веса.
Ты не просто так повеса.
Ты, Жадоба – претендент
на правленье после кнеса,
если выпадет момент.

Если ты не волк из леса,
вникни в тонкость политеса.
Прежде соблаговоли
взвесить, ради интереса,
все  достоинства  свои,
а коль выдержишь, взвали
груз ответственности сходу
на  себя,  богам в угоду.
А не сможешь – отвали.
Слишком часто взяли моду
к Глузду в кром, как на работу,
лезть  соперники  твои –
к  дочке  свататься.  В субботу

ты  вот начал….  Извини,
лучше ты повремени
или сам себе вмени
впредь не  лезть,  не зная броду.
Тут подкинула заботу
дядьке кнесинка:
                – Вели

подавать на  стол  исправно,
чтоб пилось и  елось  славно,
чтоб запомнился сей день
осетрами бы в сажень.

В ожиданье  чаш  заздравных,
гость ослабил свой ремень
и со всеми сел на равных…
обделив вниманьем бравых
своих воинов, Елень
к гостю с чашей:
                – В светлый день
пей настоянный на травах
и хмельной  напиток   мой.
Чашу полную с лихвой
выпьет лишь достойный витязь.
Два баранчика на выпас

нынче уж не попадут.
А для нас почётный труд –
разгрузить наш стол от мяса
и попутного припаса.
Подношеньем этим горд,
гость готов так круглый  год
чаши брать из ручек павы.
У Жадобы  три  забавы:
кони, бабы и пиры.
– Крепко зелье. Что за травы?
– Много разных собери
да прибавь ещё коренья
и получишь наставленье,
что варить.  Не  враз  вари –
с соблюденьем всех этапов
тайны древних эскулапов.
– Ты, что ври мне, что не ври,
 Я далёк от трав и злаков.
 С виду-то напиток  лаком
 внешне.   Ну а что внутри?

– Травы – не  шашлык  бараний.
  Коль в тебе горит всё рьяней
  огнь желаний, то из них
  зелье лишь усилит вмиг
  самый  жгучий  ряд желаний.
– Сколько ж  враз,  коль буду пьяный?

– Даже, может быть, одно
  изо всех желаний, но
   наибольшее из самых…
Гость любил хлестать вино
и любил доступных самок.
Но не    меньше,    всё равно,
он    коней    любил давно.

Чаша выпита большая.
Гость, хмельное обожая,
пил, как водится, до дна.
Жаль, реакция бедна

до сих пор чем-либо новым –
гость был пьяным, но здоровым,
и всё льстил  Елень,  шельмец.
Он  расчётливый  был льстец.

Замерла Елень в надежде,
что сомкнёт Жадоба вежды
иль забудет про венец.
Истекли  минуты,  прежде
чем у гостя в некий миг
проявилась напрямик
неприязнь к своей одежде.

(Гость всё скинул по сих пор,
словно он шотландец с гор.)
Вспыхнул  взор  сильней, чем прежде,
и Жадоба, пьян, но скор,
от Елень  отвёл  свой взор
и стремглав покинул залу.

Ох,   задал    Жадоба жару
всем кто силился догнать
гостя, надо полагать,
окрылённого напитком.
Возглавляем  гостем  прытким 
человеческий поток,
устремился за порог
терема и в малый срок,
Словно пир был и не нужен,
докатился до конюшен.

Сам себя гость торопил
к стойлу Глуздовых кобыл.
Дурость, прихоть или шкода?

Гость хозяев оскорбил
неучтивостью ухода,
но безумств  такого  рода
тут не знали никогда:
Гость  штаны  спустил – елда
недвусмысленно и грубо
добиралась уж до крупа
самой смирной из кобыл!

В чёрный цвет не вдруг влюбил
сам себя самец не скупо,
и на круп воззрившись тупо,
лошадь он употребил,
словно  девку  так любил.
Извращенец иль дебил?

Необузданная пляска
оголённых ягодиц
оскорбила без границ
и повергла деву в краску.
Но Жадобе не указка
тут  никто  из здешних лиц,
как счастливить кобылиц
в неумеренной манере.
Все в дверях окаменели.
Что за страсть-то, в самом деле!?

Рьяно сватался к Елень,
ну а сам, подставив пень –
много спиленных тут было –
оприходовал кобылу!
По любви вступил с ней в брак!
Кто-то из зевак – добряк –
пожелал им новоселья.

Кому ржач, смешки, веселье,
а Елень едва ль не бряк
в обморок, да спас столбняк.
И её, из опасенья,
что у гостя уйма сил,
дядька  выйти  упросил,
сам плюясь от омерзенья.
Вот как, значит, может зелье
враз в одной дурной башке
сделать смесью, как в горшке,
два  желанья  неуёмных.
Дядька зрителей нескромных,
хоть и поздно, но прогнал
из конюшни, чтоб финал
обсудить не захотели
при  Елень,  по крайней мере.
Любопытные тетери
пролезали, между тем,
отовсюду в щели, в двери –
двор стал центром острых тем.

Старый дядька-воспитатель
вывел кнесинку с трудом.
Поражённой столбняком,
от стыда, от благодати ль,
даже дышится с трудом.
Монотонно, словно дятел,
блуд Жадоба продолжал –
Черногривку ублажал.

– Ну, столбняк всё ж не кондратий –
Буркнул дядька-воспитатель. –
  Оклемается  Елень.
  С гостем –  хуже.    Набекрень
  Голова! Сколь   сил    затратил
  На кобылу – в третий раз
   Начинает  с ней при нас!
          *        *        *
Словно не   было   позора,
Вновь Жадоба очень скоро
Предъявил себя Елень,
Как привычную мишень
Для острот и осмеянья.

– Людям смех, тебе – рыданья, –
так на следующий день
снизошла к нему Елень. –
Поделом тебе страданья,

если проигрыш тяжёл.
Вот и снова испытанье
ты бездарно не прошёл
и тебе нет оправданья:
как и в первый раз, заранее

мне  кобылу  предпочёл.
Знать и вправду горячо
любишь ты моих кобылок,
если так уж с ними пылок.

– А всему тому виной
твои козни надо мной!
В этом прав я, видят боги!
Коль зависит всё в итоге
от безгласных лошадей,
то и  третий спор людей
вновь решают пусть лошадки.
Но чтоб были, хоть умри,
впредь условия мои,
на безлюдной чтоб площадке
Вскачь пустить нам лошадей
и кто к финишу скорей,
Тот из нас и победитель.
Лишь тебя, а не коней,
я люблю. И всё сильней! –
горячился соблазнитель.
В свете завтрашних событий,
пусть их явь и не видна,
он себя как победитель
представлял уже сполна.
          *        *        *
Стражам девку за ворота
выпускать и неохота,
но и хлопотно с Елень
спорить. Кнесинка – кремень,
да и властна, коль ей надо,
и перечить ей чревато.

Вот рассвет забрезжил – день
нёс отчаянной Елень
и ей кобыле белой
столкновение с умелой
силой трезвого бойца,
ведь Жадоба до конца
будет яр, реванша ради.
Не уступит ей ни пяди
добровольно – и не жди.
Униженье до  вражды
довести его способно.
А пока что оба в сёдла
сели  счастье  испытать.
Не сумел он обаять
дважды кнесинку, а в третий –
как бы он со  злом  не встретил
неуступчивость Елень!
При свидетелях смирен.
А без  них  каков предстанет?
Подобру ведь не отстанет…