Над обрывом

Привольно раскинулось по берегу широкой сибирской реки Обь моё родное село.
  В центре села – дома новые, с большими окнами, с остеклёнными верандами. А на окраине ещё остались старинные, построенные – очень давно по местному обычаю – спиной к большой дороге: от лихих людей, с высокими плетнями  и перелазами.
  Испокон веку жили в нём добрые простые люди, строили дома, пахали землю, ковырялись в огородах, рожали детей, провожали на погост стариков…
  В будние дни народ трудился на сахарном заводе, мебельной фабрике, маслосырзаводе, на разных мелких предприятиях. По праздникам же село становилось весёлым и звонким, славилось оно гармонистами и песнями…
  Порой, когда вечерело, соседки собирались, усаживаясь на брёвнышках у какого-нибудь дома, вели нехитрые разговоры, пели грустные старые песни. Кто помоложе – заводили свои, про любовь. Особенно весело становилось, если выходил с гармошкой дядя Ваня. «Молодёжь» бойко отплясывала под тут же сочинённые  частушки. Смеху было, аж слёзы выступали!
  Хорошо помню лица и судьбы многих односельчан. Словно живые, проходят передо мной баба Фрося, баба Милодора, баба Маня…
  Баба Фрося жила на обрывистом берегу реки в ветхой избушке с просевшей крышей и перекошенным крылечком. Домик был огорожен старым плетнём, будто прилёгшим отдохнуть. Когда то здесь был большой двор и огород, но буйные весенние воды, подмывая берега, унесли и огород, и двор, обрыв подступил почти к самому крыльцу. В борьбе с берегом волны постепенно побеждали.
  Жила баба Фрося скромно, никому не докучала, всю работу по хозяйству делала сама. Летом сажала огородную мелочь у крылечка, зимой отгребала снег до самой дороги, а снега порой наметало по самую крышу. Била лунку пешнёй на замёрзшей реке, ловила чебачков и окунишек. А если не было рыбки, то готовила себе немудрёную еду – тюрю из хлеба, воды и ядрёного синего лука. 
  К ней часто заходили такие же, как и она, бабули. Сидели на крылечке и говорили о своём давнем житье. Мы, ребятишки, как любопытные воробьи, крутились здесь же. Бабульки одаривали нас семечками, а иногда – и подзатыльниками, чтобы не вертелись под ногами.
  В разгар лета, гоняя по мелководью мальков, мы часто видели бабу Фросю у реки. Босая, в сереньком платочке, неброской кофточке и тёмной юбке, ходила она по обрыву или сидела с удочкой – рыбалила. С ней рядом всегда сидел кот, настороженно подёргивая ушами, глядел на поплавок. Когда проплывало какое-нибудь судно, и волны начинали биться о берег, он заглядывал хозяйке в глаза, будто хотел сказать: «Ишь, расплавались», а бабушка успокаивала: «Ничё, наше от нас не уплывёт».
  Все понимали, что волны скоро подмоют берег, и ветхий домик рухнет в реку. Какая-то добрая душа написала о житье бабы Фроси в газету, и к ней пришёл хорошо одетый мужчина – корреспондент. Рядом с ним она – в своей кофте и платочке в крапинку, босая – казалась жительницей прошлого века. Горестно подперев рукой щёку, она сидела по-простому, на щелястом крылечке,  гость – на вынесенной из дому колченогой табуретке, а я – на развесистой  черёмухе за покосившимся плетнём. Корреспондент, уже освоившись в крохотном дворике, сочувственно качал головой:
– Ой, бабка, уходила бы ты от беды...
–  Ох, да куды, родимай! Тут с хозяином жили, и дети тут росли, кажныя половица их помнит.
– А где ж твоя семья, бабушка?
Она тёмной морщинистой рукой отёрла слезу:
– Давно я одна. Когда сынки ушли на фронт, мы долго ждали писем… Да пришло одно на двоих. «Герои братья… вмести их…» Сразу даже и не поняли ничё… Вот теперь живём с котом. Котейка хорошай, ласковай. Ишь, мурлыкаит, рыбки хочет…
– А муж-то твой где?
– И-и, милай, нету иво, река забрала. Ишшо не старай был.
– Плохо тебе, бабуля, одной-то?
– Да ты чё? Мне хорошо, спокойно тут, рыбка есть, уха. А изба? Изба потерпит пусть, покуда к сынкам уйду, тогда уж... Не-е, милок, доживу я тут, даст Бог, ничё не случится. По дялам нашим судит он, Бог-то!
Вздохнув, корреспондент поднялся, смахнул с рукава прилипший листок:
– А то, может, поедешь всё ж, бабуль? Дадут тебе квартиру с ванной, с центральным отоплением…
Та только головой покачала: нет, мол, не поеду.
– Ну, гляди сама. А про сынков твоих я в газете напишу – как росли, как учились, как Родину ушли защищать – всё в газете прочитаешь. Носят вам газеты-то?
– Носют, милай, носют! Чё ж не носить-то? Ну, прощевай, сынок…– с лёгким поклоном баба Фрося проводила гостя до калитки.
  В магазин баба Фрося ходила, как на праздник. Всегда на ней были неизменная серая юбка и такая же невзрачная кофта, но платок на голове – светлый, а чёрному переднику, вышитому по подолу  яркими цветочками, некоторые старушки даже завидовали. Идя по улице, она то и дело останавливалась, здоровалась с поклоном:
– Здорово, Лукерья! Вот, иду в магазин, хлеба купить и ишшо чаво-нить, – с некоторой гордостью говорила баба Фрося. И шла дальше.
– Здорово, Мань, как там тётка Милодора?
– А ничаво. Зайди, как обратно пойдёшь, молочка возьмёшь, давно не брала!
Тётка Милодора была Маниной матерью, и было ей на ту пору 105 лет. Однако летом она сама накашивала на зиму сена для коровы. Говорили люди, что во время косьбы часто покрикивала Милодора на дочь: «Манькь, пятки береги, слышь?» Видно, баба Маня была медлительней своей матери.
Маленькая, жилистая, с утра до ночи сновала баба Милодора по дому, по двору, никогда не уставая и не болея. И лишь однажды, сидя на брёвнышках с соседками, пожаловалась:
– Мань, у меня чёт в роте мешаит, больно.
Та посмотрела и руками всплеснула:
– Мам, да у тебя зуб растёт!
Крепко ругнулась старушка:
– От зараза, чё ране-то не рос?
– Зачем тебе, мам?
– А я б, може, ишшо замуж ба вышла!
Грохнули бабки хохотом, аж дремавшие в пыли куры разлетелись по двору.

           Бабы Фроси не стало под Пасху. Старухи плакали, обмывая её в Пост, говорили: «Эт она так скоренько ушла, чтоб никого не утруждать в праздник, тихонько убралась». Тело унесли на погост, похоронили.
А весной вздыбилась вода и унесла избушку.
Чистая душа была баба Фрося, вот и пощадила её река, позволила  до самой кончины прожить в своём домишке.


_______________
6.02.18