Би-жутерия свободы 178

      
  Нью-Йорк сентябрь 2006 – апрель 2014
  (Марко-бесие плутовского абсурда 1900 стр.)

 Часть 178
 
После колоноскопии Данику ещё долго слышался жаропонижающий голос врача, и может быть поэтому он не мог придти сначала в себя, потом машинально в Муру Спичку, хотя, думал он, она без малейшей тени сомнения, была и останется зажигательной, если ею чиркать умеючи.  И пусть ему не говорят недоброжелатели, что она не женщина, а унылый лунный пейзаж – спереди плоскогорье, а сзади торнадо паровым катком всё от спины и ниже выровняло, цель Шницеля оставалась той же – попасть в яблочко, хотя стрел в его колчане уже не было.
С возрастом он не утруждал  себя застёгиванием ширинки на бумажнике и сокрытием  выскочки-перфоратора. С домохозяйкой посёлочного вида Мурой он выработал подходящую политику вольтижёра и клоуна, в которой бил поклоны в барабаны. Шницель ставил её в неудобное положение, сдабривая процесс близости  нелестными замечаниями и не избегая рукоприкладства. Оплодотворение же рассматривать как тяжкий труд, приводящий к рождению ребёнка – снятию урожая любви.
Когда-то прямоугольная Мурочка выглядела как летний гроб, обитый дешёвым ситцем.  Работая бумерангом в музыкальном кафе «Пели Канны», она творила чудеса с нездоровыми симптомами любви к Родине и в постели, отдуваясь за двоих. Она пыталась уйти из жизни, открыв газ, видимо, хотела после Софьи Ковалевской и Марии Жолио-Кюри стать третьей женщиной-учёным, но к счастью кто-то успел открыть ей глаза на подчищенную правду, не оказавшись первым – до него это испытали миллионы, не требуя на то патентов, но время безудержно брало своё, ничего не возвращая. Сегодня удрючённая три раза, уставшая, в растворе чувств, она натягивала одеяло на заострённый, как у смерти, подбородок. О золотых яйцах Даня уже и не мечтал, но коврижки безоблачного счастья притягивали его. Там, в далёком бьющем подсадном «там», он оттарабанил полторашку в довольно сносных условиях за бойкую торговлю адаптерами внимания и попытку к бегству от себя в состоянии непреодолимого фармазонства. Его отпустили, три раза «опустив», и на дорожку пожелали наведываться к ним почаще. И там же, ставший почти родным, поэт и мент Хаузен (человек, который в жизни ничего не делал кроме одолжений), напророчил ему: «Ходить тебе, Шницель, по простуженным скрипучим половицам безудержных надежд – это говорю тебе я, тридцать годков чеканивший шаг по заданию поисковой партии беспардонных».
Проникновенные слова мента (курам насмех, портному на подкладку), запали в воспримчивую Даникову душу и застряли там на всю жизнь, а умирать он тогда ещё не собирался.
Однажды, когда Шницель расчётливо пошёл на ограбление банка, переодевшись клоуном, подражая киногерою, Бельмондо, ему померещилось, что он близок к воплощению своей мечты в действительность. Но ряженый Даник с красным шариком-носом и в клоунском парике вовремя спохватился, вспомнив, что у Жана была очаровательная сообщница Иоанна, беременная мешком с деньгами (Иван Калита на древнеутрусском). Наскоро задушив в себе рискованный замысел, Шницель, рождённый не тем отцом не от той матери, с загипсованным выражением на деланно-безмозглой физиономии продефилировал мимо банка. Потом он, спохватившись, завернул лелеемую мечту за угол, догадываясь, что судьба – это рефери, который не выдаёт дополнительного времени. Ему также вспомнились слова рецидивиста-отца «Судьба не гроб, а состояние ума, его надо сколачивать так, чтобы никто в округе по возможности не услышал». Теперь же, лёжа рядом с Муркой, и приветливо улыбаясь ей, он поглаживал сатэ её медных волос сдобренных бриолином и переливающихся на солнце, чтобы показать, что у него все клавиши на месте. Шницель, не считавший себя заурядной букашкой, стал копаться в пересыпанных нафталином воспоминаниях. Безжалостная жизнь выковала из него преступника закона. Он не терзался Тарзаньим «избытком» знаний, духовным голоданием и разобщением (не путайте с разовым общением), присущим голодранцу, не признающему черты  оседлости и поэтому разъезжающему на диком скакуне Его Величества Случая без седла, а ведь натирало родные места безжалостно.
– У меня есть предложение, которое общими пропотевшими усилиями можно обратить в выгодную сделку, – повернулся Даник своим выигрышным греческим профилем к Муре, не знавшей, что его коронное антре – мечта преблюдодеянца холодных закусок.
– Никто ещё не делал мне предложения, ты первый, –  призналась Мура и перспективно задумалась, чтобы больше никогда не повторять непростительных ошибок в жизни и не чувствовать себя замурованной. Но кто может измерить это никогда, подумала она?
– Мне столько раз говорили, что я был первым, что уже хочется побыть вторым, пятидесятым. Но не о первенстве речь, – усмехнулся Даник. Это хватало его за душу, и он бил «Это» по рукам.
– Понимаю, – согласилась Мура, срывая душевные болячки. Она считала, что не подошло время устраивать мизансцену,  – но и ты войди в моё положение. Мне нужна реальная перспектива, а не хилые отношения, растягивающиеся на диване фак-киром на час.
– Они зарождаются, пребывая в зачаточном состоянии к платформе № 6. Я не шучу, – посерьёзнел Даня, – давай всё обсудим и обмоем в бамбуковом уюте французского ресторана «Ситро Н вьетнамского разлива» на авеню «Ю», а не здесь, в «Бэбицентре игрушек». Завтрак должен быть плотным как зимние шторы, но сейчас время обеда. На улице сыро, загазовано, господствует пагубная погода, прогнозированная из вторичного сырья.
– Чудесно! Мы обсудим положение, не осуждая его – обрадовалась Мура, кокетливо прихорашиваясь и модно одеваясь на выход.
На улице в самом деле холодало, и народ валил паром изо рта.
Через 20 минут, Шницель и Спичка устроились за столиком, подперев подбородки запястьями в позе «Подставка для зонтов», в полувзгляде от оркестра «Тушь для ресниц», наигрывавшем ассорти. В подтанцовке была занята валетно-танцевальная группа «Бревенчатые сексопилки». Она отличалась от «Лесоповала» тем, что была спрессована ещё в непроходимом бору и имела в своём составе плясунью Двойру Фрика дель Ку, знавшую себе цену – 7.40 в базарный день. В плохо отапливаемом общепитовском вьетнамском чреве стоял гортанный гам, бесчинствовала толкотня, на стенах превалировало лубочное подавленное настроение винограда.
Не считая женщин, Даник больше всего любил устриц, и не столько их, сколько производимый ими писк – сигнал о помощи перед трапезой. Отзывчивый член «Парламента» (других сигарет Даник не признавал), он поглощал устриц, избавляя дары моря от несварения желудка Он ни на йоту не сомневался, что их собратья, оставшиеся на блюде в живых, были ему за это признательны.
Джазмены – выходцы с Индокитайского полуострова, шныряющие голодными глазами, подведёнными сурьмой, по тарелкам, на многонациональных инструментах китайского помёта исполняли антидиетическую сюиту «Жирная пища, увитая плющом» на усмотрение хозяина. Неизвестно какими народными мотивами руководствовался исполняемый ими композитор, но оркестр закакафонировал, когда после искусственного дыхания трубач стал причислять себя к высшему духовенству, и за подмостками заголосило девичье трио «Опять перепела перепили».
Кто-то из певичек, пожирающих суффиксы и съедающих окончания, фамильярно подмигнула Шницелю. Он по-чаплински засмущался, но без тросточки, вспомнив, что в последнее его посещение она явилась свидетельницей кастрированной сцены, разыгравшейся с официантом, этаким зайчиком-побегайчиком, служившим мальчиком для утрусского бытия.
Даник помнил, что спросил у него:
– Есть у вас что-нибудь такое, чего я ещё не пробовал?
Официант выказал проворство и резко ответил:
– Думаю, вы обратились не по адресу. На какое-то мгновение вы заставили меня почувствовать себя акробаткой, вступившей в пожилой возраст на руках. Достаточно наслышавшись о ваших гастрономических пристрастиях, осмелюсь предложить себя.
– Я польщён, – растрогано поблагодарил Шницель.
Через неделю Даник узнал, что Шлёндру уволили по собственному нежеланию удовлетворить насущные потребности клиента, голубой мечтой которого было облегчаться на памятник де Гоголя в предместье Рио-де-Жанейро. Подружка официанта, которую вне сценической деятельности величали Альбина Рапсодиевна, осталась ни с кем в рабочее время. Теперь она мечтала о встрече с Даником, и вот он наконец здесь. Предупредительный Даник (он же Арчибальд Еремеев) прочитал её материализующиеся  мысли в искрящихся чем-то недобрым глазках. Он отвернулся от Муры, на момент отвлекшись от рафинада наслаждений, вытащил из нагрудного кармана визитную карточку со своим вторым лесбийским адресом «На деревню девушке» и по-утрусски написал готическим шрифтом на случай, если Мурочка подсмотрит: «Молчи, сука, убью. И ты, как твой пидор, работу потеряешь!».
Устало и томно громыхнул оркестр.  Звуки музыки волнообразно приподнимали и опускали крышку рояля. Даник сунул карточку певичке в сердцевину декольте. Альбина Рапсодиевна, круг познаний которой ограничивался «Чёрным квадратом» Малевича безотлагательно пробежала её потускневшими глазками за считанные секунды, и отправилась за окончательным расчётом и дальним прицелом в личных отношениях в подвал к хозяину. Но в тот момент он был орально связан с официанткой из вечерней смены, потому что постельный отказ жены без веских причин рассматривался им как уклонение от несения обязанностей. В этот вечер он не нуждался в певичкиных добродетелях. Хозяин догадывался, что мечтательная сексопатология бессильна в решении его индивидуальных проблем и лечил себя апробированными методами (торопливые движения выдавали его темперамент, а полнокровные губы необузданные желания).
В едальнях и питейных заведениях Брюквина Даника приветствовали официанты. Но сегодня вьетнамец был особенно приветлив и разговорчив на обиходном утрусском. Он никогда не скрывал, что испытывает к Шницелю тёплые чувства и что не в силах забыть утрусскую военную помощь его родине в борьбе с гомериканцами.
Кроме этого официант, не делая вид, уделял большее внимание подвиду, читая меню на кириллице и оставаясь равнодушным к несформировавшейся мефодице. Он не находил в ней ничего общего с эсперанто и Мустафакацией христианства и поэтому выглядел косоглазо-рассеянным с чёрными бусинками зрачков, мечущимися из конца в конец паркетного пола необъятного зала.
Теперь же, в стане бывших врагов, суррогатно-вежливый Бад-Минг-Тон (так за глаза нарекли официанта посетители) предложил разрекламированный гомериканский «Бадвайзер», осьминогов из океанских глубин и отдельный кабинет, сложенный из завезённого с его далёкой родины пилёного сахарного бамбука.
По принятой на вооружение северо-вьетнамскими крестьянами теории, когда спрос рождает несогласованные предложения,  для разделывания деликатесной тушки ёжика и любви необходимы четыре стены обклеенные скотч терьерами и немного тишины.
Разлитая по гранёным стаканам,  спроектированным великим скульптором Мухиной (автором «Рабочего и Колхозницы») тишина успокаивала ёжиков перед уходом на заклание.
– На первое могу предложить суп из Хо ши мина, на второе жаркое «Вьетнамское лето». Как мне помнится, вы пьёте женатое виски, – залебезил вьет нам.
– Да, не разведённое. В дождливую погоду хочется промочить горло, чтобы оно не простыло, – очумело кивнул Шницель.
      – Видите память мне не изменяет. Не  к столу сказано, разрешите угостить даму пикантной шуткой «Наряженкой» молочно-кислого приготовления? – по-заячьи улыбнулся вьетнамец.
– Валяй, надеюсь, повара не объявили голодовку, –  повеселел Даник, изображая  из своего пиджака повесу на стуле.
– Можно ли засунуть ежа в сад? – хихикнул официант.
Мура пискнула и скривилась, имитируя физическую боль.
Даник, вспомнив недавнее посещение проктологической практики, заметно вздрогнул и спросил вьетнамца, – Ну и... ?
– Можно, если ёжик морской и побритый наголо.
– Я не принимаю слабительное твоих шуточек, вроде: «Плох солдат, не мечтающий о генеральной уборке в дома опереточного генерала». Так что не неси белиберду, – осклабился Даник.
– А вот заведомо чужая шутка. Её поведала мне вовремя выпорхнувшая из Сайгона музыкальная птичка, изображавшая то грифельную доску под хищным грифом: «Совершенно секретно», то командира эскадрона, объезжавшего книжные полки. Кстати, в Фениксе в штате Аризона её, чинящую козни, пытались урезонить, а в Венеции конфедерация – обвенчать с площадью Святого Марка.
– У меня появилось неизгладимое ощущение охладевшего утюга, будто я отец посаженный на бамбук, и он прорастёт к утру.
– Ни полслова о восточных пытках, уготованных судьбой! Поставьте чего-нибудь из вьетнамского репертуара, – пристала Мура. Она ещё переживала анекдотичную сценку, когда к ней прибавилась информация, почерпнутая из журнала «Хочу всех знать» – глаз мухи состоит из тысячи линз, что позволяет ей позариться на всё чего ей заблагорассудится. Бедняжка подумала сердобольная Мурочка, которую любому мужчине легко было взять приступом грудной жабы, как ей приходится тяжело, когда линзы изнашиваются – возможно она плутает в кромешной темени.
– Отечественного предоставить вам никак не могу. В целях музыкальной безопасности мы такое не держим, – отозвался осмотрительный по сторонам официант, пугливо озираясь, – но так как жизнь наша проходит в ожиданиях с минуты на минуту, могу познакомить с удивительно милой корейской балладой, в которой говорится, что человек лучше собаки, а значит и вкуснее.
– Поставьте, если слова удобоваримые и не проскальзывает неуместная местечковость, – согласилась Мурочка, ратовавшая за оздоровление ситуации с помощью кулака. Вдруг она побледнела от собственной смелости, приготовившись орошать слезами картонные трюфеля на бумажной скатёрке, вспомнив, что кормильца можно кастрировать, а женщину лишать «вкладыша» нельзя

(см. продолжение "Би-жутерия свободы" #179)