Акростих

Ангел синими глазами
На меня глядит светло:
Не на полке с образами,
А в душе – его крыло.

Синий взгляд... Иного взгляда
Или новой красоты
Мне давно уже не надо, –
Ангел смотрит с высоты,
Неизменный час рассвета
Осенив любви венцом,
Возникая в волнах света               
Анны ангельским лицом.
 ______________
 * Иллюстрации:
    на фото Анна Симанова – Miss Ann@;
    Борис Анреп и Анна Ахматова, фото 1920–х гг;
    фрагменты мозаик Бориса Васильевича Анрепа.

Мне всегда хотелось попробовать свои силы в написании акростиха (т.е. такого стихотворения, первые буквы строк которого слагаются в некую фразу или имя), но я опасался делать что–либо подобное. Не люблю графомании, а сама задача подразумевает едва ли не механическое производство стихотворного текста, подгоняя его под заданную форму. Но вот случайно (всё хорошее часто происходит случайно) мне попалась на глаза статья Григория Кружкова – блистательного переводчика многих европейских поэтов, прежде всего, Киплинга (помните "Мохнатый шмель – на душистый хмель...") – статья об акростихе Гумилёва, посвящённого Ахматовой, и о целой истории, с ним связанной. Статья произвела впечатление. Гумилёв – самый близкий и дорогой мне поэт. Акростих его я знал и раньше, но как–то не смотрел на него в ракурсе, предложенном Г.Кружковым. И вот, прочитав статью, я машинально взял блокнот, карандаш, написал в столбик буквы заветного имени, а дальше... почти мгновенно получилось то, что получилось. Саму же статью я с огромным удовольствием привожу ниже. Великолепный очерк, право же – его стоит прочитать.

Григорий КРУЖКОВ

«АНГЕЛ ЛЁГ У КРАЯ НЕБОСКЛОНА…»
(«Axматовская» мозаика в Лондоне).

Эти напольные мозаики находятся на лестничной площадке, там, где широкая «парадная» лестница лондонской Национальной галереи, давая передышку посетителю, заставляет его определиться, куда он свернёт – налево или направо — чтобы, сделав поворот на 180 градусов, одолеть оставшиеся пол-этажа. Площадка большая, с несколькими уровнями, точнее, это четыре площадки: посередине – основная, да две боковые, куда ведут небольшие пролёты, да задняя – за редким рядом колонн, лишь двумя или тремя ступеньками выше основной. Именно там, чуть в стороне от основного потока, сразу растекающегося по боковым лестницам, и расположена «ахматовская» мозаика.

Только три ступеньки отделяли нас от неё, да ещё шнур ограждения и служащий в форме.

«А почему туда нельзя?»

«Площадка ремонтируется», – был вежливый ответ. Однако никаких признаков ведущихся работ я не приметил.

«А нельзя ли, – стали мы по-ребячьи упрашивать, – зайти за ограждение, осторожно подняться на две ступеньки и с верхней посмотреть?»

Англичанин покачал головой, и тут только я понял свою бестактность: служащему поручена определенная функция, неточно исполняя её, он рискует своей службой – не шутка.

«Вы можете обратиться к главному смотрителю. Если он разрешит, тогда другое дело, – добавил страж. – Это там, внизу и налево».

«Бесполезно», – сказала моя спутница.

«Попробую. Когда ещё я снова окажусь в Лондоне».

…Не успел я выпалить первых двух фраз (про то, что я из России и изучаю творчество Анны Ахматовой, которая…), как главный смотритель (а может быть, его заместитель, помню только, что он был тёмнокожим) с готовностью поднялся: «Идёмте».

То, что мы увидели, было неожиданным и сильным. Все мозаики Анрепа в Национальной галерее – аллегорические, их названия можно прочитать на широких рамках-каемках. «Ахматовская» мозаика называется Сompassion («Сострадание»).

Первое впечатление – необычность позы. Ахматова лежит, как шахтёр в забое, в низком и вытянутом (длина в три раза больше высоты) пространстве мозаики. Потом уже приходит в голову, что, может быть, это – не дол, а высь, и лежит ли она, как альпинист над краем обрыва; но первоначальное ощущение – туннеля, забоя – остаётся.

Ахматова изображена очень юной и хрупкой, в каком-то голубом гимнастическом трико с короткими рукавами и низким (как на картине Альтмана) вырезом. Сходство большое, несомненное: чёлка, профиль, глаза. Ахматова лежит, чуть приподнявшись на не совсем ловко подогнутой кисти, и всматривается вперёд, как спелеолог в открывшуюся за проходом пещеру.

Может быть, в этой позе отразилось впечатление художника от их последней встречи. В воспоминаниях Анрепа есть такая деталь: говоря с ним, она прилегла на кушетку. Впрочем, она всегда любила это положение – горизонтальное – есть другие рисунки, фотографии, воспоминания.

И костюм «гимнастки» можно оправдать мемуарно: в юности Ахматова гордилась своей гибкостью, «показывала, что может, перегнувшись назад, коснуться головой своих ног», а в детстве «лазала как кошка и плавала как рыба», запросто «могла вскарабкаться на крышу поговорить с луной». В самом деле, та площадка, на которой она лежит, своим резким краем больше напоминает крышу, чем облако.

Перед ней – груда обломков, подсвеченных красным (пожаром?), а позади – чёрная яма, в которой копошатся какие-то измождённые полулюди-полускелеты.

Автору мозаики художнику Борису Анрепу посвящено едва ли не больше всего ахматовских стихотворений (по одним подсчётам, тридцать три, по другим, тридцать шесть), в том числе, самые счастливые и светлые стихи Ахматовой о любви из «Белой стаи». Был 1915 год, он приезжал с фронта то в отпуск, то в командировку. Это были романтические встречи – катания на санях, разговоры, стихи…

Борис уехал из России в первые же дни после революции Керенского. Он пришел к ней попрощаться, сняв погоны, потому что у мостов стояли баррикады, и офицерам появляться на улицах было небезопасно.

«Будет то же самое, что было во Франции во время Великой революции, будет, может быть, еще хуже», – сказал он.

Анреп уехал в последних числах февраля. Меньше чем через месяц, 24 марта 1917 года Николай Гумилёв вписывает в альбом Ахматовой стихотворение, начинающееся строкой: «Ангел лёг у края небосклона…» Оно было впервые опубликовано посмертно, в сборнике 1922 года; в экземпляре книги, принадлежавшем Ахматовой, есть пометка «1911».

Перечитаем это замечательное стихотворение-акростих – не только составляющее по первым буквам строк имя АННА АХМАТОВА, но дающее уже в первом слове ключевое созвучие «Анна» – «ангел»:

Ангел лёг у края небосклона.
Наклонившись, удивлялся безднам.
Новый мир был синим и беззвездным.
Ад молчал, не слышалось ни стона.

Алой крови робкое биение,
Хрупких рук испуг и содроганье.
Миру снов досталось в обладанье
Ангела святое отраженье.

Тесно в мире! Пусть живёт, мечтая
О любви, о грусти и о тени,
В сумраке предвечном открывая
Азбуку своих же откровений.

Если мысленно «подкоротить» с двух сторон мозаику в Национальной галерее, убрав горящие обломки впереди и адскую яму сзади, получится прямая иллюстрация этого стихотворения!

Впрочем, не надо и подкорачивать. Ведь художник ничего не придумал сверх того, что было у Гумилёва. Ужасы, которые он «добавил», уже там существовали в виде «ада» и «стонов»…

Хрупкая фигура в голубом, вглядывающаяся с обрыва, сама по себе ангелоподобна, но, не довольствуясь этим, Анреп изобразил за ней парящего и почти приникшего к ней ангела с тускло золотящимися крылами. Этот благословляющий ангел-хранитель композиционно смотрится, как крылья у нее за спиной, нечто неотделимое от основной фигуры.

Положение Ахматовой между двумя ужасами – горящими зданиями впереди и ямой с жертвами позади, напоминающими о «Гернике» Пикассо, – полно неразрешенного конфликта. В сущности, в её лице нет явного сострадания (страдания, искажающего черты лица), скорее кроткое удивление («Наклонясь, удивлялся безднам»). Разве только чёрная точка безмерно печального взгляда да напряжённость позы, эта физически ощутимая невозможность встать распрямиться.

В этом, да и во всей сжатой по вертикали композиции мозаики отразилось восклицание заключительной строфы: «Тесно в мире!»

Так где же всё-таки находится Сострадание – на Земле или в небе?

Ответ даёт стихотворение.

Мог ли художник услышать от Гумилёва «Акростих» в Лондоне в 1917-м? Или ещё раньше от самой Ахматовой? Неизвестно. Во всяком случае, он наверняка прочёл его в посмертном сборнике Гумилёва.

Летом 1917 года в Слепнёве Ахматова поминала его, навсегда оставившего Россию «лихого ярославца» (Б.В. Анреп родился в Ярославской губернии), русским певучим анапестом, молясь уже не о спасении его тела, а о душе:

Да, не страшны ни море, ни битвы
Тем, кто сам потерял благодать.
Оттого-то во время молитвы
Попросил ты тебя поминать.

«Потерял благодать» – игра слов, потому что Анна по-древнееврейски и значит «благодать». Думаю, что Борис Анреп с особым вниманием прочёл «Акростих» Гумилёва, ведь он сам был адресатом акростиха Ахматовой (единственного в её творчестве):

Бывало, я утра молчу
О том, что сон мне пел.
Румяной розе и лучу
И мне – один удел.
С покатых гор ползут снега,
А я белей, чем снег,
Но сладко снятся берега
Разливных мутных рек.
Еловой рощи свежий шум
Покойнее рассветных дум.

– "Песенка", март 1916

В этом треугольнике акростихи писались по направлению «главных силовых линий»: от Гумилёва к Ахматовой, от Ахматовой к Анрепу. По свидетельству ближайшей подруги Ахматовой (которое можно считать «авторизованным»), Гумилёв «занимал в жизни её сердца скромное место», а для него она была единственной большой любовью, прошедшей сквозь всю его жизнь и стихи.

В своей аллегории Сострадания Анреп запечатлел главное – то, что Ахматова сама произнесет лишь много лет спустя в четверостишии, поставленном как эпилог к «Реквиему»:

Нет, и не под чуждым небосводом,
И не под защитой чуждых крыл, –
Я была тогда с моим народом,
Там, где мой народ, к несчастью, был.

– 1961 год.

Под своим «тесным» небосводом и под защитой спасшего её Ангела-хранителя… Так изобразил её художник. Между двумя огромными бедствиями, двумя войнами.

Известно, что у Ахматовой было чёрно-белое изображение лондонской мозаики, присланное Борисом Анрепом после начала «оттепели». Нет ли тут обратного влияния анреповского образа на стихи Ахматовой? И ещё вопрос: видела ли она живьём «свою» мозаику, когда приезжала в Англию за присужденной ей докторской мантией? Кажется, что нет.

Из воспоминаний Бориса Анрепа:

В 1965 году состоялось чествование А.А. в Оксфорде… Я был в Лондоне, и мне не хотелось стоять в хвосте её поклонников. Я просил г. П. Струве передать ей мой сердечный привет и наилучшие пожелания, а сам уехал в Париж… Я оказался трусом и бежал, чтобы А.А. не спросила о кольце…

Ах, да! Ведь было же ещё заветное «чёрное кольцо», подаренное в 1916 году:

Как за ужином сидела,
В очи чёрные глядела,
Как не ела, не пила
У дубового стола.
Как под скатертью узорной
Протянула перстень чёрный…

И вот через пятьдесят лет – какой стыд, какой страх из-за потерянного кольца! А ведь не как-нибудь по небрежению потерянного, а пропавшего во время бомбардировок Лондона, когда дом Анрепа был разрушен и сам он чудом остался жив.

И всё-таки они увиделись. На пути из Лондона в Москву Ахматова на несколько дней остановилась в Париже и позвонила, позвала к себе. Оба изменились до неузнаваемости. В кресле перед ним сидела дама, похожая, как ему показалось, на Екатерину Великую.

Куда девалась та воздушная гимнастка, тонкий и хрупкий ангел с мозаики?

Снова удивляюсь, как прекрасно и законченно стихотворение Гумилёва. Ангел, лёгший «у края небосклона» и заглянувший вниз, в бездну. Родившееся в этот миг его отражение на земле – ангел-двойник, обречённый жить и скитаться в мире снов, открывая для себя заново в этом «сумраке предвечном» то, что знал ещё до рождения – «азбуку своих же откровений».

И всё это выражено в двенадцати гармоничных строках, где нет ни одного лишнего слова, не заметно ни малейших усилий по решению технической задачи акростиха.

Напомню, шёл только тысяча девятьсот одиннадцатый фантастический год.

«Ад молчал. Не слышалось ни стона».