Васильки

* * *

Когда февраль ещё не спорил с мартом,
кто холодней и чья больней беда,
не рисовала контурные карты
земная тяжесть на ногах,
когда
вина не копошилась за грудиной,
был впереди всегда весёлый май,
и пахла молоком макушка сына,
и сколько хочешь, столько обнимай,
казалось, всё закончится не скоро:
отцова шерстяная воркотня,
немые материнские укоры,
неслышно обтекавшие меня...

За окнами голодный март ярится,
таская на хвосте жестянку дней.
А рамки старых фото, как бойницы,
а выстрелы из прошлого кучней.

Но взгляд с альбомной карточки так светел,
что плачется в квартирной тишине
о том лишь, что когда-то наши дети
вот так же будут плакать обо мне.

* * *

Приходит, улыбаясь в тридцать два.
Стоит в прихожей, как в багетной раме.
Целуя, прикасается едва
к её щеке холодными губами.

Поддавшись уговорам, иногда
за стол садится (ох, я ненадолго).
И мечется тогда на стол еда.
Как будто кормишь загнанного волка,
готового сорваться и бежать
в далёкие от дома палестины.

И долго вслед в окошко смотрит мать.
И мелко-мелко крестит спину сына.

* * *

Ходят весёлые жницы,
дождики кормят с руки.
Кто-то лелеет пшеницу,
кто-то растит васильки.

Будет кому-то наградой
пышного хлеба ломоть.
Только не надо, не надо
синее небо полоть.

Было бы чем любоваться,
пусть со сторонки, извне.

Младшему нынче за двадцать.
Может, заглянет ко мне.