Представь себе осень

К железной двери намертво приклеен прямоугольный лист ватмана, разлинованный вдоль и поперёк так, что почти всё пространство на нём разделено на клетки. Всего триста шестьдесят шесть делений и маленький участок ничем не заполненного места в самом низу. Девяносто две клеточки аккуратно закрашены зелёным, девяносто две красным, девяносто одна — жёлтым, а оставшиеся сохраняют цвет слегка посеревшей от времени бумаги. Посреди ватмана красуется круглый магнит с красной пластиковой нашлёпкой.

…Когда они просыпались, мама, пожелав им доброго утра, передвигала красный магнит на одно деление и спрашивала их бодрым и приподнятым тоном: «А какой сегодня день?» Алька обычно подскакивал с кровати, бежал к двери, спеша ответить первым, подслеповато щурясь, рассматривал тусклые цифры и выдавал: «Два… Четыре…». «Двадцать четыре», — поправляла мама и добавляла восхищённо: «Ах, какой ты у меня молодец».

Инна обычно старательно игнорировала эти диалоги, хотя в замкнутом пространстве единственной жилой комнаты сложно было спрятаться от их радостных лиц и голосов. Инна никак не могла взять в толк: чему тут радоваться? Разве есть повод? Ладно, идиотик Алька, ему палец покажи, будет смеяться до икоты, но мама… Она же взрослая, умная и всё понимает, зачем же их держит за дураков? Отец, похоже, разделял Инкино мнение, но вмешивался редко. Только иногда ворчал: «Какой день-какой день. Нет для нас больше дней, были да вышли». Мама смотрела на него с упрёком и возвращалась к своему ежеутреннему ритуалу.

Вообще, мама постоянно вела себя так, словно их пребывание в убежище — временная трудность, и все они скоро выйдут на поверхность. Она упорно праздновала даты, помеченные в календаре, напевала песни про замёрзшую маленькую ёлочку и белый ландышей букет. Кивая на потолок, замечала: сейчас пришла весна и тает снег, или, раскладывая по пластиковым плошкам содержимое очередной жестяной банки, мечтательно улыбалась: самое время для земляники, и заставляла Инну вспоминать и рассказывать о том, как они ходили на Вуоксу, ставили палатку, собирали землянику под соснами и встречали рассвет на воде, в покачивающейся на волнах лодке.

Глупый Алька подтягивал тощие коленки к подбородку и мечтательно вздыхал: «А чего меня с собой не взяли? А после возьмёте?» Он был ещё совсем крохой, когда случился «последний день», и не помнил жизни наверху. Даже на рисунках всегда изображал родителей, Инну и самого себя, заключённых в коричневый квадрат комнаты. Мама обычно хмурилась, разглядывая эти жирные линии, и добавляла зелёную полосу внизу и жёлтый кружочек в верхнем углу рисунка.

— Это — солнце, это — травка, — поясняла мама. — Понимаешь?

— Понимаю, — серьёзно кивал Алька. — Там, наверху.

— Да, — обнадёженно подтверждала мама. — Нарисуй, как вы с Инной пошли гулять во двор.

Алька снова кивал, склонялся над бумагой, старательно мусолил карандаш, вырисовывая кривобокие фигурки, окунал облезлую кисточку в краски, аккуратно стряхивал капли, прижимая жидкую щетинку к краям баночек.

— Готово, — провозглашал он наконец и демонстрировал родителям своё произведение.

— Неплохо, Леонардо, — усмехался папа, бросив беглый взгляд на лист.

А мама сдвигала брови, и у неё над переносицей сходились две тонкие морщинки.

— Очень хорошо, — говорила она с той фальшиво-одобрительной интонацией, с какой часто обращалась к детям. — Вот и травка у тебя тут есть, и солнышко светит, и вы с Инной очень красиво получились. Только вот это что? — тыкала мама пальцем в коричневые полосы, обрамляющие рисунок.

— Это, — пояснял Алька, — стены и потолок.

— Так нету, нету наверху стен и потолка, — кипятилась мама. — Совсем.

Алька только моргал и смотрел с подозрением.

— А как же солнце без потолка держится? А потолок без стен? — бормотал он, и хотя мама не раз пыталась объяснить ему устройство верхнего мира, наотрез отказывался верить в то, что вся солнечная система «держится» на электромагнитных полях.

Может быть, причина крылась в том, что Альке в ту пору едва исполнилось четыре, и он был слишком мал, чтобы понимать такие сложные вещи. Или ему не под силу было представить себе что-то столь грандиозное — ведь уже полтора года весь мир ограничивался для него тесным бункером да несколькими туннелями, ведущими к хранилищам и подземной станции? Для короткой Алькиной жизни срок оказался вполне достаточен, чтобы позабыть.

Сам Алька утверждал, что прекрасно помнит старый дом, и, наслушавшись маминых и Инкиных рассказов о прежней жизни, сочинял всякую нелепицу вроде: «Когда я жил под солнцем, у меня была своя лошадка, я катался на ней каждый день, и она гладила меня хоботом». Инка поддакивала ему, только хихикала украдкой. Алькины небылицы были хоть каким развлечением, а с развлечениями у них было туго.

Нет, сначала жизнь в бункере походила на приключение. Инна на какое-то время почувствовала себя героиней своих любимых мультиков о детях-супергероях. Быстрые сборы, спуск на лифте вниз, на несуществующие этажи. Полутёмные туннели, по которым нужно было ходить, освещая себе путь фонариками. Собрания на станции, куда приезжали в грохочущих вагонетках такие же беженцы. Инна радовалась, что не надо ходить в ненавистную школу. Каждый день они включали радио и слушали ровный голос диктора, рассказывающего о том, как важно не впадать в панику, о том, что подземные хранилища обеспечивают им безопасность и что о времени, когда выход на поверхность станет возможен, будет объявлено особо. Папа целыми днями пропадал в дальних, ещё не исследованных Инной, частях убежища, восстанавливал обрушившиеся туннели и систему электроснабжения. Мама вздыхала, раскладывая по тарелкам рис и подогретые консервы:

— Разве нет на складах нормальной еды? Уж тебе могли бы и предоставить, — упрекала она папу.

Тот возражал резко:

— Мы и так в привилегированном положении, жаль, что ты этого не осознаёшь.

Тогда родители ещё ссорились. Инне их перепалки не слишком нравились, а Алька и вовсе прятался под стол, пережидая вспышки маминого раздражения и отцовского гнева. Но всё же… Глупо, но потом… Инна скучала по этим разговорам на повышенных тонах. Словно споры делали их настоящими.

Потом радио замолчало, папа уже не уходил надолго и всё больше лежал, по уши закутанный в одеяло, а мама перестала жаловаться. К папе она теперь обращалась, приглушая голос до шёпота, а к детям — каким-то чужим, фальшиво-ласковым бодрым тоном. Инну такие демонстрации родительской любви и уверенности в счастливом исходе ужасно коробили. Она была слишком большой, чтобы купиться на это, поэтому мама чаще возилась с Алькой, в то время как Инна, поджав под себя ноги, сидела на родительской постели, уткнувшись в планшет. В подземелье интернета не было, но в памяти устройства хранилась пара фильмов, игра в лабиринт и целая электронная библиотека.

Однажды, когда Инна вела по лабиринту светящуюся точку, переливающуюся всеми цветами, папа уселся в изголовье кровати и заглянул ей через плечо. Инна играла, с каждым ходом всё больше запутываясь в ловушках виртуального пространства, но папа не вмешивался, пока точка не заморгала алым и посреди экрана не появился значок, предлагающий попробовать ещё раз. Тогда папа тронул Инну за локоть: «Дай-ка», — забрал у дочери панельку и несколькими лёгкими касаниями перевёл программу в режим демонстрации.

— Дело в том, Инка, — начал он доверительно, — что это не просто игра. «Лабиринт минотавра» — это тренинг, и в его основе лежит не выдуманное пространство, а схема убежища. Я говорю тебе это, — продолжил он тише, — потому что ты уже достаточно взрослая, чтобы понять. Смотри: мы — тут. — Папа ткнул пальцем в пересечение линий, и изображение на планшете приблизилось. — Замок, — пояснил он. — пусть и не замок на самом деле, это такой код. Поняла? — папа умолк, дожидаясь Инкиной реакции, а она никак не могла отвести взгляда от его рук. Прежде светлая кожа теперь окрасилась жёлтым, на тыльной стороне кистей и пальцах расплывались тёмными паутинками следы от порванных капилляров. — Инн, ты со мной? Земля вызывает, приём.

— Мир-три отвечает с орбиты, — Инна улыбнулась, вспомнив их детскую игру. — А мама знает? — вернулась она к прерванному разговору.

— Конечно, — кивнул папа. — Так вот, попробуй запомнить основные локации. Замок — мы. Сокровищницы — склады промтоваров. Алтари пенатов — продуктовые склады.

Папа ещё долго расшифровывал игровые названия, указывая на выходы, переходы, заселённые и незаселённые бункеры. Цветами от жёлтого до алого обозначались опасные зоны, выходы наружу, как ни забавно, были замаскированы под «вход в царство Аида».

— Тут не всё точно, — признался отец наконец. — Некоторые места возможной утечки пропана никак не обозначены, как и облучаемые зоны, а туннели, что мы уже успели обезопасить, горят красным. Руки раньше не доходили внести изменения. Но сейчас — самое время.

Папа вздохнул то ли печально, то ли утомлённо. Отложил панельку на покрывало, прикрыл глаза, несколько секунд помассировал сквозь веки глазные яблоки и вернулся к планшету. На смену виртуальной карте пришли колонки значков и цифр. Отец скользил по ним кончиком указательного пальца. Время от времени легонько похлопывал по экрану, открывая окошко редактора, и выстраивал в ряды светящиеся синим формулы.

— Научишь меня так? — поинтересовалась Инна, и отец замер.

— Я не усп… не знаю, — прошептал он неразборчиво, не отрываясь от экрана, и добавил чуть громче: — Тут база нужна, а у тебя что — шесть классов даже не закончила. Так что, Инка, — папа наконец перевёл на неё взгляд. — Вряд ли. Но, если включить пространственное мышление, — он согнул крючком указательный палец и легонько постучал Инну по лбу костяшкой, — этот лабиринт может помочь тебе сориентироваться в убежище, выйти куда угодно и найти дорогу назад.

Инна хотела спросить ещё что-то, но тогда так и не удалось продолжить разговор: сначала Алька отвлёк, позвал играть, и какое-то время они сражались в камень-ножницы-бумагу, а потом перешли на «ловитки» — Инна втянулась и даже исполнилась азартом: Алька довольно шустро отдёргивал ладошку-пончик от ладошки-дракончика; потом мама отправила их к контейнерам, выбрасывать скопившийся мусор; а когда они вернулись, папа уже дремал.

Тогда это не показалось Инне важным. Ей думалось, что будут другие дни, и у неё достаточно времени в запасе — и чтобы расспросить отца обо всём, и чтобы научиться всему тому, что умеет он: создавать и менять программы, чинить любые электроприборы, превращать ряды формул в движущиеся картинки. Только потом Инна поняла, почему отец всегда называл тот день, когда они спустились в убежище, последним — а тогда она была почти такой же дурочкой, как Алька. Считала себя достаточно взрослой для правды, а сама точно так же отказывалась видеть то, что было под носом.

Только раз после того случая Инна смогла побыть с отцом наедине. Он шёл за новой порцией консервов и позвал её с собой: «Будешь показывать путь, вот и посмотрим, как ориентируешься». Инна с готовностью согласилась и сосредоточилась на выполнении задачи. Бывать прежде на продуктовом складе ей не приходилось, так что в выборе пути она могла опираться лишь на опыт, полученный в компьютерной игрушке. Но одно дело смотреть на лабиринт сверху, а совсем другое — находиться внутри. Она считала шаги, мысленно разделяя маршрут на равные отрезки, загибала пальцы на каждом повороте. Больше всего она боялась сбиться, и поэтому не сразу заметила, что осталась одна. Просто удивилась тому, что не слышит шагов рядом, а потом повернула голову, чтобы спросить у отца, верно ли она выбрала направление, и обнаружила, что спрашивать некого: проход пуст, лишь её собственная тень расплывается тёмным пятном по бетонной стене.

— Папа! — позвала она, но никто не отозвался.

Инна застыла на месте, не в силах ни понять, что произошло, ни принять хоть какое-то решение. Она ошиблась? Свернула не туда? Или… К «пенатам» ведёт не один путь, может быть, отец пошёл по другому?.. Что, если он испытывает её: справится ли сама? Горло сдавило спазмом, неожиданно подступили слёзы, а ответ никак не желал находиться. Как поступить: идти дальше, вернуться к исходной точке? Инна попыталась успокоиться, дышать глубоко и мерно — так, как учил их с Алькой папа. Получалось плохо: воздух выходил из лёгких рывками, а вдыхать было почти больно.

Спустя несколько минут послышались неровные шаги, шорох колёс тележки по бетонному покрытию, и в туннель, освещая себе путь ручным фонарём, вошёл папа. Когда он приблизился, Инна тут же отвернулась, чтобы он не увидел её мокрых щёк, и проговорила хрипло:

— Я решила, что потерялась.

— Это я отстал, не поспеваю.

Инна не глядя кивнула: папа и впрямь шёл слишком медленно и говорил задыхаясь. Она могла бы заметить это и раньше, только вот в голове никак не желало укладываться, насколько всё изменилось.

— Ты болеешь? — спросила она.

— Да, — ответил отец просто, и Инна замедлила шаг: очевидно, она и сама знала, пусть эти разговоры и были у них под запретом. Мама всё напирала на то, что папа устал, и детям нужно оставить его в покое, а когда Алька однажды возмутился: «Как папка устал, он же всё время лежит», — родители не стали ничего пояснять, только папа долго смеялся. Но здесь, пока они вдвоём, Инна могла спрашивать о вещах, не предназначенных для Алькиных ушей. Она достаточно взрослая, чтобы…

— Чем?

— Хватанул радиации больше положенного, вот и попал.

Папа говорил так спокойно, словно ситуация была обычной, и в ней не было ничего опасного. Но Инна всё же уточнила:

— И ты поправишься?

— Не знаю.

Эти слова заставили её споткнуться на гладкой бетонной дорожке. Инна вдруг забыла, на каком она участке пути, какие повороты лабиринта уже миновала, а какие ждали её впереди. Она стояла, направив свет фонаря в пол, силясь понять, куда идти дальше, в какую сторону поворачивать.

После этого их похода папа почти перестал вставать. Инна не считала дни, лишь иногда кидала взгляд на мамин самодельный календарь и замечала, что красная шляпка магнитика сдвинулась на несколько строчек вниз. Но в один из дней папа поднялся, надел свой старый рабочий комбинезон, в котором раньше ходил на восстановительные работы, и ушёл из бункера, не объясняя, куда и зачем направляется. Он так и не вернулся.

Они не обсуждали его исчезновение, даже Алька не спрашивал, куда делся папа, и Инна тоже не решалась заводить об этом разговор. Мама учила Альку буквам. Читала им вечерами вслух, грела завтраки и ужины на крошечной конфорке. Инка много раз подряд проходила «лабиринт минотавра» и на каждой из своих прогулок по кусочку осваивала ставшие его прообразом разветвления туннелей убежища. Рукава свитеров и кофт становились короче, волосы отросли, и теперь жидкая коса болталась у неё за спиной между лопаток. Алька тоже зарос и напоминал маленького заморенного львёнка со свалявшейся гривой. Иногда Инна брала Альку в свои вылазки, и они возвращались с добычей: то с рулоном синтепона, то набив карманы пластиковыми тубусами с растворимой аскорбинкой. Это длилось до тех пор, пока однажды вечером, когда Инна захотела в очередной раз пройти выученную наизусть игру, планшет просто не зажёгся. Он лежал у неё на коленях бесполезной чёрной дощечкой. Инна подключала планшет к розетке, жала на все кнопки, вскрывала и закрывала корпус. Если бы папа был рядом, он смог бы его починить. Но папы не было, а мама, устало посмотрев на Иннины попытки, только бросила короткое: «Всему приходит срок». И Инка, задыхаясь от бешенства, выскочила прочь из комнаты. После она долго сидела на холодном бетонном полу коридора и размазывала по лицу злые слёзы.

Они так и не помирились. Они с мамой не могли помириться, потому что, кажется, никогда не ссорились. Не адресовали друг другу грубых слов, не кричали, не спорили. Просто в какой-то момент Инна перестала верить маме, а мама перестала Инне доверять: или это произошло в другой последовательности?

Обида делала Инну слепой. И она словно не замечала кислого запаха, ставшего постоянным в их бункере, маминой худобы, залысин в её причёске, пожелтевшие склеры глаз. Когда Инка, наконец, обратила на всё это внимание, она спросила:

— Мама, ты <i>тоже</i> радиации где-то хватанула? Ты искала выход?

Если бы мама тогда ответила «да», Инна бросилась бы её обнимать, попросила бы прощения за своё вечное надменное молчание, и рассказала, как скучает по папе, по их прежней жизни, даже по ненавистной когда-то школе. Но мама лишь недоуменно приподняла поредевшие брови и переспросила:

— Ты вообще о чём?

— Ты заболела, — упрямо проговорила Инна, а мама зябко повела плечами и сказала притворно беспечным тоном:

— Может быть, простыла.

Инна не стала её обнимать. Отвернулась, обхватила ладонями собственные плечи. И после отводила глаза, когда маму тошнило после ужина, и когда, в очередной раз передвинув магнит на деление, мама радостно рассказывала Альке об августе и арбузах. А когда как-то утром мама не поднялась с постели, Инна даже не испугалась. Только сама загасила надсадно пиликающий будильник. Не испугалась она и тогда, когда выяснилось, что мама не дышит. Инна утешала рыдающего Альку, истерически выкрикивающего: «Так нечестно!», «Я не хочу навсегда», — но сама не проронила ни слезинки.

Мама так и осталась лежать, а они с Алькой — гуляли, играли в догонялки в гулких бетонных коридорах, готовили обед — раскрыть и подогреть консервы было несложно. Инна выключила будильник, и больше они не смотрели на часы — поели, когда захотелось, заснули, не раздеваясь, когда устали. Снова ели, гуляли, играли, снова улеглись спать…



Инна не знает, сколько раз это повторялось. Она смотрит на разлинованный лист ватмана и думает о том, сколько дней никто не двигал маленький красный магнит. Она подходит к двери и наугад передвигает его на несколько делений. Он стоит на выкрашенном жёлтом участке, и это означает, что сейчас осень. Больше никто не заставляет Инку вспоминать, но она зажмуривается и зажимает ушами ладони, силясь представить себе, каким должен быть сентябрь: гладиолусы и банты на школьной линейке, коробки с зелёными остро пахнущими яблоками в прихожей, букеты из листьев и желудёвые человечки в смешных шапочках. Разрознённые образы никак не желают складываться в цельную картину, и Инка мотает головой: как она успела забыть так быстро? Неужели скоро и она, как Алька, не сможет представить себе место без стен? Она накрывает ладонями жёлтый прямоугольник. И принимает решение, может быть, ошибочное, может быть, единственно верное. Самое главное в жизни.

Инка не подходит к постели, где лежит мама. Просить прощения — поздно. Она отодвигает стену шкафа-купе, и достаёт оранжевый отцовский рюкзак, повидавший ещё рассветы на Вуоксе. Бросает туда банки с тушёнкой и фасолью, консервный нож, радио, передающее только шуршание. Свою старую куртку — пусть уже мала, сгодится для Альки. Мамин пуховик не лезет, поэтому Инна надевает его на себя. Расталкивает Альку:

— Мы должны уйти.

Брат трёт глаза, недовольно бормочет:

— Куда?

— Искать остальных, — поясняет Инна терпеливо. — Других людей.

Алька замирает и даже перестаёт потягиваться и зевать:

— А они есть? — шепчет он.

— Разумеется, есть, — так же шёпотом отвечает Инна. — Иначе… Электричество не работало бы. Да и… куда бы они могли все деться?

Последние слова она произносит не очень уверенно. Но решение принято. Инна суёт в рюкзак ещё пару бутылок с питьевой водой, достаёт фонари и, уходя из комнаты, поворачивает рубильник.

Они идут к станции — той самой, где когда-то проводились собрания беженцев. Путь не близок, и к его концу Инна уже промокла насквозь под своим пуховиком, лямки рюкзака больно оттягивают плечи, а левая рука, на которой едва ли не висит Алька, кажется, только чудом не отвалилась. На станции темно, пусто и пыльно. Но Инна вспоминает «лабиринт» и находит на одной из стен электрощит. По периметру станции с противным жужжанием загораются лампы дневного света.

— А почему никого нет? — спрашивает Алька и, моргая, оглядывает помещение.

— Потому что, — угрюмо отвечает Инна. Она вырывает ладонь из цепких Алькиных рук и трёт вспотевшее лицо. — Я и не говорила, что здесь кто-то будет. — О, да. Ничего такого Инна не говорила. Но надеялась. И теперь, стоя посреди заброшенной станции, она чувствует себя обманутой. В воздухе пахнет палёным — плавится и горит скопившаяся в плафонах пыль. Следов недавнего присутствия людей — не видно. Посреди низкой платформы навалены составленные друг на друга пустые деревянные ящики, в две стороны разбегаются узкие полоски рельсов.

Инна сглатывает застрявший в горле ком и мысленно возвращается к компьютерной игре, бывшей, по уверению папы, тренингом, картой, закодированным рассказом о том, как выжить в лабиринтах убежища. У Инны было много случаев убедиться в истинности папиных слов: пароли, запиравшие в игре алтари пенатов и сокровищницы, срабатывали как ключ и на складах. Итак, станция — пиршественная зала. С магическим щитом, словно по волшебству, зажигающим ряды факелов. С двумя дорогами, по которым проносились огненнорылые драконы. Если их оседлать, можно было попасть в другие замки. К людям. Инка выключает нагревшийся в её руке фонарик — и так светло, ни к чему тратить заряд, — и, не обращая внимания на предупреждающую надпись «С платформы не сходить», спрыгивает вниз, на серую насыпь. Рюкзак плюхает по спине, маленькие острые камушки впиваются в стопы, продавливая тонкие подошвы изношенных сапог, но Инна не обращает на это ни малейшего внимания. Никакие драконы и вагонетки здесь давно уже не проезжают, но никто не помешает дойти им до ближайшего жилья пешком — проложенные рельсы не дадут заблудиться.

Инна помогает спуститься Альке, и они вновь пускаются в путь. Можно было бы сделать вид, что это всего лишь игра: Инна шагает по бетонным шпалам, стараясь не касаться ни насыпи, ни рельсов. Но Алька на этот раз не идёт молча, а каждые десять шагов задаёт Инне вопросы, ответы на которые ей никак не сыскать.

«Долго ещё идти?», «А мы увидим детей?», «Нам будут рады?»

Какое-то время ей ещё удаётся сохранять спокойствие, но после очередного «А почему ты не знаешь?» Инна грубо обрывает брата: «Заткнись, идиотик!» Дальше они идут в тишине, нарушаемой только звуками их шагов, да сопением и редкими всхлипами Альки. Инна чувствует вину, но сил поддерживать беседу у неё нет, и она обещает себе извиниться когда-нибудь потом.

Шпалы всё не кончаются и не кончаются. Глаза заливает пот. Но упрямая надежда на то, что их усилия не напрасны, никак не желает исчезать. Поэтому когда за очередным поворотом путь им преграждает металлическая стена, Инна садится на рельсы, закрывает глаза и какое-то время просто сидит неподвижно, пытаясь выровнять дыхание. Папа не любил плакс. Только это сейчас удерживает Инку от того, чтобы разрыдаться.

Она направляет свет фонаря на преграду, как можно внимательнее оглядывая её в поисках двери, рычага, панели для введения наборного кода. Но стена совершенно глухая. Ничего, только рифлёная металлическая поверхность со следами от сварки.

Инна вдыхает и выдыхает, трёт лоб, словно это движение может помочь упорядочить лихорадочно мечущиеся мысли. У любой дороги есть два конца. Она встаёт и снова разворачивается в ту сторону, откуда они только что пришли. Какое-то время у неё уходит на то, чтобы заверить вконец разобидевшегося Альку, что она вовсе не хотела его обманывать.

— Представь себе, что это прятки. Они прячутся, а мы должны их найти.

В гулкой пустоте туннеля её голос звучит слишком звонко, слишком бодро. Инна невольно ловит себя на том, что только что говорила с одной из маминых раздражающих интонаций. Но на Альку действует, и он, понуро кивнув, снова отправляется с ней. Только найти людей оказывается сложнее, чем Инне представлялось. На этот раз дорогу им преграждает не глухая стена, а натянутая пластиковая лента. Опасная зона. Инна сжимает фонарик до боли в пальцах и мысленно прокладывает новый маршрут, пытается припомнить пути к заселённым локациям. Но она не играла в лабиринт с тех самых пор, как сломался планшет, да и виртуальная карта могла устареть: той стены на ней точно не было, значит, успели построить после… Этот вывод придаёт ей сил. Если стену построили недавно, то где-то должны быть те, кто её построил!

«Кто бы ни построил эту стену, мы их найдём», — бормочет Инна себе под нос спустя ещё десяток километров блужданий. Она уже еле переставляет ноги. Алька с каждым шагом всё больше капризничает. Он хочет пить, есть, спать, домой и даже, забывшись, грозит Инне, что пожалуется на неё маме. Инна не поправляет его. Она сама устала не меньше. Казавшийся практичным пуховик давит на неё каменной плитой, рюкзак стал тяжелее вдвое.

— Инка, я хочу пи-пи! — канючит Алька, выдумавший новый повод поныть. — Пойдём домой, пи-пи! — дёргает он Инну за рукав.

— Мы. Не. Пойдём. Домой. — Кажется, она убеждает не столько брата, сколько себя.

— Я описаюсь, — Алька корчит жалостную рожицу, но её этим не пронять.

— Писай тут, — произносит она не терпящим возражений тоном, и Алька передумывает спорить и торопливым движением приспускает штаны и трусы. — Ну не мне на ботинки! — предупреждает Инна нетерпеливо. — Хоть в сторону отойди.

Алька послушно кивает и, как есть, с приспущенными до колен штанами семенит к тёмной стене. Он поворачивается к Инне спиной, и спустя несколько секунд она слышит тихое журчание. Когда оно стихает, а брат так и не думает двигаться с места, Инна вздыхает и спрашивает ядовито:

— Ну что, так и будешь стоять? Привидение увидел?

— Не-ет, — Алька отрицательно вертит головой. — Я увидел дверь.

Серый пластик и металл почти сливаются с серым бетоном стен, но дверь тут действительно есть, как и наборная панель, прикрытая столь же неприметным серым щитком. Инна сдвигает его, и он поддаётся легко. Задумавшись на минуту, она набирает шифр, открывающий продуктовые склады: она уже имела случай убедиться, что он универсален. Ничего не происходит, только из недр панельки раздаётся противный писк. Инна облизывает пересохшие губы и продолжает действовать методом исключения. Шифр вещевого склада тоже не подходит, и она дрожащими от волнения пальцами вводит набор цифр, отпирающий жилые помещения. Она зажмуривается и бормочет в пространство: «Пусть сработает!», — но прибор отвечает тем же писком.

— Инка… — начинает было Алька, но она бросает на брата грозный взгляд, и тот испуганно замолкает.

Инна возвращается к панели и попыткам рассуждать логически, как в школе на уроках риторики или геометрии. Метод исключения не должен подвести. Инна упирается рукой в стену рядом с панелькой и выдвигает два последних предположения. За этой дверью всё-таки кто-то живёт, и этот кто-то сменил код доступа. В таком случае, им остаётся только ждать, когда этот кто-то выйдет наружу: не может же он просидеть в бункере век? Или — это выход на поверхность. В царство Аида. Инна опускает голову и неслышно шевелит губами, силясь вспомнить нужные цифры. В игре она несколько раз пользовалась этими выходами, но каждый раз, стоило ей «спуститься», её выкидывало в самое начало лабиринта. Поэтому шифр, открывающий эти «врата», не был у неё самым ходовым. Инна снова облизывает губы и даже прикрывает глаза, представляя себя не в бетонном переходе, а в сказочной пещере, со сверкающими самоцветами стенами и свисающими с потолка сталактитами. Перед ней не скучная дверь, а богато изукрашенные врата, на которых поочерёдно загораются огненные символы. L, 5, 0, 9, F, 0, 1, Y, 3, &, 7. Инна поднимает веки и как в трансе набирает последовательность букв и цифр. Она почти не верит, что сейчас что-то произойдёт. Если пребывание наверху по-прежнему опасно для жизни, выход скорее всего заблокирован. Панель молчит, но и дверь не открывается. Может быть, Инна забыла какое-нибудь одно число, и прибор ждёт, когда она завершит ввод? Или…

Створки двери разъезжаются, и они оказываются перед входом в небольшую, но довольно чистую кабину.

Инна поспешно заталкивает в лифт Альку и заходит следом. Она только сейчас обнаруживает, что брат так и не натянул штаны.

— Задницу прикрой, — напоминает она, проглатывая обидное «идиотик», и обращает своё внимание на расположенные на стене лифта кнопки. Их немного: один уровень наверх и четыре вниз. «Значит», — кто-то был и под нами, мельком удивляется Инна. Усталость отступает, и Инне внезапно хочется исследовать все этажи. «Потом, не сейчас», — уговаривает она себя и нажимает на самую верхнюю кнопку.

Двери захлопываются, и кабина приходит в движение. Наверху что-то шуршит, внизу трещит, и Инна почти успевает испугаться, но тут лифт останавливается, и перед ними открывается проход в погружённое в кромешную тьму помещение. Инна снова ощупью нажимает кнопку фонарика. Комнатка, в которой они очутились, оказывается совсем маленькой, и она без труда обнаруживает выход: куда-то вверх поднимаются ступени лестницы. На ней Инку поджидает новая проблема: Алька вцепляется в её ногу и наотрез отказывается отпускать. Он просто не помнит, как идти не по ровному полу, а вот по этим странным выступам, и едва не падает при переходе на следующую ступеньку. Сколько лет они прожили без лестниц? Два?.. Нет, почти три года. «Какой ты всё-таки идиот», — шипит Инна обозлённо, но Алька только крепче сжимает руки. Они поднимаются медленно, спотыкаясь на каждом шагу. Но путь, наверное, только кажется им долгим. Скоро в фонарике отпадает нужда — ступени заливает серый рассеянный свет, который становится всё ярче и ярче.

Прежде чем выйти из-под крыши, на открытое пространство, Инна замирает. Внезапно ей хочется бежать со всех ног обратно под землю, пусть больше ей никогда не придётся увидеть людей и небо, пусть она навсегда окажется заперта в комнате с матерью, перед которой так виновата. Но она вдыхает непривычно свежий воздух («вдох, считай до трёх, выдох» — слышится ей голос отца) и ступает с потрескавшегося бетонного покрытия на влажную пожухлую траву. Алька больше не держится за неё. Он делает несколько маленьких шажков вперёд и с открытым от удивления ртом смотрит на небо, на корявые контуры сосен, на хилые берёзки, чьи тонкие ветви усыпаны ржавыми сердечками листков. Алька садится на корточки и аккуратно, кончиками пальцев, трогает траву, отдёргивает руку и брезгливо обтирает её о свитер.

Задувает ветер, и Инна почти машинально скидывает с плеч рюкзак. Надо надеть Альке куртку. Она щурясь смотрит в прозрачное небо в клочьях рваного синтепона. Перистые облака — всплывает откуда-то со дна памяти — дождя не будет. По щекам у неё текут слёзы, но Инна не замечает их и забывает продумывать план дальнейших действий. Просто дышит, упиваясь запахами леса.

— А почему трава не зелёная? — выводит её из транса вопрос Альки.

Брат смотрит на неё с настойчивым любопытством, и Инна не сразу находится, что ответить: самые простые слова не идут на язык:

— Это осень.