***

Полная версификация

КРУГОВАЯ ОБОРОНА

[1] На негласный пароль из «Одиссеи капитана Блада»
[2] И имел кунью Абу Мурра
[3] Fall  Koriolan
[4] Автокомментарий
[5] Совмещение с Самсудитаной
[6] Вариант С.  Персональной войной.
[7] Kaiseraugenblau Kaisermarsch (Йозеф II)
[8] Бездонный Колодец
[9] На таджикскую революцию 1992 года
[10] Лето исчезло
[11] Полевой меморат
[12] Kataewskrieg
[13] Гром барабанов в Юйгуань, металла слышен звон...
[14] Never more
[15] Что меня держит здесь…
[16] Не тесна мне плоть, моя одежда…
[17] Mamurra fecit
[18] Пришел приказ из Нинуа…
[19] Torrent  Universe
[20] Kaiserliche Inspektion, 1782 (Йозеф II)
[21] Despotisme eclaire
[22] Шварц, 1918
[23] Год стал мал
[24] Ad Argyridem
[25] Gesta Dei per francos
[26] На ложное известие о кончине гр. Ел. Вас. Безуховой
[27]  Kataewsverfall-1958
[28] Опыт верлибра
[29] Шамановым - Шендеровичем
[30] Историческая Родина
[31] Benevolentia
[32] Тридцать седьмой, март.
[33]  Полуцентон 1
[34] Вот сорок пятый год
[35] Перс, стоящий за наследников Александра - дознавателю Селевка.
[36] Тэнгэр-Эцэг
[37] Схема клятвы
[38] Работа над источником
[39] Пепел Неммерсдорфа
[40] Судьба недолго…
[41]  Сидоний Аполлинарий
[42] По мотивам «Калигулы» Камю
[43] Молитва им. Сомерсета Моэма
[44]  Римляне в Ютландии (66 г. н.э.)
[45] Ночной бой за Каллеву
[46] Листаю историю Монгольской империи
[47]  Передача престола по женской линии (альт-Тавантинсуйю, 1976) 
[48] Месяц март, 1944
[49] Deadline and Beyond
[50] Сторожевые Сиона
Подражания Кавафису
[51] Вифиния далеко
[52] Дома, на Вистуле.
[53] За Авророй и Гангом
[54] Отвечает царь Никомед

[55] Лад эолийский
[56] Духовная брань
[57] Вечернее утешение государю - 2
[58] Космоопера
[59] Хэмберту Хэмберту.
[60] Т.П. Пнину
[61] Я представляю…
[62] Военная лоялистская песенка 1940-х гг. для альт-истории

СВЯЩЕННЫЕ ВОЙНЫ

[63] Нефтегорская элегия
[64] 1200 BC
[65] Отчего в стране веселие, в воздухе значки…
[66]  «Явился Исайя-пророк, распилили его вы пилой самшитной»
[67] Ахеменидские бессмертные в битве при Егорлыцкой. 1920.
[68] На заметки Ахматовой о Кузмине
[69]   «Персей и Андромеда»
[70] Армагеддон-I, 609 BC
[71] На далекой реке Иордане
[72]   Национальная солидарность
[73]   Не нахожу в себе сочувствия к бедам государства
[74]   Группе товарищей на выборы-1996
[75]   Социальное существование рождает добрые чувства
[76]  Not Relative
[77] Белой акации…
[78]  Подражание Олейникову
[79]   На выборы 1999-2000 гг.
[80] Мэйдзи – Сёва
[81]   На смерть Марка Аврелия
[82]  На «An Mariechen» Ходасевича
[83]  Не плачь по убитым — их сон…
[84] Ты, при жизни награждающий…
[85] Я всю жизнь считал времянкой…
[86] Немало лучших под луной…
[87] Веселые девицы Сиппара…
[88] Меж гор, где внизу виноградники…
[89]  Смена царского дома
[90] Надежда господина Нейгала, эксвайра
[91]  Ярлык на  Мамре
[92] Возвращение из похода
[93] Мнение, поданное государю против отречения от престола.
[94] ИФЛИ, 1940
[95] Человек, которым….
[96] Е.М.
[97] Кавалерийский марш
[98] Завещание Абрахама
[98а] Исторический Навин
[99] Тумбалалайка-622
[100] Тиберий Александр
[101] Опыт русского переложения "До войны, по-английски" (Е. Михайлик)
[102] Put Out More Flags
[103] Гнали пленников по плато…
[104]  Фараон Исхода
[105] Нельзя без боя; бою - без приказа…
[106] А была у меня когда-то страна…
[107]  Санваллат - Артаксерксу
[108] Стихи в романском размере
[109]  В начале
[110] Finis Historiae
[111] 1749-1832
[112]  На воцарение XIX династии
[113]   На 2 Царств, 11.
[114]   Осенние картинки 1377 BC.
[115]   Родная речь.
[116]   Стрелой Немврода

СЕКИРА ОККАМА

[117]   На кафешантанную армейскую песенку начала века.
[118]   Финикийцы выходят в море
[119]   Подражание Гейне.
[120]   Все проходит
[121]   К.-и-к. унтер-офицер, Касситская Вавилония
[122]   На погребение в Вавилоне.
[123]   Врата Богов
[124]  Моря кипят от злобы…
[125]  К годовщине открытия монотеизма в Иудее.
[126]  Do ut des. Новолуние тамкара
[127]   Христос короля Артура
[128] На рассуждение господина Померанца о безобразии органов человеческой репродукции.
[129] «Если камушки на две кучки спорных»…
[130]  Экзистенциалистские стихотворения
[131]  "Он боится сотоварища своего"
[132] По мотивам Кузмина
[133]  Подражание Гейне-2
[134] Изучаю переднеазиатский ламеллярный доспех
[135] Когда скончаю в два-три дня…
[136]  Экологическая элегия
[137] Полуцентон II
[138] Похищение быка из Куальнге – 1997
[139] Ты понимаешь, все путем…
[140] Позабуду ли, друзья, то веселое житье…
[141] Тридцать лет методично…
[142]  Горы синие вдали. Стихи на чужую мелодию
[143] Чем ты, солнышко, не брызни…
[144] Эрих-Мария-ремарка
[145]  На смерть двух домашних животных.
[146]  Джеймстаунская колыбельная
[147] Один решительный народ…
[148] Я устал наверно, что ли…


ХАТТИРАЙХ

[149]  Перед царской смертью, 1981
[150]   «Хорошая должность - царская власть»
[151] Когда ты воссел на престол страны…
[152]  Победный гимн Солнца Аккарилиса
[153]  Военно-реакционная
[154]  Индийская интервенция
[155]  Азиатские кампании 1945-54
[156]  «Шерри-Шесть». Гимн бронетанковых сил Хатти.

DEADLINE AND BEYOND

[DEADLINE]

[157]  Офицер Менелая
[158]  Проклятие, павшее на зелотов
[159]  Спартанский верлибр
[160]  Разговор фатерланда с генерал-фельдмаршалом Ханcом-Гюнтером фон Клюге.
[161]  Фельдмаршалу Клюге не снятся сны
[162]  No discharge
[163]  Опыт перевода «Лили Марлен»
[164]  Своя весна. Вариация на мотив «Все, способные держать оружие...»
[165]  Боевой гимн карматов, 930 AD
[166]  На рассказ Набокова о Мире Белочкиной

[AND BEYOND]

[167]  Totaler Krieg
[168]  Генерал-фельдмаршал Рейхенау…
[169]  Эолийским ладом, о том же
[170]  Ленора -3
[171]  01/02/42
[172]  Ленора-4. Kein Sakrament.
[173]  «Посмотри наверх»
[174] Deot Diutisc
[175]  На чрезвычайные события в зоне действий Одиннадцатой армии.
[176] Cвященные войны
[177] Монолог на сеансе психоанализа, посвящающийся Копли Бэнксу
[178] Зондеркоманда А.
[179] Не могу прийти в себя от горя…
[180] Примерясь к славной цели…


ХРОНИКИ АМБЫ

[181] 1985
[182] 1995
[183] Если бы встали из своих могил…
[184] Пребываю в смутных чувствах по поводу моникагейта
[185] От компенсаций многократных….
[186] Народ хочет веселиться, а партия ему мешает.
[187] Бин-Цур
[188] Воздух пустеет и Город затих…
[189]  На стихотворение Кедрина
[190]  Покинуты духами предков Добровольческой Армии
[191] На случайную встречу у военкомата
[192]  1990-1991, далее везде
[193]  Ангара, 1920
[194]  Лживое предсказание
[195] Моя отчизна такова…
[196] Утром получаем информашку…
[197] В нашей местности…
[198]   «Нехай злэ не живэ на свити»
[199]  Песня Макдоноя
[200]  Большие победы
[201] Нескупо нарезаны мне паи…
[202]  Farewell to those of sixties
[203] Песня на музыку режиссеров Алова и Наумова.
[204] Думай не думай, что нам предстоит…
[205] В стране араваков толк таков…
[206] 7 Ноября 1973 года
[207] Подражание Визбору
[208] На пребывание однокурсницы в Греции
[209] Девятое мая…
[210]   Девяносто Третий Год
[211]  На беспорядки в Палестинской автономии
[212] "Некоторых мучает, что летают мыши"…
[213] Я Блоку вослед рассужденье начну…
[214] Пик карьеры у меня впереди...
[215]  1 г. н.э., январь.
[216]  Секундное падение
[217] С этноцентристскими чувствами наблюдаю пропагаторов великих реформ
[218] Я полжизни читал….
[219] Красные ворота, Чистые пруды…
[220]  Песня с многочисленными историческими ошибками, 1990
[221] Опыт возложения надежд на военную реакцию, 1990
[222] Доем картошку, дочту газету…
[223]  На освободительный процесс 1990-1991, реакционное
[224] Якоб. Ы. Галич
[225] На 10 Ноября 1982 года
[226]  Признание в верности государству - 1990
[227]  На 1993 год-2
[228] Не пустишь бранью плоской…
[229] Что смолкнул…
[230]  Катэнь (обработка Беранже)

PROFESSIONAL CODE

[231]  К годовщине начала Протописьменного Периода в Двуречье
[232] Не исчисляй…
[223] Опять зима настала в стране моей…
[234] Мечтаю о службе в отдаленных краях
[235] Пограничные войска
[236]  Tom of Bedlam
[237] Уклонение от.
[238]  Прощание с сокурсником, 1986
[239]  Песня на мотив С.Аверинцева
[240] Трагический случай из жизни В.Ф.Ходасевича

ИЛЛЮСТРАТИВНЫЙ МАТЕРИАЛ

[241]  Царица полей
[242] Гильбоа, 1010
[243] Благородная столица
[244] Обличение Эхнейота
[245] Идем в первый победоносный поход
[246] Битва при Катне
[247] Похвала колесничным войскам
[248] Самовосхваление Хоремхеба
[249] Землей, морями и небом
[250] Похвала Вавилону
[251] Афрасиаб сказал…
[252] Большой мятеж.
[253]  Вторжение ибри в Кенаан
[254]  Битва при Афеке
[255]  Труба Маитана
[256] На воцарение Господина Сауссадаттара
[257] Песня о Синем Туртане
[258] Другая песня о Синем Туртане
[259] Песня о луллубейском походе
[260] Другая песня о луллубейском походе
[261] Нераскаянный государь Тушратта
[262] Осквернение праха
[263] Песня о том, как государство приблизилось к смерти
[264] Возвращение из похода-2
[265] Полуцентон-3. Нынче ночью выступаем на Ашшур
[266]  Обреченный царевич

НЕБЕСНЫЕ ЗНАКИ
               
[267]   Инвокационная. Начало четвертой эпохи.
[268]  Командующий Тол-ин-Гаурхот, похваляясь перед войсками, говорит…
[269]  Темный фэйри-из-майар, начало Второй Эпохи.
[270] Thau, Эон Восьмой
[271]  Император Мордора переламывает хлеб
[272]  Отъезд на Восток
[273]  Разговор валараукар об этатизме
[274]   На этой картине изображен...
[275]   Восьмая эпоха.  Гортаур говорит:
[276]    4019 ТЭ
[277]    Саурон,  First Age 550
[278] Если б ты, Командующий…
[279]   Полевой меморат (Форохельская Империя, 778 г. Четвертой Эпохи)
[280]  Умайарская-берштейнианская. Перед Потопом.
[281]   Дварфы на службе Мордора
[282]  Ждем вестей.
[283]  Барад-Дур - Ортханк.
[284]  Комендант крепости Тол-ин-Гаурхот говорит, подыгрывая себе на цитре
[285]  По ту сторону от Фродо
[286]  Полые холмы
[287]  Заря Четвертой эпохи (пролетарско-интернационалистический дуэт)

Песни времени Саурона

[288]  Первый назгул
[289]  Боевая песня Эред Нимрайса
[290]  Второй назгул
[291] Третий назгул
[292] Пересечение параллельных
[293] Боевой гимн Ар-Паразона
[294] Таурон - Тар-Мириэль
[295]  Завершение переговоров
[296] Моление о чаше
[297] Песня о гибели колесничих Востока.
[298]  Эрэ вираде утром выступает на Лориэн
[299]  Речи орков
[300]  "Уирги Тангородрима не желают сдаваться..."
[301]  Речи орков - II
[302] Уклонение от веры
[303] Песня авари

ЭДДОНЗ-2010 сл.

[304] Всё выше
[305] Подражание Щербакову
[306] Геликон
[307] Остальное не в счет.
[308] Мертвые не могут ничего. Вена, 180/1790 AD
[309] Венгерский кадастр, 1785-1789
[310] Лужка, Лужок, Лужку, Лужковым, о Лужке.
[311] Ритуальное наглаживание скульптурных элементов
      на станции метро «Площадь Революции».
[312] Стужа та же
[313] Праздничные хокку
[314] Ненормативная лексика
[315] Мы обернёмся к вам
[316] Стужа та же - II
[317] "Румын не нация, а профессия"
[318] Клиническая? Даешь клиническую
[319] Культур // Натур
[320] ЭЛГЭБЭТЭ
[321] Первое место, шестой ряд
[322] (1803-1870)
[323] Малые сии
[324] 2012
[325] Le peuple petit, le peuple grand
[326] Деструктивный Манифест
[327] mangiar mele, guardar dalla finestra
[328] Устный счет
[329] Душа с филистимлянами
[330] Постмодернизм
[331] В час побед  над пучинами горя
[332] Ако-марш
[333] Пройти под
[334] Жустис популяр


Полная Версификация

КРУГОВАЯ ОБОРОНА

[1] На негласный пароль из «Одиссеи капитана Блада»

Когда он был почти готов и смерть ждала невдалеке,
он повторял ту пару слов на птичьем нашем языке -
когда совсем невмоготу - почти библейских два стиха -
"Ви помниль яблони в цвету? Да? Ха-ха!"
Чтоб не могли нас разъяснить по жизни нашей боевой,
сплетали мы за нитью нить сеть субкультуры речевой;
она звенела за версту, когда громка, когда тиха:
"Ви помниль яблони в цвету? Да? Ха-ха!"
Еще мы видели семью, и хоть дерьмо была семья,
сквозь всю изысканность свою мы ей годились в сыновья,
и как паролем на лету ("Прием, "Рябина"! Я "Ольха"!"):
"Ви помниль яблони в цвету? Да? Ха-ха!"
Так знай, еще нам дело есть - в метафорическом бою
пасть не за кровь и не за честь, а за семантику свою -
за воровскую простоту, за ту, с кем близко до греха -
"Ви помниль яблони в цвету? Да? Ха-ха!"



[2] И имел кунью Абу Мурра
 
Кашам б. Ма’дан погиб, и в Египте стал царствовать после него 
фараон Мусы (Моисея).   Рассказал нам Са’ид ибн ‘Уфайр со слов 
ал-Мунзира: он происходил из амалекитян [гиксосов]  и  имел кунью Абу Мурра.

Куньи - семейство млекопитающих отряда хищных.
 
Кунья, из рода куньих, по прозвищу Абу Мурра,
дозорный друг Амалека, воссевшего в доме Птаха,
лежит, опуская веки, у стен мировой культуры,
похожий на человека, манула и росомаху.
 
Веса и счет - его кыбла, и знает та, мировая,
что он не затем поставлен указом Большого Дома,
чтоб вовсе она погибла, - а чтоб она, моровая,
не вырвалась из-под стражи, с рождения им несомой.
 
А если все же случится, и прыгнет пустое слово
на горло Стране Любимой, и крови ее напьется, - 
то он отлетит, как птица, займет позицию снова,
ударит огнем незримым и вновь своего добьется.
 
Охрана миров от веры, отрада неверных мира,
великий зверь азиатов, хранящий большое время - 
он знает число и меру, и все хлеба и секиры,
но жизнь его - для Та-Мери, да славится перед всеми.

[3] Fall  Koriolan

Джанибек и Гирей затевают путч,
подымают юрт и к югу ведут
(у Абулхайра тяжка рука).
Они нарекают себя "казах"   – 
а это значит "свободный люд"  – 
и дозорный хагана следит их путь
из-под железного козырька
до рези в узких глазах.

Майор Пугачев не доспел в котле
(скверна ему удавка страны
и ее работа по площадям).
Он больше не хочет терять лицо.
По вражеской, бывшей своей земле
он идет войной по законам войны,
выбивая строевых бойцов,
безоружный народ щадя.

Велико и крепко владенье мое  – 
пятнадцать шагов на десять шагов,
воистину хватит на одного,
а если надо - так на троих.
Граница! Не заступит ее,
иначе как силой, ни враг, ни свой,
потому что свои продажней врагов,
а враги опасней своих.

Хаган Кыпчака, хаган Москвы  – 
великий подвиг – не даться им;
кто прямо взглянет им в глаза,
не унесет головы.
А этот сброд - кому он гроза?
Я перебираю имена
и знаю, какая чему цена,
и радуюсь дням своим.


[4] Автокомментарий   

Лежит широкая земля
горами на восход.
Нисходит пестрая змея
из городских ворот.
Ряды шагающих с утра
считать – напрасный труд.
Им кончиться давно пора,
а все идут, идут.

Погибель плугу далека,
оружию близка!
Прошли намарские войска,
кариндские войска.
От раскаленных площадей
кричат царев приказ -
щедра на бронзу и людей
страна Кардуниас.

Ревнует солнце к шишакам,
взлетают топоры,
не схоронятся по степям
сутийские шатры;
настало время им пасти
загробные стада –
царю колодцы и пути
даруют города!

Сын Юга выхватит секач,
он схватится за лук,
да не разжать идущим вскачь
объятья тысяч рук!
Эй, кочевой, где дом твой Юг?
Тебе один конец:
твои поля расхитит плуг,
твою казну – купец.

Удачей мечена война,
тараном бьют полки,
отходят с боем племена
из-за большой реки!
Отряды рвутся на Закат,
ярясь своей беде.
Их ждет Дамаск. Так тяжкий млат –
и прочее те де.
 
Цари – потоп своим врагам,
отцы своим рабам.
Врагом уходит по степям
властитель Абрахам!
И знают числящие край,
сражаясь впереди:
«Обычай крови соблюдай –
остаток пощади!»

Кто создал нас, швырнув на пир?
Наш враг и лиходей!
Добром и злом творим мы мир,
и царства, и людей.
Полки стоят лицом к лицу,
смиренье истребя –
воздай почетом кузнецу,
кто выковал тебя!


[5] Совмещение с Самсудитаной

- Господин Барона Дельвига, Тот, Что с девками и вином,
я прошу совета дельного – как мне быть в дороге моей.
Потому что день кончается, и к востоку уже темно,
и круги сужают вороны над очами твоих царей.

Не в Твоих ли стаях с братствами я хорошим волком ходил!
Не Тебе ли, Крепкий конными, стала крепкой служба моя!
Почему же, кесарь ласковый, Ты победы нам не добыл?
Нет пощады побежденному, я скажу тебе не тая.

Кесарь Солнце с неба синего отвечает в сонме богов:
- Много било, многих выбило, а дорога наша одна!
В боевой великой линии у меня без числа полков,
если твой проказой выело, разве проиграна война?

Посмотри, в ревущем пламени нашим верным накрыли пир;
тех, кто дружен нам, хранит оно, кто враждебен – в пепел палит!
Где Атэнай с Ершалаимом? Миром правят Сидон и Тир,
и клеймо их лазуритами на челе Ашеры горит.

Что реченья небывалые? Все пребыли и все прошли!
Бог Берита в небо выбился – свеян прочь его суховей!
И поют земные малые на просторах большой земли
мне, владыке справедливости, урожаев и сыновей.

Это мне - силки и неводы, весь улов небес и морей.
Это мне никчемны адские, а эдемские так вдвойне!
Это мне поклялся некогда Хаммурапи, мой аморей,
усладить делами царскими плоть людскую по всей стране!

Ты, кто кость от кости сутиев, ты, что кровь от крови его,
оглянись: Земля отчаянна, и не быть в отчаянье ей.
Слышишь клич князей над Сутями?  это нам кричат торжество!
Видишь, зори в небе знаменем? это гривы моих коней!

[6] Вариант С.  Персональной войной.

За триста верст на западе,
приметясь до Оки,
сочтя все сроки загодя
в сентябрьские деньки,
(эх, дьяволы-хранители,
где ваша голова?)
стоят асвабадзители.
      Стоит Москва.

Цепная, остролистая,
хоть брось да оторви –
но наша кровь пречистая
в гнилой её крови.
Князья ее раздольные,
честные пристава…
Мунтьянским раем с кольями
стоит Москва.

Лихие, синекровые,
плюя на хлеб и соль,
дивизии громовые
пришли по нашу голь,
по наши жизни клятые - 
пайковые дрова…
Плакатами да катами
стоит Москва.

Хрипит чумное радио.
Вперед, мой свальный грех.
Своих убить не сладилось –
убей хотя бы тех!
Нас били да не выбили
(и плоть еще жива) –
пусть и на их погибели
стоит Москва.

Хорош, отконоводили.
Подходят январи.
Он вышел не за родину,
огнем она гори!
И что ему, бесчинному
(душа еще жива),
в том, что у них за спинами
     стоит Москва.


[7] Kaiseraugenblau Kaisermarsch (Йозеф II)

На ублажение тел люда страны я воцарен.
(месопотамская царская формула II тыс.)

- Мой царь, плохие вести:
пуста казна.
- Так седла же на месте
и стремена.
Трубач, труби побудку,
к бою войска!
Пора сразиться не на шутку
из-за куска.

- Мой царь, опять худое:
в чуме земля.
- А я на то и строю
госпиталя;
а жить на свете вечно
не можем мы.
Чего ж нам плакать, быстротечным,
из-за чумы!

- Мой царь, перед собраньем
попы твердят,
что за непокаянье
грозит Вам Ад.
- Вокруг живым досады -
хоть пропадай!
Еще бы мне бояться Ада
и рваться в Рай!

- Мой царь, так для чего же?
- Отчет. Отсчет.
Водой, телами, ложью
гремит поход.
Я послух, сказку ткущий
на интерес,
как черный ящик у грядущих
махин небес!

Вести отсчет, о Боже,
вести отчет,
покуда кровь под кожей
еще течет –
Творец широколикий,
эй, в тварь поверь!
Прими хвалы за мир великий
больших потерь!


[8] Бездонный Колодец
                ....В жилах у него была примесь мусульманской крови,
                которая досталась ему от матери, танцовщицы
                из Дамаска; это известно всякому.
                Г.К.Честертон, "Бездонный колодец"
 
Застыл свечи огарочек,
забыт недавний бой,
скучающие парочки
гуляют над тобой.
Без хоррора и саспенса
к пескам ушла в редиф
кончина лорда Хастингса,
Коммандера-ин-чиф!
 
Затем ли сонмы подданных
ты к царству приметал,
чтоб злой толстяк из Лондона
гугнил и бормотал?
Агиткой, наспех крашенной,
в бессмертье убывать - 
охота быть фельдмаршалом,
охота воевать...
 
- Охота! У недальнего
костра дрожит луна,
реальнее реального
небывшая война,
и лучниками с реверса
монет царя земли
стоит пехота Трейверса - 
в триумфах и в пыли.
 
Душа, богов не чтущая,
на Запад отойдет;
там башня, небо рвущая,
с лица земли встает;
из вечной плоти глиняной
нагое торжество - 
играют гроши Циммерна
в сиянии его!
 
Его свинца и золота
не испугать судьбе,
его плуги и молоты
не плачут о себе.
Что ад? Дела житейские!
И украшают край
плясуньи аморрейские,
дарующие рай!
 
Ни стоика, ни киника - 
гремит торговый тракт,
"For to admire" дружинники
насвистывают в такт,
и девицы-красавицы
срываются на свист - 
куда тебе с ним справиться,
приятель эссеист!
 
Хотел развеять марево,
хотел учить сердца? 
Но текст сильней творца его,
как мы сильней Творца!
И против воли слабого
ткача могучих слов
они восхвалят славного 
Смирителя песков.


[9] На таджикскую революцию 1992 года (там насаженную на арматуру голову малолетней дочери местного партбосса таскала с собой в качестве штандарта большая демонстрация народных масс).

Сын революции встал, перекусил,
детскую голову на палочку надел.
Это, ребята, не простая голова,
а голова ребенка социального врага.
Сын революции ходит взад-вперед,
детскую голову на палочке несет;
девочки-мальчики радостно визжат –
это-то все дети политических друзей.
Сын революции до смерти устал,
выкинул голову, домой к себе пошел.
Дети, опять же, вернулись по домам, -
все принялись за созидательный процесс.
Многие избраны, немногие званы,
президент с парламентом и все как у людей.
Нет, не задаром лилася наша кровь –
кровь борцов за Родину, Народ и Вообще.


[10] Лето исчезло
 
Лето исчезло, осень с нами; август бежит за горизонт;
над прокаженными полями выгнут огнем незримый фронт,
и от Прикаспия до Буга - знаю так ясно, как живу - 
Вооруженные Силы Юга снова выходят на Москву.
 
Время линейно - кто бы спорил. Наша брала - и не взяла.
Пять континентов на просторе похоронили их тела.
Но там, где оси вяжут туго, где временам теряют счет,
все повторяется по кругу их нераскаянный поход!
 
С точным погодным интервалом под полевой протяжный мат
тени летят степной Валхаллой с юга на север - и назад.
Круты подъемы, круче спуски; крутятся дни в календаре,
каждый сентябрь они за Курском, каждый октябрь они в Орле!
 
Время стоит на расставанье, время крушит любую твердь,
но колесом колесований сшиты  рождение и смерть;
нет отпусков глазам и цейсам, гибель врастает в торжество - 
с них ничему не снять их гейсов, кроме Москвы на Рождество!
 
Это для них -  вся слава мира, это на них - его беда,
это без них труба и лира окаменели навсегда.
Помню по звуку их заклятье, числю по суткам их войну, 
из всех бесчисленных распятий только на этом присягну.
 

[11] Полевой меморат
(ср.  1 Цар. 15)

Тошно мне лежать в могиле…
Слушай, милый человек,
как ходили, как ходили
мы в поход на Амалек.
За какую, на хрен, веру?
Что несут, едрёна мать!
Вот за что б ты сам, к примеру,
стал живое убивать?
За жратву и за квартиру,
чтоб земля и чтоб вода…
В общем, все богатства мира
с ним делили мы тогда.
Повернули к югу дышло
и — мечом по кочанам!
И не им победа вышла,
а победа вышла нам.
Отъезжают все печали,
вспомню ежели когда,
как вступали, как вступали
мы в чужие города!
Мужиков-то порубили,
на войне как на войне, —
ну, а баб-то пощадили
с байстрюками наравне.
Всех, по счету, без изъятья —
нате, пользуйтесь, щенки!
Знамо дело, люди — братья
и воюют по-людски.
Вот я помер, все в порядке,
схоронили, как могли,
только мертвым, вишь, несладко
под одёжей из земли.
Вот и мне охота стало
поглядеть на белый свет:
пять столетий миновало
от Сауловых побед!
Вылезаю и летаю,
вижу все, что емлет глаз
и в волнении читаю,
что написано про нас.
Нет преграды вражьей силе! —
звезданули на века,
что людей-то мы косили
до последнего сверчка.
Одного царя пленили,
ну, еще туда-сюда, —
так за это, мол, влепили
нам партийного дрозда!
Не поймешь, кто вышел гаже:
Шмуэль, царь или народ…
Это что ж это за лажа?
Было ж все наоборот!
Нет, традиция такая
нам, ребята, не нужна.
Откровенно заявляю:
правды нет в ней ни хрена!
Я в Шеоле повстречаю
сочинивших это дядь —
я им, блин, поотрываю
все, что можно оторвать!

[12] Kataewskrieg

Боги нас несметных бросили
к небывалой осени.
Бронепоезд "Новороссия"
мчит по Новороссии.
Пулемётными турелями
мир зачерчен начерно,
гайдамацкими куренями,
атаками, сдачами,
карбованцами, валютами,
крестами, медалями...
От походов Гонты лютого
крови не видали мы!
Все равно схоронит марево
в чернозем ли, в глину ли...
Были люди государевы,
да без слуха сгинули.
Збруч от берега до берега
в три глотка, не более,
лях пирует в стольном Лемберге,
впереди - Подолия.
Заплатить убитым почестью
вороны слетаются -
по-над Бугом ходят полчища,
кость о кость сшибаются.
Поветы цепями вымеря,
за землю родимую
насмерть бьется князь Владимира
с королем Владимира.
Кто в поля улегся скошенный?-
То ли ворог, то ли я...
На телах, в потраву брошенных,
ты цвети, Подолия!
Не управят крепкой памяти,
не посмеют справиться,
что по той великой замяти
сверх травы восставится.


[13] Гром барабанов в Юйгуань, металла слышен звон...

На третий ночи город стих - ни наших, ни машин,
и  можно снова выходить, приняв его за мой,
пока серебряной тесьмой на черный крепдешин
прилег серебряный неон над улицей немой.
 
На километры вверх и вниз от местных чист пейзаж,
и если Бог захочет, так продлится до утра.
А свод небес дождем провис и просится в витраж
из паутины, темноты, слюды и серебра.
 
В заслуги города причти его ночную стать,
а та распавшаяся плоть - да кто ее считал!
Клянусь, и в свой последний день я буду вспоминать,
как хороши здесь снег, и лёд, и камни, и металл!
 
Летейским черным рукавом река на свой манер 
бежит и рвется от себя - не выйдет, перестань....
И ты задумался на миг, откуда взял размер:
«Гром барабанов в Юйгуань»? Ну точно, в Юйгуань. 

[14] Never more

Подданный страны, знай и не страшись: "больше никогда"!
Имена князей обращают нас к праведным делам.
Вспомню ли теперь гул чужих степей, дальние года?
Славу ли твою ныне воспою, кесарь Абрахам?
Черный тур страны, гул большой воды, пламя злых печей!
Потерял один, покорил другой, голубой предел!
В огненной земле не боялся он боевых мечей,
для людей ибри первенцем своим жертвовать хотел.
Как большие псы, шли к его руке клятва и война.
Пастбищем племен, логовищем змей делал округа!
Все, что на земле было для него, одарил сполна:
семенем жену, пахоту зерном, гибелью врага.
Бога не видал, ведал божество - бронзовую твердь.
Веры не имел, хлеб и серебро сыну передал.
Прожил на земле, умер на земле, конечную смерть
видел, не сробел, имя по себе вечное создал.
Не от тех ли пор степи мне милы, и от их небес
как сухой ковыль под лихим дождем, поднимаюсь я?
Сердце широко, горе далеко... Помнишь Херсонес?
Это божий гром, золотая степь, родина моя!
Нет ее сейчас, не будет потом, не было тогда -
что ж, во мне она, мы крепки вдвоем, нам один конец!
Подданный страны, знай и не страшись: "больше никогда".
Имена князей утверждают нас в доблести сердец.


[15]

Что меня держит здесь -
не в кончившейся Москве,
а в этом пространстве звезд,
в этом кругу земель?
Налево поворотись -
хвалу великому злу
добрые говорят.
Не стоят медной таньги
бабьи увертки их.
Направо поворотись:
лживый неверный счет
писцы всем вещам дают.
Не стоят медной таньги
пустые сущности их.
Боль в природе вещей,
но свыше Замысла ложь.
Нет у меня полков,
тех бронзовых силачей,
чтоб вырвать гнилой язык,
очистить людскую речь.
Но мне остается власть.
в Орк низвести себя.
Прекрасной преградой смерть
поднять меж ними и мной.
Что меня держит здесь?
Желание воздух пить -
но я сильнее его.
Доля, что я добыл -
но враг ее господин!
Или родная кровь?
Власть ее велика,
но смерть разрешает все.
Но если сделаю так,
скажет неверный люд:
«Бессильна вера его:
мы живы, а он бежал!»
Скажет родная кровь:
«Мы живы, а он бежал,
бросил нас в мире бед;
к боли новую боль
своей рукой присчитал».
Нет, тому не бывать.
Никто не посмеет так
сказать о делах моих.
Эй, смиренный бедняк!
Неправилен твой расчет:
гордость держит людей,
гордость велит мне жить,
где все иное давно
умерло.

[16]

Не тесна мне плоть - моя одежда,
не широк чрезмерно круг земной.
Самая большая ложь - надежда -
не имеет власти надо мной.
Громки трубы моего похода,
сотни ртов кричат моей войной.
Из двоих - надежды и свободы -
вместе не удержишь ни одной!
Не разжиться при таком развале,
нужен выбор - только-то всего.
Не помешкав, мы его назвали,
без промашки сделали его!
И глядят наймиты и сироты,
как за невеликие паи
без особых счетов и расчетов
топчут землю конные мои.
Центр не держит - хэйль периферии!
И, не глядя на небо, не зря
разбивают малые земные
под великим небом лагеря!
Посреди холодной черной ночи
самой зимней, сволочной поры -
барабаны в радости грохочут
и горят, упорствуя, костры.

[17] Mamurra fecit 

Строил начинжтехо  мосты над Рейном,
нынче ладит дом - он парень богатый.
Кроет, первый в Риме, мрамором цельным -
кто-нибудь уж точно вставит в трактаты.

Крутятся без привода сервов стаи,
кто насколько в мыле - расчет научный.
Жили в чудной  дружбе два негодяя.
Одного убили, другому скучно.

Тошно без дружка, да и Граду горько.
Тесно мне на свете - и всем на свете.
Как тебе там, Гай, гуляется в Орке?
Каково-то галлы его там встретят...

Снова по стишкам? Ну что за нелепость!
Потолки киклопам впору на вырост.
Слышно от британцев, что дом, мол, крепость -
уж она его, пролазу,  не выдаст.

Кружатся стрижи саженной породы,
хоть и не земными, а все кругами.
Сколько было женщин за эти годы!
Сразу и не вспомнишь ту, что на Аме...

Три наживы нажил, четыре прожил.
Стало быть, в долгах  - отквитаюсь вволю.
В списке отражений меня умножат
только чисто небо да чисто поле.

[18] Пришел приказ из Нинуа… 

Пришел приказ из Нинуа на весь великий край:
"Под корень вырвать округа, переселить в Мадай!"
И в норы к ним спускаюсь я дыханием чумы:
- еще четыре дня житья, а там на край зимы!

Веселья мало вам сейчас, да мы его не ждем;
а будь я сам один из вас, я б наших жег живьем.
Но раз уж все мы те, кто есть, и крепок жребий наш,
то нам останется расчесть повозки и фураж!

А я - казённый человек, а вы - казённый скот,
и той черты никто вовек из нас не перейдет;
и мне жалеть вас не с руки - обвал и есть обвал, -
но я доправлю вам пайки, чтоб голод вас не взял!

Продайте мелких, у кого их благо на уме
(их выбьет через одного дорога по зиме),
а если мой надежный бог не обойдет меня,
то ваших жен возьмут в залог за те четыре дня.

Бежит дорога на восток, ей всякий крив и прав,
ей путь за тысячу мостов, за сотню переправ.
Вы, парни, не видали бед, но вам открыли счет: 
до Хатарикки -  мой ответ, а дальше - чья возьмет!

Для тех, кого мороз и мгла осилить не смогли,
найдутся важные дела на том краю Земли:
чинить пути, валить леса, стоять у алтаря,
быками жаря в небеса за воинство царя!

Каткам тарана не узнать в веселье боевом,
как им телами стелет гать великий царский дом.
Но кто сгибается к золе, тот помнит вес и крой.
Хэйа! Удачи на земле, до  встречи под землей!


[19] Torrent  Universe

Все кошки, которых мы знали как дети -
давно уж их, граждане, нету на свете,
и всех нам знакомых по детству собак
давненько прибрал посеребренный мрак.

Неужто же в свете сих знаний о свете
придет нам охота жалеть о бессмертье?
Да здравствуют, в общем, и этот, и тот -
один нас качает, другой раздает.


[20] Kaiserliche Inspektion, 1782 (Йозеф II)

 Тощий немец голубоглазый
по Галиции идет.
Свита с ужасом ждет приказов,
сбоку безмолвствует народ.
Равномерным коротким лаем
он пасет свой Священный Рим;
всех, кого надо, распугаем,
все, что надо, перетворим!
 
Овчарка сама с цепи сорвалась
и хочет цепи сбить с овец.
Сколько ей жить еще осталось - 
этим заведует Творец.
А немец занят собственным делом:
рабам, сгущаясь в  грозу,
возвращает душу и тело
на своем голубом глазу.
 
Сухую ярость песчаной бури
перегоняя в сухую прыть,
к любой замеченной амбразуре
кидается  перекрыть.
Все, кем живы сердца и взоры,
всё, чем душа на земле цела,
давно убиты черным мором; 
не хватает еще запустить дела!
 
Покуда див над Европой свищет,
прикидывая, когда и как,
мужицкий бог по дорогам рыщет,
грызется за каждый шаг.
Брат продолжит его работу;
племянник дубоват, но толков...
Еще очень далеко до Йозефа Рота
и повешенных как заложники русинских попов.


[21] Despotisme ;clair;
 
Наш добрый кайзер Йозеф,
он хочет нам добра,
пером в чернилах поелозив,
выводит он с утра:
"В гробах тела гниют года,
от них отравлена вода.
здоровью венцев та беда
чинит большой урон.
Желаю, чтоб
изъят  был гроб
из наших похорон!"
 
Стране наш кайзер Йозеф
отдал себя сполна
и, утром что-нибудь сморозив,
морозит дотемна.
Летят гонцы во все концы,
рыдают хижины-дворцы,
скорбят отечества отцы:
"Как это можно, сир?
Зазря ль в гробах
покоил прах
весь христианский мир?"
 
Наш добрый кайзер Йозеф
устроен так хитро:
совсем не думает о дозе,
когда творит добро.
Оно и вправду, может быть,
в гробах не стоит хоронить,
но как же силою вменить
подобный ревкультпрос?
Нам мертвецы
не огурцы
и это - наш вопрос!
 
Наш добрый кайзер Йозеф
в сердцах махнул рукой:
"Живите в гнили и навозе,
раз выбор ваш такой!"
А венцы хором говорят:
- Совсем не в этом дело, брат,
а в том, где в ряд, а где навряд
командовать людьми!
Сам Бог приди
да рассуди - 
мы правы, черт возьми!


[22] Шварц, 1918

Столицы в расходе, как в бурю облака.
Надгробные игры сыграли в синеве.
И в горы уходят неполных три полка,
летучего тигра имея во главе.
Матросы по следу, шенджийцы впереди,
повозки и кони сплелись в гнилую нить,
и прапор к победам шагает посреди,
еще ничего не успевший сочинить.
Счастливая доля - вернуться с той войны.
Контужен в походе - награда от богов.
Вчистую уволен от службы и страны,
навеки свободен от всех своих долгов.
Припомнит, что было; сильней оно звучит,
чем слава зачатья и смертное клеймо.
И так до распыла об этом промолчит,
как можно молчать лишь про самое само.


[23] Год стал мал

"Год мне стал мал" - стандартная формула, с которой хеттские
цари отводили войска на родину, если те не успевали достичь
                поставленных рубежей до наступления зимы.


По юлианскому календарю нынче бы шел январь,
но до него еще тысяча лет – хэйль календарям!
Всюду, где людям бросает зарю  Солнце-государь,
черные барабаны бьют зорю лагерям.

Поступи Солнца сроднее всего  царские шаги;
поит теплынью свои города,  кто дает приказ!
протуберанцами стрел его  выжжены враги,
но не затмятся никогда милости для нас...

Год, понимаешь ли, стал нам мал – вот и отошли.
Солнце и впрямь не в ударе зимой –  жди, весна придет!
Тут уж мы точно достанем до скал  на краю земли,
там, где закат за каемкой земной сходит на восход!

Но не дается медведь-материк,  хоть возьми да брось:
снова не выбрали километраж – а уже метёт.
Мир, получается, так велик, что его насквозь
даже такой человек, как Наш, за год не пройдет.

Что же, прикажешь сворачивать бой,  не вести войну?
Может, еще и полезть по гробам,  раз уж не вечны?
Нет же, хоть тысячный срок годовой сгинет на кону,
в тысячу первый пойдем по краям пальмы и сосны!

Радуйся, парень, воюй, покоряй, оставайся жив;
мы отслужили великим царям, твой теперь черёд,
если за гробом и водится рай, там живет Сизиф -
снова и снова идти по камням в гору, вверх, вперед!



[24] Ad Argyridem
 
                Ты шутя родителей не трогай, Аргирис, потому - у тебя дни рабства, 
                а у нас город есть чудный, что лежит в долине летейской... 
                Пусть несет венки  сюда тонкорукая девушка-лаконка.  - Феогнид. 
 
Девушка-лаконка не служит - пляшет,
со стола сметая то хрящ, то кость.
Вспоминает ту, что, пожалуй, краше,
глядя из угла, ашкелонский гость.
 
Нынче на Эвбее дела отличны.
Берег растворен в синеватой мгле...
Все ему здесь ново, и все привычно,
столько он видал людей на земле.
 
Средних лет солдат кифару настроил,
подпевает в лад самому себе.
Что он там - о Фивах или о Трое?
Нет же, о разлуке и о судьбе.
 
Ашкелонец в пальцах монету крутит - 
до чего проворный пошел народ:
то он по-дорийски с лаконкой шутит,
то по-ионийски о ней поет.
 
Парень, видно, нравный - не взял монеты,
только усмехнулся, как господин,
и завёл про город у дальней Леты,
что родным остался ему один.
 
Ашкелонец слушает, скрыв досаду,
бесприютный дар катая в горсти.
Что у них далекого? Вся Эллада
вдоль и поперек - на семь дней пути!
 
Не расспросишь - сгинул, как не бывало.
Только что сидел, да и вышел весь.
Что молчишь, лаконка? Плачу немало,
да не всё товар, что на свете есть.


[25] Gesta Dei per francos

Капитан Рамбаль выбрался из Вильны -
вырвал из Шеола папку с персональным делом.
Всё отныне с ним в порядке, жизнь богата и обильна -
Бог не выдал, сам не умер и свинья не съела.

Бог тут, впрочем, ни при чем,  вот князь Смоленский ближе:
он урчит, открыв Рамбалю галльские пределы;
царь в болванах, Польша наша, Бонапарт в Париже -
Бог не выдал, сам не помер и свинья не съела.

Бог сидит на облаках, радуясь незримо
Всякий дух в Его руке - и никакое тело.
Каб не люди, был бы швах, а так еще терпимо -
князь не выдал, Сам не помер и свинья не съела!


[26] На ложное известие о кончине гр. Ел. Вас. Безуховой

Да она не умерла, она взяла в объезд.
Вы поменьше верьте графу; он напутал, граф-то.
Просто все ей надоело, - а кому не надоест? –
и команда, и корабль, и в особенности автор.

Ей надоел добродушный муж, придумавший знатный виц:
десятилетиями выяснять, сколько будет дважды два.
Ей надоели старый друг и молодой принц.
Что ни написано на заборах, за ними одни дрова.

Она воскликнула «адьё!», шагнула в шарабан
и полетела по деревням растворяться в траве.
«Отличной зверюшкой» назвал ее Кесарь Вечерних Стран –
неужто с этим доживать в Петрове-на-Неве?

Князь Василий пустил слезу, оборудуя кенотаф;
никто и не думал проверять, что закинули в гроб.
А через полвека, ясное дело, в тему приехал граф
и удостоил записать весь релевантный трёп.

А она в провинции двести лет выходит на парад,
ей там и парней хватает окрест, и прочего всего,
и скоро семь поколений подряд местные говорят:
«Дух плодородия этих мест?
Графиня?
Ленка?
Ого!»


[27]  Kataewsverfall-1958

Что должен думать бывший белый, -
но только выряженный наново
с уничтожением отчизны,
вождей, полков и всех, всех, всех, -
когда поэта вдохновенного,
воспевшего В.И.Ульянова,
за недостаток знанья жизни
разделывают под орех?

По станциям и полустанкам,
где он когда-то дрался с красными,
повстанцами да атаманами –
лежит прогорклая зима.
Их немцы прободали танками,
а после наши жгли фугасными,
а после им зашили раны –
но общий верх взяла чума.

А тот нимало не расстраивался,
ленинианой зарабатывал
и целомудренно отслаивался
от чуждых классово хлыщей.
А вот теперь и он проштрафился
и может не лепить горбатого –
сам Первый по нему отлаялся,
назначив сущности вещей.

А впрочем, бедствия физические
ему отнюдь не угрожают,
и кто его сегодня выбранит,
не вырвет у него куска,
и выть-то нечего практически –
как говорится, не рожает;
как он потонет, так и вытонет
за три сажени от мыска.

Белобандит, крути колесико,
раз приказала власть Советов!
Ты тьму отмашек саботировал,
а эту вытанцуй сполна.
Забей на шпоры и вопросники:
кто надо, схватит эстафетой,
за что да как ты там вотировал,
а кто не на, тому не на.

Белобандит из белой банды,
своди невыданные счеты!
Прямого просвещенья ради
пусть скачет белка на суку.
Вали, по вражеской команде,
во вражеском заградотряде,
из вражеского пулемета
по вражескому штрафнику.


[28] Опыт верлибра.

Читая Кирилла Симонова,
"Глазами человека моего поколения",
не перестаешь удивляться.
Он пишет: "Сейчас (то есть в семьдесят таком-то году)
я понимаю, что ссылать невиновных, не уличенных в измене, -
пожизненно, отнимая дом и добро -
это преступление перед законами и страной.
Но когда это делали с гражданами моей страны,
думал ли я, что это преступление?
Нет, я не думал так. Почему? Этого я не знаю".
Понять, говорят - простить;
но как мне понять этого человека,
если он сам не в силах понимать себя?
"Постой, - говорит старый человек,
свидетель (не виновник, свидетель) -
я расскажу тебе, как это было тогда, в сорок первом году.
Нам сказали, что туда были заброшены парашютисты..."
Да, я знаю. Вам сказали, что туда были заброшены парашютисты,
и что их не выдали.
Ну так что же? Разве тех, кто не выдал парашютистов, сослали?
Нет, их расстреляли за недонесение; так за что сослали остальных,
пожизненно, отнимая дом и добро?
"Республика немцев Поволжья очень маленькая,
не больше одного города,
так что такая измена поневоле говорила о многих.
Так мы думали тогда, в сорок первом году".
Хорошо. В сорок первом году вы думали так.
Вот стоит деревня в Белоруссии,
при деревне кормятся партизаны.
В сорок втором, сорок третьем и сорок четвертом году
в деревню приходят немцы.
Деревня маленькая, очень маленькая,
много меньше, чем республика немцев Поволжья.
В сорок втором, сорок третьем и даже сорок четвертом году
немцы (не те, что немцы Поволжья, а другие, из охранных отрядов)
думают так же, как вы думали тогда в сорок первом году.
Они убивают жителей от мала до велика.
Когды вы приходили в деревню
и видели обгорелые трупы,
думали ли вы за немцев так же, как за себя,
или вы думали за них по-другому,
или вы вообще не хотели думать за немцев,
или вы вообще не думали?
Старый человек не отвечает,
да я и не жду ответа,
потому что нельзя ответить тому, кто не спрашивал вслух.

[29] Шамановым - Шендеровичем

Наблюдая величье предательства,
я в шалман залетаю, звеня;
пусть не мне изменить обстоятельства,
но и те не изменят меня.
Выкладаю гроши - пустяковина -
и беру трудовые сто грамм;
мы шалману давно не в диковину,
да и он не в диковинку нам.

Слышу шлягер первейшей из ордена,
и берет меня, граждане, зло:
раз расхищено, предано, продано,
так какого ж ей стало светло?
Разве что по причине касательства
к наводящей Сиянье волне
трансцендентного очковтирательства,
незнакомого Богу и мне.

Опуская слова нецензурные,
конспектирую  явленный вид.
Ситуация этнокультурная
вкруг меня и кипит и бурлит.
Сохраняет красу первозданную
весь несложный ее антураж:
и ессейская  водка поганая,
и уверенный римский алкаш.

Остается одно утешение,
нерушимое точно броня:
никакие мои прегрешения
к паре той не подвинут меня.
Припишусь я к любому становищу,
оскверню им и дух свой, и плоть -
но Шамановым и Шендеровичем
мне не даст замараться Господь.

[30] Историческая Родина 

Смешеньем языков не дорожи – в нем мало интереса,
Когда нам общий дали небеса – свинцовый и стальной…
Дорога синей лесенкой бежит на Брацлав от Одессы,
по ней проходят миром в три часа, в три месяца – войной.

Сыра от крови мать-сыра земля, не вычерпать печали
на Батькивщине, как ни поверни, отстреленной моей.
Дружинами Данилы-короля проходят галичане,
а с юга жжет сигнальные огни фрайвилиге армей.

Неужто мне увидеть не в подъем сквозь белый пар двукосый,
как бронепоезд с птичкой расписной облюбовал перрон?
Пан Валентин катается на нем, как в гетто на колесах,
укрытом от отечества броней со всех своих сторон.

Пан Валентин, куда ты днем с огнем? И как тебе не страшно?
А может быть и страшно, черт поймет, - да ты осилил страх.
Увешанный крестами поделом, он правит бронебашней,
по Украине лязгая внамёт на четырех ветрах!

А я здесь, в общем, больше не жених, тутэйших знать не знаю;
но он еще тогда открыл мне счет - плати без никаких:
в Одессе половина всех моих и в Брацлаве другая,
а он за них воюет третий год, не зная вовсе их.

Уходит «Новороссия» сквозь сон, утрачивая имя.
Качается подпольщиком сквозь тьму холодный щит Стожар.
Ни Хлодвиг не придет, ни Клемансо к ней с франками своими.
Уходит Новороссия в чуму. Таков уж наш примар.

[31] Benevolentia

Голубой саксонский лес.
Золотой силезский шнапс.
Бег неверных зим и лет.
Рабинович, дай Мне шанс -
прикупи себе билет.
Я бы мог сработать Сам,
но в благие и не лез,

свет от звезд своих лия...
Слышал, времени в обрез?
Ни на чёрта Мне твой транс.
Рабинович, дай Мне шанс -
в этом твой же интерес,
а не дашь, я не помру;
так и так - помру не Я.

Рабинович! Оглянись, -
на себя, не на Меня...
Я уж как-нибудь один.
Да какой я Господин!
Я-то - снег, а не лыжня,
ты не думай. Сам смотри
вверх, и в стороны, и вниз.

[32] Тридцать седьмой, март.

А он уже подходит, он уже у дверей,
отец солдат и сын лагерей!
В цирки гонят полчища людей и зверей –
как говорится, будем!
Куколка, голубчик, светик, сынок…
Гвардейские батавы сбиваются с ног,
да разве Геркулес пробиться бы мог
ввстречу всем этим людям.

В темно-синих сумерках плывут орлы.
Он убил чудовище Капрейской скалы!
Все, кто не преступник, ему милы,
о прочих он сожалеет.
Вновь суды родились, а расправам конец,
диво был отец его, а он – нам отец,
ночь была черна, да всему венец –
заря, что сейчас алеет.

Движутся солдаты, как живая стена,
факелами высвечено небо до дна,
только рассыпается людская волна,
за ней подходит другая.
Пьют земное благо и народ, и войска,
никогда присяга не была так сладка:
«Да не будет жизнь моя тесней мне близка,
чем Гай и сестренки Гая!»

Разве мы живые? Мы случайнее снов.
Слишком много сложено и вычтено слов;
лишь невозмутимость охранит от оков
и сердцу не даст потачки.
Будем целоваться, словно буду я цел!
Сестры любят братца, коль хорош он и смел,
да поди узнай, о чем бормочет Гемелл,
и осень грозит горячкой.

[33]  Полуцентон 1

…Как этот честный офицер, – здесь нету места укоризне, –
поскольку нечто кроме жизни есть: долг и доблесть, например.  Кушнер

Наполним, граждане, бокалы, содвинем, граждане, их разом;
приметим барышню напротив —  ты с ней сегодня стал на ты;
внимай вооруженным слухом, смотри вооруженным глазом,
и ты увидишь, как прекрасны ее случайные черты.
Зияла ночь Омар Хайяму, и нам по-прежнему зияет,
ты вечно жить не собирался —  а вот по-прежнему живешь.
Природа к нам неравнодушна — а то чего ж она сияет?
Тебя не ждет такого мама? Так ведь и ты ее не ждешь.
Броня крепчает, танки быстры, отчизна тырит и пирует.
Сплетай же басни на милетский, веками схваченный манер!
А степь не требует отваги —  она отвагу нам дарует,
затем, что нечто, кроме жизни,
есть (что там? Доблесть, например).

[34] Вот сорок пятый год

Вот сорок пятый год,
и май себе течет,
и мая посреди
шагает вражий взвод.
Оружье не при нём,
но форма вся при нём,
и обер-лейтенант
побрит, как на прием.
Навстречу наши вдруг:
«Эй, мать-мать-мать - цурюк!
Куда ж ты порулил,
наш недобитый друг?»
А тот глаза скосил:
«Не ясно ли, бог мой?
Герр Сталин победил,
я иду домой!»

Был в духе наш комбат:
«Эк отвертелся, гад!
Валяй, покуда цел,
кормить своих гансят».
И лейтенант прошел
сквозь тучи бед и зол,
и взвод за ним проплыл,
как на небе орел.
К чему лишаться сил,
на что кончать с собой?
«Герр Сталин победил,
я иду домой!»

А вот теперь зачах
и наш родной очаг,
и враг нас погубил -
и мы же этот враг.
И стал наш прежний кров
руинами руин -
так Харрис и Чуйков
не рушили Берлин.
И машет мне рукой
сквозь черный фолиант
не царь и не не герой,
а этот лейтенант.
Он знает, как проплыть
сквозь ад, вцепившись в нить,
все взять и потерять,
и форму сохранить!
Какой упадок сил?
Кому кончать с собой?
Герр Гитлер победил,
герр Сталин победил,
герр дьявол победил,
я иду домой!

[35] Перс, стоящий за наследников Александра - дознавателю Селевка.

Когда я встал за Аргеадов? Что ж,
не знаю, что сказать. Ты человек
Селевка, и твоя нетверда память.
Скажу "давно" - а выйдет, что недавно.
Скажу "недавно" - выйдет, что давно.
Я встал за них тогда, когда и все -
меж Дарием и Бессом. Но не так,
как все. Не за почет я принял полк,
и не для славы отдал дочерей
фракийским козопасам. Ради царства
я сделал это. Слушай, человек!
Ты думаешь, что царство - это персы?
Нет, царство больше персов; и не мы
ему рожденье дали, и не нам
равняться смертью с ним. Его Хувахштра
восставил над нагорьями Ирана
и заповедал доблестным хранить.
И мы его хранили; и оно
легло Сэнмурвом материнских сказок:
одно крыло на берегах эгейских,
другое - в индском золотом песке.
Пока над миром в громе труб Раздор, -
нет, почему я должен по-явански
вести об этом речь перед тобой? -
Пока над миром Драуга в громе труб
идет, стирая царства и царей, -
не перестанут сокрушаться люди
о воине, над многими едином.
Единодержец! Меч в твоей руке
народу слаще золота и меди
в коротких пальцах племенных князей, -
затем, что он отнимет меньше жизней,
чем их благодеянья. Для того
Сэнмурв наш должен жить. Но годы темны,
века бездонны, сроки коротки;
и одряхлел Сэнмурв. И клюв его
сомкнулся, и густеющую кровь
все тише сердце гнало. Так он спал,
а птицы, оживающие в нем,
глаза выклевывали друг у друга,
и позабыли битву. И тогда
твой Искандар нагрянул от заката,
и вырвал сердце старое, и сам
тем сердцем стал. И горестный Сэнмурв
ударил к небу медными крылами
и сжал в когтях тугую плоть земли.
И клюв ударил в дерзкое лицо.
И крик врага услышал Ариман!
Кто Хинду сокрушил? Дараявауш!
Кто Хинду потерял? Дараявауш!
Кто сокрушил их снова? Искандар!
Иди за палачами. Ты теперь
узнал, зачем я встал за Аргеадов.

[36] Тэнгэр-Эцэг

 «Жизнь, алчущая хлеба, мгновенна и убога».
Да, я читал, спасибо… а все-таки красиво
стремительное Небо, не знающее Бога,
китайского пошиба, монгольского разлива.
Не бездна, а преграда, доспех, одежда… стены,
сработанные дивно из духов капитальных, —
летит горизонталью, закручиваясь сферой,
укутывая землю от бед трансцендентальных!
Всего-то край передний, всего-то слой защитный,
раскрашенный искусно в надежный темно-синий;
а там — звенят последним созвездий сталактиты
в своей четырехмерной разлаженной пустыне.

[37] Схема клятвы.

Под небом яростным
бьются день за днем:
не помни жалости,
защитив свой дом.
От века прежнего
клятва дорога:
убей мятежного,
не щади врага!

Под небом горестным
бьется царь с царем;
воздай же доблестным
за добро добром.
По слову медному,
кто отдал - богат;
даруй победному,
не жалей наград!

У неба ясного
битва знает срок;
ревнуют властному
Запад и Восток.
Уста старинные
очищают край:
не тронь невинного,
верных сберегай!

Да ведает ночей
вечная страна:
нет славы без мечей
и не в них она!
Да будет согнут враг
на века веков
не сворою собак,
а стаей волков!

[38] Работа над источником.

Вечный свет, псефизмы и софизмы,
бог, который, в сущности, любовь,
пропасть ада, прелесть янсенизма
и субстанций ласковая кровь, -
это геньяльный Блез Паскаль
интуитивно познаваль.
Но когда заходит речь о деле,
где бы мы ее ни завели, -
от затрат по выпуску "Шанели"
до устройства неба и земли, -
здесь интуиция - первый шаг,
дальше - обрыв, окопы, враг.
Опыленье, опыт, опытанье...
Блез Паскаль не мудрствует пока;
он уходит ночью на заданье
и к утру приводит языка.
Город уснул и видит сны,
клещи давно раскалены.
Без надежд, без страха, без сомненья,
рассекая факелами тьму,
он пытает Божие творенье - 
и оно ответствует ему.
Копятся вещие слова
пыточной сказкой вещества.
Нет, не плачь! Все будет честь по чести;
жданный час нежданно настает,
и они, сплетясь, взмывают вместе
саламандрой в пламенный полет!
Как там В.В. изобразил?
"...неописуемый сквозил".
Ни постом, ни смертью, ни молитвой
не исторгнуть мне Твоих щедрот.
Только судорога, только битва,
истязанье, трение и пот!
Семя и кровь утри, сынок:
руку достойного держит Бог.

[39] Пепел Неммерсдорфа.

Над Кенигсбергом благодать;
недаром третий век
идет по городу гулять
прозрачный человек.
Он смотрит вверх, он смотрит вниз;
в большом восторге он:
какой, однако, парадиз -
и звезды, и закон;
и ты не то чтобы листок
в осенний листопад -
а мимо Лееб на восток
ведет своих солдат.
И в них закон, и с ними бог!
Для тех больших затей
они шагают на восток,
не пощадят детей.
Плечом к плечу на смертный суд
они шагают в ряд,
а победители придут -
детей не пощадят.

[40]

Судьба недолго тебя хранила; земля недолго тебя держала.
Огонь и дым набирают силу, и мы увидимся в Нан-Гияла.
Огонь трещит, от жары усталый, уже ничего не видать за дымом;
но мы увидимся в Нан-Гияла - а не в Нан-Гияла, так в Нан-Гилима.

[41]  Сидоний Аполлинарий

Власть устроена занимательней, чем в будущей Польше.
Денег меньше, чем тех, кому их платить. Да и тех-то мало.
Центр не держит воды, не говоря о большем.
Периферия давно отпала.

Даже хлеба и зрелищ народ (другого ему не нужно)
нынче требует в чуждой форме: «Блокбастеров и поп-корна!»
При таких условиях не защитишь безоружных
(я уж молчу о том, чтоб сокрушать непокорных).

Бургунды, недавно снятые с любимой вахты ам Райне
гуннским копытом, в Савойю слетевшие по наклонной –
и те бубнят только «млеко-яйки», да «ди ромише швайне»,
что по-нашему означает примерно «порка мадонна».

Одичавшие шавки на форуме - перед варварами неловко.
Но богов на помощь не стоит звать ни клике, ни клаке:
Если б Марс и Квирин по Городу провели выбраковку,
уцелели бы только одни собаки.


[42] По мотивам «Калигулы» Камю

                Доблестный умирает не в расчете на
                будущую награду,
                а из благодарности за былую
                Бусидо
Мы стоим-готовимся, зверея,
к лучшей и последней из атак.
Славься, полководец,
полководец наш Хэрэя,
славься, император и вожак!

Ты желаешь жить и быть счастливым,
а и мы на это рождены.
Оттого сегодня ночью
так легко и некрасиво
кончатся служители Луны.

Принцепс выше нашего страданья.
Что же, так на так — оно и выйдет ничего,
не останется ни пепла,
ни костей, ни содроганья
от сынков и пасынков его!

Вечно правь, Хэрэя Император!
За тобой — комфорт, а также братство и уют,
честный рай, где без доплаты
и комиту, и солдату
девочки Империи дают.

Все идет к последнему параду,
так лети по адресу, копье!
Мы шагнем навстречу аду
не в расчете на награду —
только в благодарность за нее!

Строй стоит, готовится, зверея,
ждет последней — лучшей из атак.
Славься, полководец,
полководец наш Хэрэя!
Вечно правь, приятель и вожак!


[43] Молитва им. Сомерсета Моэма

Тяжкий гром в горах над кедрами небо разорвал -
за стеной дождя не слышишь ты боевого топота.
Грозы льет руками щедрыми Алиййян-Баал -
во Вселенной, где ни рыщешь ты, не приметишь ропота.
Господин великим воинствам, Повелитель стран,
пища верным, казнь мятежникам, пламена незнающим!
Это царское достоинство - быть в плаще из ран
непокорным неизбежному - и неумирающим.
Не твоим ли грозным именем, добрый государь,
я не дался тем чудовищам - ни друзьям, ни ворогам?
Что мне, если нет веселия, как бывало встарь!
За свободу от становища верный платит дорого.
Не твоим ли кровом, Праведный, сильные сильны?
Не твоим ли гневом, Яростный, сломлены бессильные?
Заклинаю всем, что намертво ведать мы должны, -
не даруй мне годы старости, памятью обильные.
Чтоб отчаянья не ведал я, жалости не знал,
чтобы честь с великодушием были мне оружием!
Чтобы с боем и с победами выходя в финал,
ни гордыни, ни радушия я не обнаруживал.


[44]  Римляне в Ютландии (66 г. н.э.)

Пришел корабль из чужой земли,
в Халла-фьорде пристал.
И смуглые люди с него сошли,
закованные в металл.
Тут Торир Старый проворчал:
«Есть мне с левой руки,
когда последний в жизни причал
не встретили чужаки».
Сын Трюггве крикнул, мечом звеня,
шумлив и молод был он:
«Когда хоть один уйдет от меня,
не зваться мне Трюггвассон!»
Тут Олав выходит в свой черед.
Не молод он и не стар.
Четыре доспеха в ряд берет
его копейный удар.
«Как гляну я, люди, мы не горим.
Спешат лишь в деле пустом.
Сперва с чужаками поговорим,
а биться будем потом!»
Они разделили стол и кров
с людьми из чужой земли.
Но те не сказали учтивых слов,
невежливо речь повели.
«Из Румабурга явились мы,
там весел каждый час.
Не знают там суровой зимы,
не то что здесь у вас!
Из камня строят там города,
а в хижинах не живут.
Мы здесь останемся навсегда
и править будем тут».
Ответил Олав им тогда,
готовясь убивать:
«Вы здесь останетесь навсегда,
а прочему не бывать!»
Сын Трюггве мечом прорубает след:
«Ну, чья выходит игра?
Не я ли дал хороший совет,
как спорили мы вчера?»
«Ты прав, оставить их жить — позор, —
Олав ударил щитом, —
но кабы не этот разговор,
как знали бы мы о том?»
Кого не убили из чужаков,
бежали в свои моря.
С тех пор обычай у нас таков:
драться не любим зря.
С пришельцами делим стол и кров,
ведем учтивую речь.
Но если не ценят хороших слов —
у нас наготове меч!

[45] Ночной бой за Каллеву 

Слышишь, трубы сотрясают потемневший небосклон?
Сыновей своих скликает на победу Пендрагон.
Вот сейчас приказ найдет их, изорвет им песней рты,
вот сейчас пойдет пехота на саксонские щиты.
Как смешались в речи нашей под пестом военных бурь
алый мед уэльских башен и латинская лазурь!
Крест и дуб отныне слиты — видишь, видишь вместе их —
и на панцирях комитов, и на куртках рядовых.
Всадник ветер обгоняет, серебром горит броня,
только искры отлетают от копыт его коня.
Cто мужей несутся рядом, точно демоны войны —
это Утер, Амераудур, ужас вражьей стороны!
Видишь палисад зеленый за холмом, где мы стоим?
Знамя Белого Дракона развевается над ним!
Сталью страж его украшен, кровью сыт его народ —
будь упорен и бесстрашен, и к утру оно падет!
Вот их линии за нами; склон на тысячу шагов,
как узорными коврами, убран трупами врагов.
Смерть опять проходит мимо, мы стоим живой стеной —
дети Западного Рима против гибели земной!
Честь тому, кто вел пехоту, кто примером был мужам,
кто сражал врага без счета перед тем, как ляжет сам;
так, клянусь богами дедов, мы и взяли высоту —
cлавный славную победу дарит Митре и Христу!

[46] Листаю историю Монгольской империи

                чтобы в них татарва опускала князей на бадье

Изучение этой округи
навевает немалый испуг.
Все нойоны, цэрэги, даруги,
все тумены, хаганы вокруг.
Это даже довольно противно —
наблюдать средь оседлых обид
их военно-административный,
оптимально отлаженный быт.
И слежу я с бесплодным стараньем,
как гремит в двух шагах торжество —
безупречно его начертанье,
примитивна задача его.
Что им нужно? А жить бы давали,
да в чины, если парень не трус.
Да не крали, да не убивали,
да добыча, да крепкий улус.
И солдат, сноровистый и грубый,
ради этих негромких затей,
сколотил в пол-Евразии срубы
для разгрузки тех самых бадей.
И исполнил он эту работу —
не в обиду О.Э. помяну, —
не в восторгах холопьего поту,
а за юрту свою и жену.

[47]  Передача престола по женской линии
(альт-Тавантинсуйю, 1976)   
 
Слушай, девка, не трать зря бисер.
За меня войска и народ.
Откажи я страну хоть крысе,
Куско скорчится, но сожрет.
Незаконно? - но я в законе;
ход кобылой, а не конем...
Хуже бабы на этом троне
разве только твой муж на нем.
 
"Можно", "нужно", "нельзя и все тут",
"Не кради, не ленись, не лги"...
Нас хранят расценок и счетов
концентрические круги,
сети меток, баллов, примеров;
остальное добьешь сама...
Только знала бы честь и меру!
Мера есть - не надо ума.
 
Как под Солнцем я успокоюсь,
ты на раз припомнишь тогда
внешний пояс, внутренний пояс,
укрепления, города!
Тут с собой-то не разберемся,
а придется по всем по трем...
Ладно, ладно, не хнычь, прорвемся - 
хлеб и то, что потом помрем.
 
Не робей, принимай наследство,
это легче, чем можно ждать.
Помнишь, ты все играла в детстве,
как болела, в Землю Кровать?
Деревяшки по одеялу - 
субмарины, полки, дома...
Мы - оценщики, мы - менялы.
Мера есть - не надо ума.

 [48] Месяц март, 1944 

Стал весь  край – военный лагерь, лагерь стал - передним краем,
и о наших мы не знаем, живы ли, убиты..
Генерал-фельдмаршал Хаген наступает за Дунаем
и его стальные копья лаврами увиты.
 
За Дунаем по болотам тащат армию Советы,
Этцель в ГКО ночует, очи не смыкает,
и его честная трубка, между гуннами воспета,
дым отечества по кругу кольцами пускает.
 
Карлик Альберих, поправлен вискарями и портвейном,
гонит Зигфрида с заката  - нынче это просто;
он вернул себе с процентом золотые клады Рейна
в виде арок и стропил ремагенского моста.
 
Боги Прописей, наскучив нашим почерком и стилем,
зря не тратили угрозы – выпустили вожжи.
Как заметил верный Генрих, минус сто ему под килем,
то еще не  Бой Березы – тот случится позже.

[49] Deadline and Beyond.
 
С тех пор, как транспорты отчалили
на Керчь и в Феодосию,
ни радостями, ни отчаяньем
нас к жизни не добросило.

Они сыграли отступление,
осанну спели вышние.
Все остальное – приложение,
пространное и лишнее.
 
Так и не принят выкуп бесами
за эти души снулые – 
собесами и Днепрогэсами,
Берлинами, Кабулами.
 
Убежища не обозначились,
услады не упрочились,
как все герои ни корячились,
все гады ни морочились.

Поля, как встарь, у нас в союзниках,
незлобно небо синее,
но никакие больше блузники 
нас не оттянут с линии.

И сколько зелени и просини
на чаши ни положено,
победой той весны и осени
все выходы заложены.

[50] Сторожевые Сиона

Привольно часовым Сиона:
час отстоял — и на покой.
В казарме весело и шумно,
и нет Сиона ни шиша.
А в этом смысл и честь Сиона —
что он туда не заходил,
и всем, кто отслужил по сроку,
дарует отпуск от себя!
А часовым Баала круто:
им ни прилечь, ни отдохнуть.
Им без восторгов о Баале
и пайки выхлебать нельзя.
И все-то, бедные, ярятся —
а ты попробуй не ярись,
когда всечасно зырит в душу
с небес внимательный Баал.
А вот лежит английский книжник,
который это сочинил,
и часто вдумчивый читатель
дивится выбору имен.
А впрочем, что за толк в названьях,
и нет нам доли в ярлыках!
Мы тута все номиналисты,
нам важен в авторе расклад.


Подражания Кавафису
 
[51] Вифиния далеко
 
Спрашивают царя Никомеда:
«Помнишь, тот римский мальчик по имени Гай?
Говорят, у себя в Риме он пошел в гору».
«Не так мало, не так мало у нас мальчиков, 
чтобы помнить всех», -
отвечает Никомед и смеется,
гладя висок спрашивающего.
 
[52] Дома, на Вистуле.
 
Расскажу, как я видел главного дальних немаков. 
Ближние немаки зовут их вельхами.
Стоял перед строем старый человек.
«Воины, - говорил он, - воины.
Мило мне, что могу назвать вас воинами, а не громадой.
Воины, от последнего до вожака, друг другу товарищи,
а громада бежит за жирной подачкой и громкой глоткой».
Люди в строю закричали, стуча в щиты,
и я понял, что про себя и про них он сказал правду.
После мне говорили, 
что если он решается кого-нибудь убить,
то разве что нелегко и не без справедливой причины
но решившись, делает это легко, 
легче, чем решался.
Это потому, что он слушается своего  великодушия,
а не жалостливых порывов.
«Мне труднее приговорить тебя, чем, приговорив, убить»,
сказал он однажды своему врагу, 
а не приговорил его и не убил.
В тот день, вернувшись домой -
там у вельхов ставят дом на дом, и так много раз,
и я жил в горнице наверху, будто на ветвях,
хотя они называют это не «гнездом», а «островом» - 
я до ночи думал, как непривычен их нрав.
У нас-то чаще убивают в гневе, 
не думая о причинах, справедливые они или нет,
а щадят из жалости, как ляжет на душу.
Таков наш народ, знающий слова.
 
 
[53] За Авророй и Гангом
 
На службе у него я скопил деньжат,
и захотелось мне посмотреть, как протяжен мир.
Причудливо, мой Марк, все это устроено.
Смотришь, люди в чужих краях те же, да не те
а еще посмотришь - не те, а те же.
Был я в Антиохии, даже в Мараканд и к гандариям приходил.
Только все это, мой Марк, было мне не в досуг,
один расход да докучные мысли.
Куда ни приеду, думаю: а Кайсар здесь с нами не прошел,
потому что слишком рано его убили.
И вот такое-то никак не выходит из головы.
Из страны в страну гляжу, а всюду вижу одно:
племена, не обращенные им в союзников,
города, не выдавшие ему заложников,
реки, которые он так и не перешел,
цари, которых мы с ним не разбили,
добыча, которой мы с ним не добыли,
чтобы долю взять себе, а часть, и немалую, Марк, часть - Городу.
До Авроры и Ганга доехал, а куда ни посмотрю,
на уме одно: «так и не», «так и не», «так и не».
Попадись мне Каска или тот Юний - 
своими зубами выгрыз бы печень, Гераклом клянусь.

[54] Отвечает царь Никомед

По-моему, совсем несправедливо
со мною, да, вот именно со мною поступили.
Из всех царей вифинских одного меня
любой припомнит человек, хоть сколько-то учившийся,
но ведь и по причине тоже лишь одной из всех.
Кого ни спросишь из потомства, всякий говорит:
«А, это тот, 
тот царь Вифинии, 
кого однажды счел себя достойным Цезарь!
Наверное, и впрямь был человек он редкий и незаурядный».
Хотя как будто говорят похвальное, а ничего тут лестного. 
Да кто он был тогда, тот Цезарь? Мы о нем 
и думать много-то не думали. Так, паренек из западных.
А мы царили на земле, и имя 
свое в сокровищницу памяти вписали
совсем не тем, кого вели на ложе,
а выигранными сраженьями, великолепными
сооруженьями - амфитеатрами, палестрами,
да мало ли еще какими славными свершениями!  А совсем,
совсем не тем,  вам говорю я, что они
о нас единственно запомнили.
Чем обязаться лишь такому славой, 
Я быть, пожалуй, предпочел бы вовсе неизвестным.


[55] Лад эолийский

До чего ж люблю сериал тот дивный,
где, рука в руке, странствуют по свету,
открывая путь к тайнам мирозданья,
      Малдер и Скалли.
Скорбный плен сестры в мыслях у героя,
чуткий сон любви в сердце у подруги.
Как не побеждать ФБР с подобным
      выбором кадров?
Нет спокойства им, нет для них преграды.
Если суждено, превзойдут героев
лишь их двойники в параллельном мире —
      Скалдер и Малли.


[56] Духовная брань

Я духом объемлю все страны,
и вижу — ну прям как живой —
простор полуночной Монтаны
и Африки лес дождевой,
честных землепашцев Малайи,
Отечества сладостный дым —
и я это все обнимаю
умом необъятным моим.

Меж тем из пивнушки зловонной
выходит простой человек.
От ценностей отъединенный,
ведет он свой скомканный век;
ему не играют квартеты,
о нем не звенит окоем —
не видит он божьего свету
в животном веселье своем.

Мне жалко его, как калеку,
и взглядом хочу из-под век
простому сказать человеку:
— Послушай, простой человек!
Поменьше про «трахнуть» и «вмазать»,
побольше про все, чем горим, —
и сможешь полмира облазать
ты оком духовным своим.

[57] Вечернее утешение государю - 2
 
Нет, владыка, никакого мира,
чтоб его любить и ненавидеть.
Сущее никто не вяжет в обруч,
чтобы он теснил твое дыханье.
Но на свете есть пустое небо,
и рассеянные в небе вещи,
и блуждающие в небе люди;
странная, нетвердая свобода - 
от предмета двигаться к предмету.
Как измеришь их единой мерой,
точно на весах единый камень?
Разве лучше злая вещь от доброй
и сквернее добрая от скверной?
А дано недаром нам обоим
откровение от Николая.
Кто его раскроет, видит правду:
   "Это просто огоньки на небе
    нам показывают море зендов,
    что случилось и еще случится".

[58] Космоопера 

Планеты кружатся в пустоте, 
выдерживая строй. 
Звёздная бездна, как гора, 
срывается в высоту. 
В небесно-черной темноте, -   
испепеленный рой, -   
плывут разбитые крейсера 
с мертвецкими на борту. 
 
Рабы - добытчики, сброд, бойцы, 
укладчики всех путей -   
движут наши миры, как встарь 
двигали корабли. 
Что бы сказали о нас отцы? 
"Клятва и Государь! 
Не-люди созданы из людей -   
знать, люди в нелюдь пошли!" 
 
Рабы - семья, дружинники, скот; 
попробуй-ка, расцепи! 
А мы попробуем - новый срок 
и путь прикажем судьбе. 
Да будут едины мера и счет 
солдатам одной цепи: 
последнее дело - как вражий Бог, 
творить неровню себе! 
 
Башней тянулся под небо он -   
и вот летит в небесах! 
Городом был - планетами стал 
вечный мой Вавилон. 
И те же плоть, и кровь, и металл, 
и тот же вкус на губах -   
ведь мы не имеем ничего, 
кроме нагих имен.   
 
Какая измена? О чем ты, брат? 
Нас-то не обратят! 
У вестника крылья огнем горят; 
я его узнаю. 
Мы крепко отчистим наш старый ад 
мы выправим старый ад, 
мы знатно украсим наш старый ад -   
а им – так и быть – в раю!

[59] Хэмберту Хэмберту.

Наведя мосты, разорив казну,
пригоняя полки пред лицо свое,
хорошо ты начал свою войну,
да в каких краях окончишь ее?
Бесполезно небо, крепка земля,
и цари говорят: "Приди и возьми",
но никто не повторит - ни ты, ни я -
одноразовый трюк Талифа Куми.
А Второго не знать тебе никогда,
не дождаться клятв от твоих людей:
под руками царей поют города,
а кому хорошо на твоей воде?
Колесницы твои сгорят в боях
и чума сотрет твою красоту,
потому что бесплодна доблесть твоя,
если милости нет у тебя во рту.

[60] Т.П. Пнину

Кабеля тянуть весной - жутко подлая работа:
грязь то жижей обольет, то уколет тонкой льдинкой;
интересно, как его звала родная рота:
Тимофей Палычем, Тимошей или Тимкой?
Было б горе не беда, будь мы все в своей тарелке;
как ни скручены сердца, век гражданский слишком долог.
Кто прошел до конца? Только бабочки, да белки,
да родной навсегда неизвестный орнитолог.
Видно, крепкий Господин притесняет нас с тобою.
Что имела, не храня, растеряла наша банда:
ты вот с честью в боях, я - без чести и без боя,
а конец-то один за кончиной Фатерланда.
Не сгинела пока, только сгинула в тумане;
вот промельк, вот изгиб, хоть теперь не провороньте!
Хорошо, что ты жив: хоть на деле, хоть в романе,
хоть в крови барчука, не погибшего на фронте.

[61]

 Вчерашний день одно лицо
 передало мне письмецо
 от Вас, моей богини,
о том, что я в грехах погряз,
что честь и совесть порастряс,
скитаясь на чужбине.
Я по прочтении письма
обескуражен был весьма,
слезами обливался.
Я честен сердцем и умом,
и в добром имени моем
никто не сомневался.
Наемник Тридцатилетней войны.

Я представляю смерть свою.
Сказать, что я ее люблю -
ошибка, да какая.
Но много большее враньё
сказать, что я боюсь ее -
нисколько, дорогая.
Я вспомнить жизнь свою берусь.
Сказать, что я ее боюсь -
солгать, и неумело.
А дорожить ей был бы рад,
да не случилось, камерад,
так Вам какое дело?
Во избежание грехов
эпиграф быть длинней стихов
не должен, не скрываю.
Но как на вещи ни смотри,
там две строфы, а тут их три -
и вот я их кончаю.


[62] Военная лоялистская песенка 1940-х гг. для альт-истории

Боевым грохотом фронта сносил,
и может хоть сейчас –
лейтенант бронеколесничных сил
Страны Кардуниас.
Хорошо живёт, хорошо живёт,
у кого недальний чин,
он гуляет-пьёт, он гуляет-пьёт
без планов и причин!

До утра мысли у богов просил,
как обойти приказ,
капитан бронеколесничных сил
Страны Кардуниас.
Тяжело живёт, тяжело живёт,
у кого в чинах успех.
Тому щедрот, тому почёт,
а ему тянуть за всех!

В рапортах ворога под ноль cкосил,
и так десятый раз,
генерал бронеколесничных сил
Страны Кардуниас.
Однова живёшь, однова живёшь,
не врёшь – не ешь пайка.
Кому судьба как острый нож,
а ему куда сладка!

Всех троих в Армию сковал и сбил –
и вышло в самый раз -
Господин Бронеколесничных Сил
Страны Кардуниас!
Одному ему, одному ему
по службе спуску нет,
одному ему, одному ему
за всех держать ответ!


СВЯЩЕННЫЕ ВОЙНЫ

[63] Нефтегорская элегия 

Лежит товарищ под плитою,
не голосит уже совсем
и слабо шевелит ногою,
не отвлекаемый никем.
В своем пиковом положенье
он в гроб как будто положен.
Блаженны павшие в сраженьях,
а он нисколько не блажен!
Ему, избраннику свободы,
такой удел народом дан,
чтоб не проник в родные воды
медоточивый басурман.
И вот он больше не страдает,
и не слыхать ему того,
как смачно Родина рыдает
над прахом сына своего.

 [64] 1200 BC

Крепок рог Баала, славен бог Пеор!
Слушай: мы споем,
как Зимри сын Салу вел великий спор
с Моше-колдуном.
А Зимри сын Салу побеждал сердца,
был силен и смел;
а Моше заклятый вырос без отца,
рода не имел.
Моше сговорился с демоном огня:
- О Зимри, Зимри!
Слушай бога воинств, почитай меня,
Косби изотри!
А Зимри сын Салу взялся за колун:
- Милосерд господь!
Что тебе за дело, заклятый колдун,
с кем я тешу плоть?
Жены Мидиана нежны и быстры;
точно кедр их стан -
оттого-то шлет их под мои шатры
светлый Мидиан!
Ими наше имя славится досель,
знаменит мой род -
а рукою Косби стелит мне постель
крепкий дом Цимот!
Старший Эльазара - злобы было в нем
больше, чем во всех -
он Зимри и Косби ударил копьем,
умножил свой грех.
Шатер Цебаота - злобы было в нем
больше, чем во всех, -
сказал: эту кару ныне воспоем! -
умножил свой грех.
Шатер Цебаота! Вспомни и умри:
ударил твой час!
Богом Мидиана и дома Зимри
взыщется на вас!


[65]

Отчего в стране веселие, в воздухе значки?
Ворота раскрыты в Городе на три стороны!
Выезжает в громе доблестей ярый сын Омри,
на святилищах Вааловых веют пламена.
Слышен, слышен шум оружия, грохот колесниц!
Покорять или покорствовать смертным суждено.
Похваляются походами сыновья князей;
повинуется начальникам человек страны.
"Эй, левиты, стая злобная, малоумный дом!
Где же язвы и чудовища, явленные нам?
Син дарует мне могущество, Бэл хранит страну
и лежат на лбу Израиля руки Ашерат!
Если б ведал я, что чадь моя к вам преклонит слух,
заколол бы сына милого собственной рукой!
Дом отцов моих развеял бы, истребил народ -
а не дал бы на посмешище город и страну!
Под великим звездным куполом смерть нагая ждет;
хлеб и бронза в утешение посланы земле.
Им, прекрасным, не изменим мы ради низкой лжи,
но пребудем им желанными в бодрости сердец!"
Оттого в стране веселие, в воздухе значки;
В Тирце ворота распахнуты на три стороны.
Выезжает в громе доблестей старший сын Омри,
на святилищах Вааловых веют пламена.


[66]  «Явился Исайя-пророк, распилили его вы пилой самшитной»

Расскажи, отец, на деле
что было встарь,
как утешил Йисраэля
Менашше-царь?
-Да, о том великом споре
хорош рассказ!
Он мечом большое горе
отвел от нас.
В год, как в Доре и Бетэле
взошла звезда,
лиходеи одолели
Бет-Йехуда.
Услыхав, что царь беспечен,
к людям вошли -
проточили злобой печень
сынам земли.
Хуже язвы и проказы,
яри полны,
помутили светлый разум
мужам страны.
Но крепка на свете мера,
жив окоем-
пробудился Сын Эбера
в доме своем!
Заревел, как над пустыней
Баал-Гроза:
«Эй, не застите святыней
мои глаза!»
Не оставил взявших имя
он от тех злых:
день и ночь в Йершалаиме
избивал их.
Сотрясло моря и степи,
что он свершил,
как разбил ярмо и цепи
над Богом Сил.
Дал ему грома и тучи,
плоть Ашторет,
дал дружинников могучих -
князей планет,
и кумиры вереницей
взошли на трон,
да не будет, как в темнице,
одинок Он!
Слава воинской секире,
знающей честь,
и богам, великим в мире,
сколько их есть;
слава милости и каре,
что мы нашли,
и Менашше-государю,
отцу земли!


[67] Ахеменидские "бессмертные" в битве при Егорлыцкой. 1920.

Царские барабаны
снова бьют войну.
Все великие страны
встали на Дону!
Спарда и Катпатука,
Мадай, Анчан -
наготове их луки
и полон колчан.
Почему они с нами?
Боевой дракон
поднял большое пламя
за людской закон.
За милосердье к низшим
за княжой почет;
где же Ахаманишьям
воевать еще?
И неведомо нашим,
что пред ними в ряд,
как подобает старшим,
лучники стоят.
Здравствуй, младший и средний!
Сторонись, народ:
Арта бой последний
Драуге дает!
Блеск чешуйчатых броней
обступает крест,
а на левом Мардоний,
на правом Масэст.
На грабителей-сака
у Танай-реки
встали, как встарь, в атаку
царевы полки.

[68] На заметки Ахматовой о Кузмине

Случилася трагедия,
куда там Гамлетям:
Анюта в "Литнаследии"
Мишаню шлет к чертям!
Они ж дивчины гордые,
они ж не из простых;
с такой изящной мордою
не любят голубых.
Ни духа византийского,
ни тучи гнутых крыл,
ни ветерка стигийского
Мишаня не ценил.
И жил-то не Россиею,
не в думах об ином,
не с вечною Софиею,
а просто с Юркуном.
При виде этой парочки,
твиксующей в цвету,
тянулись пролетарочки
к родимому винту,
и лишь приказ умеренный
смирял их скорбный труд:
"Пока еще не велено,
пока пущай живут!"
И долго неприличная
та парочка жила,
и третья им не лишняя,
не лишняя была -
ах, барышня кисейная,
вся белая, как снег,
отбитая, трофейная, плененная навек!
Горит и кружится страна,
сплошные кровь и честь, -
а здесь кроватка убрана
и можно пить и есть.
Держала тьму татарскую
бумага этих стен,
как цитадели царские
Хаттусы и Микен!
Всему приходит свой черед,
пришел конец и им.
Свинец в затылок, темя в лед –
и путь открыт другим.
Эй, боги, господа дорог,
хранители земных,
даруйте мне пройти мой срок
не хуже тех двоих!


[69]   «Персей и Андромеда»

Чудовище моря живет на песке
последние миги свои,
и синяя кровь замирает в тоске
под блеском его чешуи.
А дева над дивом, нагая, цветет,
прекрасна, как варварский сад,
и вместо чудовища ей предстает
усталый счастливый солдат.
Он вышел на бой против божеских сил
и славу добыл на копье.
Он честно сражался и диво убил
за бедра и груди ее.
Эрот покрывало пред ним отвратил,
и взгляд его весел и стар:
он добрую цену сейчас уплатил
и смотрит на добрый товар.
И жизнь бесконечна, и девка — алмаз,
и что нам любая гроза?
И скованно в смыслах обоих зараз
она опускает глаза.

[70] Армагеддон-I, 609 BC

Ар-Магеддо, поля Мегиддо…
Царь уходит к своей судьбе.
Ах, какая была обида
в Ершалаиме и тэ пэ!
Провиденье-то не благое,
а почти что наоборот, —
недолюди, языки, гои
одолели святой народ!
Мир погиб, ни больше ни меньше;
погребенья недолго ждать.
Унтерменши, ах, унтерменши —
как посмели вы побеждать?
А кому еще есть дорога,
тем в века передать вели,
как легли избранники Бога
под секиры людей земли.
Ни на Одре, ни в Кенаане
не отбиться им от врага…
…Пожалел бы вас, марсиане,
да еще мне жизнь дорога.


[71] На далекой реке Иордане

На далекой реке Иордане,
не стесняясь погибнуть в бою,
собирались в поход басурмане
за наследную землю свою.
А чтоб кровь в них потише играла,
в регулярном армейском строю
шли навстречу отряды ЦаХаЛа
за наследную землю свою.
Порешили немало народу
в рассужденье суда своего —
так за землю свою! Так за воду!
Так за всё, что и стоит того!
Мертвый конунг гяуров и гоев,
девять дней не слезавший с копья,
оправдает сих мрачных героев,
убивавших за други своя.
«Мол, и с ценами в целом все чисто,
и причины достойны людей —
и карателю, и террористу
будет место в Валхалле моей».

[72]   Национальная солидарность

Старушка встала ото сна,
врубила родное ТиВи.
Не платят пенсии ни хрена,
но вечно дело любви.

Старушка нажала на кнопку «пуск»
и слушает горячо,
мол, как там наша подлодка «Курск»,
и есть ли шансы еще?

Надежда в сердце ее живет,
пылает, как уголек.
А девяносто первый год —
не так уж он и далек.

С тех пор старушка дышала едва,
а голосовала, смотри:
за Ельцина — раз, за Ельцина — два,
за Путина, стало быть, три.

Старушка отжала кнопку «пуск»
и в церковь пошла быстрей
молить Христа о подлодке «Курск»,
трижды проданной ей.


[73]   Не нахожу в себе сочувствия к бедам государства

Как маршал Харрис швырнул на Берлин
крылатую смерть с Заката,
как люди Рура сидят под землей,
поют веселую песню:
Лети себе, Томми, лети на Берлин,
а нам под землей не страшно.
Лети себе, Томми, лети на Берлин:
там те, кто орал «Ja!»

А я подвожу итоги стране —
издохшему в корчах краю,
и вижу, что крыс мне жалко всех,
а граждан — процентов десять.
Лети себе, Томми, лети на Берлин,
а мне на земле не страшно.
Лети себе, Томми, лети на Берлин:
там те, кто орал «Ja!»

На Дальнем Юге люди сочли,
что им рабы не помеха —
снаряды рвали их детей,
да их и самих не жалели.
Лети себе, Томми, лети на Берлин,
а мне над землей не страшно.
Лети себе, Томми, лети на Берлин:
там те, кто орал «Ja!»

Конечно, здесь есть и невинный люд —
не меньше, чем каждый сотый;
не я, а Нергал хозяин чуме,
чего же мне брать их в душу?
Гуляй себе, Нергал, гуляй по Москве,
а мне на Москве не страшно.
Гуляй себе, Нергал, гуляй по Москве,
здесь те, кто орал «Дa!»

И если Ты хочешь, чтоб сладкую жизнь
окончил я сладкой смертью,
даруй мне, Боже, моих врагов
и дай умереть, убивая.
Лети себе, Томми, лети на Берлин,
(а мне умирать не страшно),
лети себе, Томми, лети на Берлин:
там те, кто орал «Ja!»

[74]   Группе товарищей на выборы-1996

«Помпею приказано плыть, а не жить», —
так сам полагает Помпей.
Покрыл бы он вашу нелегкую прыть,
а мы-то неужто глупей?

И Фридрих сказал бы: «Вот чертова слизь!
Такими не выиграть бой.
Не вечно ли, парни, вы жить собрались,
что так дорожите собой?»

И плюнет тириец: «Баалова мать!
Эй, братья, напрасен ваш труд!
Кто хочет себя подороже продать,
того и за грош не берут».

Прощай же, товарищ! Исполнится срок
(кто сдохнет, тому повезло),
и в глотку вобьет тебе праведный бог
твое наименьшее зло.

[75]   Социальное существование рождает добрые чувства

Австро-Венгерская империя
кончалась на исходе дней,
и скверной рифмой пух и перья
летели в стороны от ней,
и командиры все охрипли,
а толку было круглый ноль,
и повторял: «Ох мы и влипли!» —
их император и король.

А всё ж им легче было прежде:
у них и был-то беспредел,
и никакой товарищ Брежнев
об ихних брюхах не радел,
и разномастные Эльдары
не делали красиво там,
и много проще было барам,
и много хлеще — мужикам.

Таких и схоронить нехило —
я это знаю, на беду.
Скажи сейчас, мол, всем в могилу, —
я и плечом не поведу.
Теперь уж ничего не страшно,
теперь не жалко ничего.
Но как мне быть с моей вчерашней,
с Россией детства моего?

с ее враньем, пустым и грязным;
с ее добром, с ее огнем...
Припомнишь — думаешь о разном.
А нынче — только об одном:
как я рвану себя за ворот,
сходя от радости с ума,
когда прикончит этот город
благословенная чума.

[76]  Not Relative

Я проходил спокойно путь
     бессчетных зим и лет,
не слишком вглядываясь в суть,
     поскольку сути нет.
И понимать хотел не вязь
     святынь, речей, мощей,
а механическую связь —
     сцепление вещей.
Мы сгустки отношений, друг,
     мы точки, не тела.
Летит вселенная вокруг,
     раздета добела.
Мы пункты приложенья сил,
     нас вовсе нет внутри;
об этом точно говорил
     де Сент-Экзюпери.
Обманны пирсы, и суда,
     и прелесть якорей.
Жива лишь темная вода
     движения морей.

[77] Белой акации…
         (убывая на чтение курса лекций в Минск)

Сколько еще насчитают мне ходики?
Чахлый асфальт, Белорусский вокзал.
Помню, назад тому ровно семь годиков
«Паблиш ор периш» мне немец сказал.
Были знамена и вправду зачехлены,
но наступила ж иная пора:
десять статей за три года как не хрена —
пламенный кукиш тебе, немчура.
Лавры взлетели, как я и загадывал,
над полысевшей моей головой —
что ж ты, собака, меня не обрадовал,
мой заслужённый венок суповой?
Я же, товариши, функционировал,
словно борзая в зеленом лесу:
много добычи добыл, не помиловал, —
только кому я ее понесу?
Вон муравей над щепой надседается,
тащит по свету свое торжество;
степень за это ему полагается —
да муравейника нет у него.
Вот потому-то, спокойный, не горестный,
как «Парамаунт» свои кавуны,
с гордостью я представляю мой Ориенс —
водам, и рекам, и небу страны.


[78]  Подражание Олейникову

Хочу я быть бурундуком, ежом, сурком и хомяком;
в конечном счете пасюком, обычным серым крысюком
я быть хочу.
Он развивается как вид, он социальный индивид,
и сколько бедствий и обид ему ветслужба не сулит,
он все живой.
А я почти что неживой, хотя довольно деловой;
без злобы путь свершаю свой, и лишь наедине с собой
душою бодр.
Когда бы в подполе я жил, то я б об этом не тужил,
а стае истинной служил и честно голову сложил
в шальном бою.

[79]   На выборы 1999-2000 гг.

Тедди Рузвельт однажды заметил
(а он мужик был другим не чета):
все мы бедные сукины дети —
нас нельзя не жалеть ни черта.
Я пойду дальше этого Тедди
и скажу вам за совесть и страх:
все мы бедные сукины дети —
но с удареньем на разных словах.
И различать привыкаем с пеленок,
словно датчик в печенках звенит,
кто тут бедный, а кто тут ребенок,
а кто тут сукин, уж пусть извинит.
Вон по центру ругаются матом
и выходит мужик на бросок:
это бедные рвутся к богатым,
чтоб отдать им последний кусок.
С-под копыт разлетается ветер,
пар идет из ушей и ноздрей;
а это прутся все сукины дети
голосовать за своих матерей.
Будет день, и спрошу я у Бога:
ну почему у костра Твоего
бедных много, детей тоже много,
а вот сукиных — больше всего?

[80] Мэйдзи – Сёва

Вползая в семидесятые, растворяясь в траве,
истлевшим тряпьем укутывая рану на голове,
выходя на добычу ночью, отлеживаясь днем…
Император капитулировал. Не будем о нем.
Островитяне, считая, что он — неизвестный дух,
оставляют ему бататы. Он ест, выдвигая вслух
мысль, заслуживающую внимания: вот это и есть она —
Сфера Совместного Процветания, за которую шла война.
С самого сорок пятого, весь свой пожизненный срок,
он воплощает истории параллельный поток,
закуклившийся универсум, нe тот и нe этот свет,
где есть Такэда и Мэйдзи, а линкора "Миссури" нет.
Ниппон, со ста миллионами людей его языка —
меньше песчинки, приставшей к траве у его виска.
Так, вариа или дубиа, сон, неудачный клон…
Хотите узнать, где истинный? Он. Это он — Ниппон.

[81]   На смерть Марка Аврелия

Ах, чума целует горячо, не дает подняться.
Не докончишь начатый урок, не добьешь войны…
А ведь он бы мог прожить еще десять или двадцать,
позабыв за этот долгий срок морячков жены.

Жжет, не согревая, зимний мор, стынет Виндобона.
За Рекою — черные леса, римские навек.
Впрочем, весь тот век пойдет в костер вечной обороны,
чуть закроет дымные глаза этот человек.

Встал Харон с лодчонкой на прикол, мирно ждет отбоя,
на Дунай тихонько пригребя от иных ручьев…
«Брат, зачем так рано ты ушел? Весело с тобою.
Что еще напишет про тебя это дурачье!

Словно рассыпающийся лед, трескается кожа.
Под рукой моей стоят полки, ходят корабли…
Мертвые не могут ничего? И живые — тоже,
но должны сражаться, мой Коммод, будто бы могли».

…Кто противостанет злой судьбе? Кто за нас ответит?
Травы повинуются косе, люди — одному.
«Бедные, — ты знаешь это, — все сукины мы дети», —
Тедди скажет ласково тебе, нисходя во тьму.

[82]  На «An Mariechen» Ходасевича

Ах Владя, Владя, бедный Владя,
ты, что «К Марусе» сочинил —
скажи, какого бога ради
ты это дело учинил?
Ты символист и знаешь: Трою
берет поэт, а не солдат;
слово становится судьбою —
и возвращается назад.
Так называемый хороший
(и вправду честный) человек,
засыпан белою порошей,
окончит свой недолгий век.
Под меланхоликом сутулым
он, не теряя головы,
возьмет Орел, увидит Тулу,
не доберется до Москвы!
И только спросит звезды злые,
вмерзая в снег (а также в лед),
как там живет его Мария?
А та уже и не живет!
Посредством бомбы слишком точной
освоив разом смерть и стыд,
она, разорванная в клочья,
над зимним городом парит.
Жизнь соблюла не все детали,
но шла навстречу, в чем могла:
когда б сосок ее сыскали,
под ним бы, верно, кровь была.

[83]

Не плачь по убитым — их сон
не тот, что прервется на плач.
Я слышал, не кончится он,
пока не протрубит Трубач.
Считай свои легкие дни,
не верь своей легкой судьбе.
Не плачь по убитым — они
не плакали бы по тебе.

[84]

Ты, при жизни награждающий
нас, не тронутых во зле;
волей неба управляющий
под землей и на земле,
повелитель воздаяния,
разучившийся карать, —
дай мне дар на расстоянии
силой злобы убивать.
Дай мне время, дай оружие,
дай лимит до облаков
(нет? — на тридцать, нет? — на дюжину,
нет? — хоть на десять голов).
А за то бери по случаю,
не добыть таких в раю —
душу старую, могучую,
неподменную мою.
Исцеление — недужному,
милость — бабам и рабам.
Мне — оружие. Оружие!
А кого — я знаю сам.

[85]

Я всю жизнь считал времянкой эти сроки и уроки —
тем, что вспомнится едва, — мол, тогда, во время оно, —
а всерьез, до конца, я готовился в пророки,
в лейтенанты лейб-гвардии блудницы Вавилона.
Нынче это все мертво, улыбается природа;
ничего не осталось считать в уме.
Я хотел быть солдатом большого похода
под началом Ив;нова или Мериме.
Под началом Сяо-вэня или Кайсара
(под началом Лёни — вернее всего)
я подверг бы, — прикидывай, — мечам и пожарам
мировое, — цитирую, — божество.
Ну, конечно, не само — живя вне сферы явлений,
мне оно и не чинило никакого вреда —
а его деловые, напористые тени,
на погибель отброшенные сюда.
А в мое-то время дел было ровно на копейку
(на хрен веру отменяй, а все прочее как есть),
тихий ангел продудел в либеральную жалейку,
и пошли к матерям разом жизнь моя и честь.
Я бы дело свое делал весело и чисто —
одногодкам в пример, неприятелю на страх, —
но поход отменен. Я и сдохну резервистом,
не учтенным в мифических подпольных штабах.
Я-то ждал, вот-вот начнется, — а уж близко до финала.
Я-то думал, мол, пролог — а это корпус основной.
Что ж, скидай свои манатки, расстилай одеяло
у порога дверей, оказавшихся стеной.

[86]

Немало лучших под луной
взяла музыка сфер,
а все стоят, горды собой,
Сидон и Меннефер!
Беззлобно-целокупные,
как волны, катят дни,
и девочки доступные -
ты только подмигни.
Бескрайней звездной роспадью
укутанные в дым -
что им Афины, Господи,
и что Иерусалим?
Навеки нераскаянны,
стоят они, сильны -
от ласк Твоих закаяны,
от злобы спасены!
Я рос как все, Тобой томим,
тюрьму приняв как дом,
в пустыне, выжженной Твоим
неутолимым ртом,
но день пришел, и не спеша,
смиряя торжество,
я зачерпнул из их ковша
и выпил из него!
И я спустился в темный храм
за кровью ключевой,
и смерть легла к моим ногам,
как пардус боевой,
и бронза прянула в цене,
судьбу мою целя,
и колесницей стала мне
ревущая земля!
Так повторяй, владетель мер,
кто сам себе закон:
«Будь вечно славен, Меннефер
и вечно - Вавилон!
Будь ваша плоть мила богам
и живо естество,
затем, что душу дали нам
пламена его!»

[87]
 
Веселые девицы Сиппара,
веселые девицы Ниппура -
они с утра и до утра
еще гуляют на ура!
Велит вельможа, пахарь ахает,
свою Хебатку Тешшуб трахает,
старик Кумарве налегке
скрипит зубами вдалеке.
Ах, позднебронзовое времечко -
непрорастающее семечко,
зато какие бы плоды
нам подарили те сады!
Но вперлись Гегели и Бабели,
и время Осью продырявили,
и главный Ясперс-паразит
на ней, на подлой, егозит.
Колесованье информации,
вирусованье мотивации -
мое рабочее мерси
за достижения Оси!


[88]

Меж гор, где внизу виноградники,
а выше найдется и лед,
под мат равномерный десятников
пехота Хаттусы идет.
Лесами, холмами и топями,
где бродит без дела зверье,
широколезвийными копьями
пробита дорога ее.
В цветочках обозные мерины
топочут себе под тяглом.
Земное пространство измерено,
и чёрта ли нам в неземном?
До снега всего лишь кампания,
не тягостен воинский труд.
В кварталах с веселым названием
их девки знакомые ждут.
...Но там, за семью перемычками -
и строят же стены у вас! -
цари с громобойными кличками
отдали последний приказ.
И воинства, Словом гонимые,
вверху исчезают, как дым:
Иерусалима с Афинами
дождаться не хочется им.
И не улыбаясь, не мешкая -
чтоб их удержать не могли -
поротно уходят за Тешшубом
с просаженной нами земли.


[89]  Смена царского дома.

За стенами ходит дозором вьюга,
сквозь низкие тучи блестят зарницы.
Тяжелые колесницы с Юга
продвигаются на столицу.
Бутыли разбиты, на воле джинны.
Зачем отчаиваться? Все там будем!
Иди, амир, распускай дружину -
что зря погибать людям?
Щедро пируй, отсылая друга;
может, что тебе и простится.
(Тяжелые колесницы с Юга
продвигаются на столицу).
Огонь оденет стены эти,
резные сети бессчетных комнат.
Через тридцать лет
здесь будут смеяться дети.
Они ничего не вспомнят.

[90] Надежда господина Нейгала, эксвайра

Дружина до конца
дерется за царя,
до самой бездны длит
его поход!
Я верю, верный мозг -
к чему томиться зря? -
меня от смерти
бредом отвлечет.

О, если б услыхать, -
пусть это только сон -
на самой грани дня
и темноты:
«Вся вечность впереди,
ты снова не рожден,
исправлено все зло,
что сделал ты».

[91]  Ярлык на  Мамре

Страны Восхода и Заката, вы удивитесь этим дням;
от Аштарота и Кената скачет властитель Абрахам!
Там, впереди, рабам и знати слышать дано военный гром,
там впереди владыки Хатти держат пределы под ярмом!

Вышел наместник из Хеброна, силу над краем распростер.
Ясны как день его законы, щит безупречен, меч остер!
Встала копейная пехота за колесницами его;
по ежемесячным отчетам всё, что противилось, мертво.

Пыль заклубилась на востоке, это ибри ведут полки.
Нынче исполнятся их сроки, нынче дороги широки!
Веря себе, не пряча силы, знаки Дамаска на ремне -
встал перед строями Мурсила воин в чешуйчатой броне.

И приступает прямо к делу: «Вечная власть Хаттусе, брат!
Я господин душой и телом над Перешедшими Евфрат.
Слышал, что земли здесь богаты: кто увидал, не спустит глаз.
Дай нам удел без лишней платы, дружбу в ответ прими от нас!»

Видит наместник медь и бронзу, слышит наместник звон и лязг.
«Что ж, кочевой, дружить не поздно, всласть набери щедрот и ласк!
Знает Гора мои законы, ныне и Степь несет дары.
Видишь дубраву за Хеброном? Там и расставь свои шатры!»

Чаши встречаются с ударом, слабых и сильных веселя.
«Мачеха нам - земля Сангара, мать - Аравийская Земля!
Ныне отец наш - царь над Хатти, наш поводырь - его указ,
наше наследство - на закате, наше оружие - при нас!»

Солнце воссел над Кенааном, рядом хебронец на стене.
«Кто по народам и по странам более всех привержен мне?»
«Царь мой, оставь худые мысли: князь над ибри верней всего:
он стережет страну от Мицри, я сберегаю от него!»

Музыка громче, речи тише, в небе знамена чертят след.
Кто бы узнал, их славу слыша, как это все сойдет на нет?
Ну, а пока легка дорога, сладок наш хлеб и воздух тих:
мы же еще не люди Бога - мы же еще народ своих!


* * *

Сильные сильным дарят страны, делятся всласть чужим пайком;
что ж земледелец Кенаана? Машет бессильным кулаком.
Как в позднебронзовом тумане, так и теперь, в иные дни,
мы верховодим в Кенаане без разрешенья кенани!

Спор племена ведут кровавый, счет их теряется в дыму,
ты не считай врага неправым, но и себя не дай ему;
ибо среди земного круга в нынешний век и век былой
земли возделывают плугом, а добывают булавой!


[92] Возвращение из похода

Вот идут полки знаменные из краев чужих.
Вдоль дороги скачут конные в бронях боевых.
Барабаны заливаются: веселись, народ!
Над колоннами качается Яхве Цебаот.
Да не гиблый дух без идола, злобой тороват:
мастера столицы выдали оникс и агат,
серебро, гляди, и золото: правь военный пир,
вдоволь рубленный и колотый, боевой кумир!
Вдруг высоты тьмам и пленникам озарил закат:
там пророки и священники сотнями стоят.
Увидав вдали их логово - небывалый Храм -
молча наклоняет голову Кесарь Йехорам.
«Эх, Господь, и не поверишь ты в эту злую ложь:
будто плоти не имеешь ты, в мире не живешь;
без конца народ преследуешь, словно зверь ночной;
лона Ашерат не ведаешь, как скопец срамной!
Говорят их рты поганые и такую речь,
что детей на гибель бранную ты велишь обречь!
Избиения утроены, и тому ты рад -
это ли пристало воину, Господу солдат?
Третья ложь-то их расходится лучше первых двух:
мол, всему, что в мире водится, ты творец и дух!
Статься ли, чтоб из-за пазухи Свет нам сыпал тьму,
наводя на Землю засухи, пытку и чуму?
Рассуди ты, царь оружия, раскуси их спесь:
как под похвалой наружною вымаран ты здесь!
Суждено ли роду честному, кости из костей,
клясться зверю бестелесному, жрущему детей?
Так не дай им, Сильный рвением, срока и следа,
чтоб растлить великим тлением Землю Йехуда!
В остальном ты волен, Пламенный, а моя мольба:
ты помилуй, Боже праведный, своего раба;
сделай дани необильными, радости умножь,
слабым дай в опору сильного, сильных не ничтожь,
дай убежище покорному, вольных не губя,
и прости нам слово черное, что сквернит тебя!»


[93] Мнение, поданное государю против отречения от престола.

По плечу тебе, не по плечу -
плеч для ноши не жалей.
Управляет миром «я хочу» -
слово парий и царей.
Впереди, смотри, огонь и дым -
но в веселии сердца:
нет конца желаниям твоим
и тебе в них нет конца!

Этим - говори не говори -
живы, кто силен и слаб.
«Мы желаем!» - возгласят цари;
«Я хочу», - умолит раб.
Страхи, ожидания, приказ -
стены против забытья -
это все, что связывает нас,
Клятвы кровь и кровь твоя!

Не страшись ни бедствий, ни щедрот,
созывай богов на пир!
Наша жажда воды создает,
и тоска рождает мир.
Не давай руке своей скудеть,
не считай своей казны:
кто ты, чтоб с земли себя стереть,
и уснуть, и видеть сны?

Меч из ножен, и вперед, вперед,
меч отчизны и глава!
Если Солнце по небу идет -
воля Солнца такова!


[94] ИФЛИ, 1940

«Я патриот. Я воздух русский,
я землю русскую люблю».
Какая странная погудка
у горна этого, трубач!
К чему тут фауна и флора?
На что здесь ветры и пески?
Ты присягал на верность людям -
не воздуху и не земле.
Ты присягал на верность людям.
Делить их зло - тяжелый труд.
Но если силы нет в коленях,
оставь в покое костыли.
Ты присягал на верность людям.
Не нравятся? Какие есть.
Не хочешь - отрекайся, парень.
Но кровь не смешивай с водой.

[95]

Человек, которым я когда-то был,
точно поезд скорый в лето уходил.
Я исполнен силы, по счетам плачу,
на его могилу глянуть не хочу.
Радуюсь рассвету, проводил закат.
Только помни это - черт тебе не брат.
Конно и оружно потопчу поля.
Третьим сроком службы вышла жизнь моя.


[96] Е.М.

А эта деревня и вовсе раскинута
на всех пяти материках,
а односельчан половину и более
я не увижу никогда,
но все проводки в свои гнезда задвинуты
и кровь играет в серверах,
и можно забыть, что от нас до Австралии
легла зеленая вода.
Вот как там у классика путник? Без родины,
без денег он эт цэтэра,
но пение птиц, в этих Нетях гнездящихся -
язык, нечуждый и ему,
и время скорее дано, чем украдено -
свободна линия, ура! -
а все переводы, статьи и входящие
догоним, если по уму.
А в третьем квартале опять приключения -
схватились две на весь квартал,
и каждая многим славна меж товарищей
(хоть помнить это мудрено),
и ты расстилаешь свое заключение,
и мыслишь: черт бы их побрал,
должно же окончиться это позорище!
(Хотя, конечно, не должно).
А как же еще? Ведь живые и свойские,
и мне другие не нужны;
в ночных облаках над дворцами и плацами
течет негромкое житье,
но связи конец, настроенья геройские -
и ты выходишь в шум страны,
где бродят тунгаки со смутными лицами
(совсем такими, как твое).

[97] Кавалерийский марш

Подали упряжку, и раздался шум и гром,
и к походной фляжке прикипел Великий Дом:
каждый
узнает жажду,
кто идет на Яффу и Мером!

Словно не в погоню, наряжается отряд,
вычищены кони и налобники горят;
в Кеми
милы со всеми,
хоть об этом и не говорят.

Краска цвета лала у хорунжих на губах,
сено с сеновала заплуталось в волосах -
дамы
здесь не упрямы,
этого не скажешь о князьях!

Вышли по приказу, и уже не перестать,
каждая зараза на особенную стать:
Газа
сдается сразу
а Кадеш и с третьего не взять.

Гордость их обрежь, да торжествует шум побед!
В праздничных одеждах мы пройдем по Уасет,
прежде,
чем мне надеждой
будет вновь Хатхор, а не Сохмет...

[98] Завещание Абрахама

Господин мой Исаак,
Бог велит: "Умри"!
Ты возьмешь мой княжий знак
для людей ибри.
Выходи для них на рать,
простирай им кров, -
так и я тебя отдать
был за них готов!
Но теперь иное вновь:
при любой любви
в свой поход бери их кровь,
потом их живи!
Хорошо двоим вдвойне,
горе одному.
Так и царь слуга стране,
а она - ему!
На Закате будь богат
боем и трудом;
на Востоке - Галаад,
арамейский дом.
С ними не веди войны,
руку их прими:
и добром, и злом сильны
люди арамми.
Без Щита не проживешь,
будь стократ герой;
Иль-Амуррим был хорош
за большой рекой.
Нынче крепок без него
новый уговор -
нашим стало божество
амалекских гор!
Но когда услышишь речь
вьющихся в пыли,
что желают нас отсечь
от людей Земли, -
все заклятья хороши
от такого зла:
вырви корень их души,
истреби тела!
Исаак, мой господин,
слышишь голос мой?
Путь погибели - один,
путь людей - другой.
Дай второму торжество,
сил не пощади.
Мальчик, выбери его!
Муж, его пройди!

[98а] Исторический Навин

А Яхве мне и говорит:
- Пошел, мол, пошел!
Там в Кенаане злой народ
на золоте сидит!
Иди, иди, убей их всех,
детей и женщин не щади,
я их на гибель осудил,
kill them all!

А я ему и говорю:
"Постой, мол, постой!
А что такого сделал нам
скверный тот народ?
Я расспросил у стариков:
никто от них не помнит зла.
У нас на это есть закон,
он - та - кой:

- об этом знает стар и млад
в наших племенах -
когда обычай нам велит
резать чужаков?
Чтоб за обиду заплатить
или добычей овладеть,
а больше, в общем, ни за что -
право, так!

Теперь, обид от них пока
не видали мы.
А если грабишь, для чего
истреблять детей?
Выходит, вовсе не с руки
нам исполнять такой приказ,
честной обычай наш менять
на плохой!"

А он возьми да раскричись:
"Подлец ты, наглец!
Кого тут могут волновать
ваши старики?
Оно не вашего ума -
решать, кого и почему!
Ты тварь земная или где?
Вы-пол-няй!"

Ну, тут я тоже осерчал:
"Ну да, мол, ну да!
Ты ж наш великий господин -
все решил без нас.
Но раз пошел такой базар,
так сам и вытвори твой суд,
пошли им голод или мор,
нас - не - трожь!"

Ну, тут, смотрю, он сбавил тон:
"Свинья ты, свинья.
Ведь вот припрет - небось меня
крикнешь помогать.
А я к тебе со всей душой,
а ты мне, значит, ни хрена:
всего разочек попросил -
и облом!"

Ну, тут он тоже в чем-то прав.
"Хорош, брат, хорош.
Никто у нас не позабыл
служебки твои.
Изволь, три первых городка
тебе я в жертву принесу,
а остальное, брат, нельзя -
пе-ре-бор!"

Вот так и сладились мы с ним:
"Идет, брат, идет!"
Коней седлай, колчан проверь,
колесницы - в строй!
Пойдем, пойдем, дадим им бой,
загоним к морю, на закат,
возьмем великую страну
Ке-на-ан!

[99] Тумбалалайка-622

Ликуй и радуйся, дочь страны!
Веселись, Израиль, пляши, Эбер!
Господин сокрушил врага твоего
и разбил над тобою ярмо твое.
Господин твой, Бог твой среди тебя, -
уже более не увидишь зла.
Жрецы Баала лежат мертвы;
черепа их пробиты по всей стране,
и лакают собаки кровь и мозг
на телах раздробленных их детей.
Господин твой, Бог твой среди тебя:
уже более не увидишь зла.
Те боги,что были среди людей,-
кровавый прах - подношенье им;
и уста, точившие им хвалу,
в крови и прахе осквернены.
Господин твой, Бог твой среди тебя!
Уже более не увидишь зла.
Сыны Иакова лишились жен,
и матери исторгнуты от детей,
ибо плоти Моава не должно впредь
семя Израиля принимать.
Господин твой, Бог твой среди тебя;
уже более не увидишь зла!
Ликуй и радуйся, дочь страны!
Веселись, Израиль, пляши, Эбер!
Все то, о чем мечтали отцы,
сегодня сынами совершено,
и более зла не узнаешь ты;
ибо большего зла совершить нельзя.
А дни поколений идут, как дым,
и других детей изберет Господь,
и ударит к небу иной берит,
арийской свастикой осенен!
И Господь твой будет среди тебя;
и ты узнаешь Его любовь.

[100] Тиберий Александр 

Нам отныне целый мир как львиный ров,
где стоял дом бога, там пир саламандр.
Или ты отрекся от крови отцов,
господин Египта, префект Александр?
И префект ответил: Смотри, я еврей;
житница империи в этой руке!
Женщины с глазами моих дочерей
прокляли меня на моем языке.
Но кровь рода моего я не таю,
словом и оружием я служил ей,
ибо я разрушил столицу мою
ради славы истинной столицы моей!
Не со мной ли мертвые этой земли?
Их княжою славой не я ли вспоен?
На безумье Эзры ли со мною не шли
об руку с ромеями Двенадцать племен?
Что, Йерушалаим, ты утратил свой пыл?
Что не рад ты богом изреченной судьбе?
Это ярый сын Омри, знай, наступил
калигами римскими на горло тебе!
Не гордись упорством, великий народ!
Мало славы тем, кто утратил свой дом.
Люди не помилуют, бог не спасет,
если ты упорствуешь в деле дурном.
Так не верь в ямнийскую низкую лесть,
потом выслужи свой хлеб в дальнем краю.
Вместе погубили мы общую честь -
в одиночку воротить сможем свою.
Так не верой смрадной, не для рабских забот,
но по крови отческой я ныне еврей.
Славьте племя Шета, сутийский народ,
ярость и удачу касситских царей!
Пой мне, пой о тех, кто был Бэлом храним -
о князьях, кто не видал меры стадам,
кто соседям воздавал металлом одним -
золотом союзникам, железом врагам!
Их дыхание поет в сердце моем,
их деяниями дух мой закален,
что мне в том, что ныне пуст мой окоем,
что распался разум их под пыткой времен?
Эй вы, кровные мои, слышите гром?
Что вещает вам господь мира сего?
"Имя, втоптанное в грязь вашим трудом
чистым пламенем горит в детях его!"


[101] Опыт русского переложения "До войны, по-английски" (Е. Михайлик)

- Что думаешь делать, Джинни Мэй,
что думаешь нынче делать?
Ураган поднимается, Джинни Мэй,
он ищет новых потех.
- Я надену плащ, какой захочу,
самый яркий и белый,
и выйду встретить свою любовь,
и черт побери вас всех!
- Но больше нет ни плащей, ни любви,
и парни в хаки одеты.
Ураган небесами овладел
и гонит к берегу вал.
- Тогда я взмолюсь к великим богам,-
я жизнь поставлю на это, -
тогда я взмолюсь, чтобы он затих
и больше не убивал.
- А кто послушает, Джинни Мэй,
молитвы людского сброда?
Ураган унес великих богов,
и слышен только прибой.
- Тогда я осталась свободна, друг,
одна со своей свободой.
И если хоть чем-то могу я стать,
то я останусь собой.
- Так что теперь делать, Джинни Мэй,
что же ты будешь делать?
Ураган - повелитель небес и земли,
и синих морских прорех.
- Я надену плащ, мой любимый плащ,
тот самый, яркий и белый,
и выйду встретить свою любовь,
и черт побери вас всех!


[102] Put Out More Flags

Если ты захмелеешь на прощальной пирушке, сыграй что-нибудь
— это укрепит твой дух. А если ты военный к тому же, вели подать еще вина и не жалей флагов.
Ивлин Во.

Учтивый друг достойно ушел,
надев пальто в рукава.
Горка пепла еще цела,
и кажется - до сих пор,
не в силах расстаться с теплом стола,
ждут щелканья альвеол
какие-то бедные слова,
не взятые в разговор.
Как здраво рекомендует Во,
щедро встречай друзей,
особенно если вперед и вниз -
все, что осталось вам!
Разлей сухого по стаканАм
за этот скупой девиз;
вина припаси на торжество;
флагов не пожалей.
Как холодно! Стоило уходить...
Как хочешь - поверь, проверь, -
я не раскаиваюсь ни в чем.
Ночь глазами полна.
Все тихо; я возвращаюсь в дом
и запираю дверь.
И смерть, насколько могу судить,
действительно не страшна

[103]

Гнали пленников по плато,
не помню, когда и где.
И знаю, зачем, но не знаю, кто -
не то цэрэги Монкэ, не то
люди НКВД.
Мир впереди и мир позади,
ветер, пустыня, снега и лед,
кто здесь останется один,
суток не проживет.
Начальник складывает в уме,
черта суля зиме:
"Хоть четверти не досчитаюсь я -
ставка не даст житья".
За ним конвоиры едва идут,
изголодавшись за поход,
погоняют дважды голодный люд
и трижды голодный скот.
Но знает каждый человек,
проваливаясь в снег:
два шага направо - считай, побег,
налево - считай, побег.
Всего два раза под снегом твердь
нащупать ногой посмей -
и перешагнешь в благую смерть
из мертвой жизни своей.
И раб из ряда выходит вдруг.
Он делает шаг. За ним второй.
К плечу винтовку или лук
вскидывает конвой.
Сейчас удара стальная нить
пронижет воздух, к нему скользя,
доказав, что можно его убить,
но покорить нельзя.
Но начальник конвоя крикнул: "Харе!
Вперед и привал к заре!
Неужто зря убиваем мы?
С ним справится бог зимы!"
И колонна перешла на бег;
начальник вился, как черт,
и больше, жив он, или мертв,
не понимал человек.
А беглец остался невредим.
Вокруг текла пустота.
И воздух казался ему седым
от пара изо рта.
Мир впереди и мир позади,
ветер, пустыня, снега и лед _
кто здесь окажется один,
суток не проживет.
Быструю смерть от людей принять -
это доля одна.
В степи одному медлительной ждать -
пусть мимо идет она!
Мир впереди и мир позади,
зима ликует, камни дробя.
Чего еще нужно? Ложись и жди,
и небо выпьет тебя.
...Колонна шла по целине,
вставала на привал.
Он бежал в полуяви и полусне
и утром ее догнал.
Начальник конвоя крикнул конвой,
никто не удивился ничуть.
Дали плетей, поставили в строй
и снова погнали в путь.
А жар, что в дороге он подхватил,
в неделю его свалил.
Вот так и не вышло ничего
из мятежа его.

[104]  Фараон Исхода

В темной яме немые ряды,
потускнела броня.
Разве ты - повелитель воды,
Повелитель Огня?
Сила Мицри застыла, как шла,
правя дело свое.
Будто в толщу литого стекла
заковали ее.
Пали сотни до самого дна,
костяки их стройны.
Колесницы стоят, как стена
затонувшей страны.
За спокойствие мертвых полков
по чужим городам
сожигают хлеба и быков
в жертву верным богам.
И застыв в полушаге, как шли,
зная дело свое,
невысокие боги земли
принимают ее.
И не видят немногих сквозь дым,
что в тот день - так и знай -
за бессмертьем себе и своим
перешли на Синай.
За бесчестьем себе и своим
перешли на Синай.

[105]

Нельзя без боя; бою - без приказа.
Приказы перед боем выкрикают.
Ты не уйдешь от этого ни разу,
как сердце беззаконное ни тает.
У них своя высокая порода,
у них своя повадка и музыка -
под ласковым бессмертным небосводом
не обойтись без боевого крика.
«Средь жизни мы стоим в руках у смерти» -
и руки вдруг сжимаются по-детски.
Откуда взять, скажи, еще нам тверди,
как не из маршей - наших и немецких?
За ними плаха, перед ними плаха,
идут юнцы по восемнадцать-двадцать.
Что, думаешь, они не знали страха?
Нет, знали - знали, как ему не даться.
Ревут в столице боевые трубы -
почувствуй их, прислушайся и слейся!
И воздух их, живительный и грубый,
войдет в тебя, как воинские гейсы.
Теперь вперед, без слез и без надежды;
не помни зла и не страшись его же.
Ты знаешь тех, кто был на свете прежде -
они сражались и погибли тоже.


[106]

А была у меня когда-то страна,
Что гадать о судьбах ее?
Не в большом бою умерла она,
а сгноила нутро свое.
А была у меня когда-то семья.
что жалеть о ее судьбе?
Не страстями спалила она себя,
а сгноила сердце себе.
Полюбил я башни с этой поры,
научили меня бои!
Никого не зову на свои пиры,
сам хожу на войны свои.
Никаких изречений про вашу мать
не царапаю на стене,
но отныне терять, что еще терять,
я хочу по своей вине.

[107]  Санваллат - Артаксерксу

- Артахшасса-господин,
зло в твоей судьбе!
Отчего тот Бог Един
путь нашел к тебе?
Дали б мне управить край
при отце твоем -
повисел бы Мардохай
с Аманом вдвоём!
Артахшасса, царь-отец,
заревет в ответ:
«Кто таков ты, молодец,
что даёшь совет?»
Я чинами невелик,
не приказ мне щит,
но святыни ярый лик
от меня не скрыт.
Заведет ли злая спесь
свой священный бред - 
я указываю: «Здесь
то, в чем смысла нет!»
Я не колесничный муж,
не клинки мой страх -
я вынюхиваю Друдж
в землях и веках!
Отвести глаза людей
выйдут втихаря -
я приказываю: «Бей,
человек царя!»
Как забросит в небо нить
некий лиходей,
чтобы Нелюди вручить
плоть и путь людей -
я вручаю верным сталь,
что калил Оккам:
«Обрубайте вертикаль!
Вот оружье вам!»
Видишь сам, каков я есть,
сколь велик мой долг!
Встать за мной сочтет за честь
твой знаменный полк.
Голос порчи не утих,
наступает час;
вырви с корнем сердце злых,
предающих нас!

[108] Стихи в романском размере

Когда под темным навесом
друг с другом ложатся двое,
вверху великие трубы
богов на пир собирают.
Сидят за столами кедра,
глядятся в золото кубков
Амон, враг нашего дома,
и Тэссоб, защита наша.
Нет в мире лучше молитвы
тому, кто стоит молитвы,
чем соединенье плоти,
не взятое против воли.
И с каждым ударом тел их
так радостно сердце бога,
как будто он сам на ложе
простерт с обоими вместе.
И веселятся дружины,
с громами сдвигая кубки:
«Воистину, сладки жертвы,
что люди приносят нашим!»
И лишь в подполье Вселенной
в углу с гнилыми щелями
разносятся скрип и скрежет,
а шума вина не слышно.
И бог вопрошает бога:
«Эй, кто там в углу Вселенной
не радуется со всеми
той доброй радости плоти?»
И бог отвечает богу:
«Не знаю, как ты заметил?
То малый демон Синая
и семя его, Распятый».

[109]  В начале

Амалекит в хурритской бронзе
встал, надмеваясь, в колеснице,
не зная сам, что в этой позе
еще кому-нибудь приснится.
Вечерний воздух чист и сладок,
по паре есть у каждой твари,
в Шести Провинциях порядок,
и нет ущерба в Хат-Уаре.
Мы радуемся крепкой яви,
в Шести Пределах все нормально.
Кто знал бы, что зовется Яхве
один из их богов локальных,
что он залег в своей пустыне,
готов к предательству и бегству,
что он не помнит благостыни,
и дальше прочее по тексту!
Стрелою прянув в одночасье,
гонясь за сказочной судьбою,
уходит он от расы к расе,
скверня носителей собою.
От Амалека к Йисраэлю,
Берлину никуда не деться -
ум помрачен безмерной целью,
Избрание пятнает сердце.
Сдаются старые законы
железной ясперсовой ночи
и каждый новый прокаженный
избыть предшественника хочет.
Такой зарок им дан от века -
всем членам лиги, кассы, пула:
Саул стал мором Амалека,
и Айхман - племени Саула.
Волчец и терн заполнят тесно
весь мир от края и до края,
но не прервется путь чудесный
былого демона с Синая.
Сорвавшись с якорей и крепей
он рьяно скалится по чину -
привольны золотые степи
и кровь надежней мертвечины.

[110] Finis Historiae

У саги этой, дети,
банальная природа:
не могут жить на свете
два избранных народа.
А кто достоин больше
такого аттестата –
на то в Восточной Польше
ответят автоматы!
А Гиммлеру для счастья
с курями не хватило..
Он вспомнил бремя власти
пророка Самуила,
его святое слово
и прочие моменты –
и применил по новой
в масштабах континента.
В отличном настроенье
кучкуются колонны.
Ужо гореть в Гееене
Версалю с Вавилоном!
Не то назло диктату,
не то по слову Кира
пошли ковать ребята
Преображенье Мира.
Нет братства выше сорта,
нет неба голубее –
на людях Олендорфа
кирасы Маккавеев.
Вселенная на блюде,
в зобу дыханье сперло...
но тут вмешались люди -
и вырвали им горло.
Трави хоть без лицензий,
что сдох, мол, день Вчерашний,
но шлюхи без претензий
сильнее шлюх без башни.
Спокойно и законно
вминает мордой в глину
блудница Вавилона
блудницу Магдалину.
В земле нашли солдаты
свою большую славу!
Одним огнем объяты
Масада и Бреслау,
пируют мясом рваным
Танаха и Ангриффа
орлы Веспасиана
и Харрисовы грифы.
Сияния померкли,
загнулись Парцифали.
Танцуют баядерки
при гробе Вертикали.
Два раза два – четыре,
и, как они ни круты,
не выживают в мире
наймиты Абсолюта!
А ты, моя столица,
что выберешь законом –
с Рашафом веселиться,
или гореть с Сионом?
Открой свое дыханье,
решай, пока не поздно –
служить своим желаньям
или нелюди надзвездной!
И помни, город стали,
отрада края злого,
три Рима пали, пали -
и не восстанут снова!
И тот берет у века
победу и дорогу,
кто сердце человека
не выдал сердцу бога.

[111] 1749-1832

Какой это век и о чем разговор?
Эрлкёниг над Веймаром крылья простер.
Но веймарцы это заметят навряд:
«Гехаймрат», - спокойно они говорят.
Эрлкёниг им платит добром в свой черед:
скота их не губит, детей не берет.
И не вспоминает, сметая баланс,
что был человеком по имени Ханс.

[112]  На воцарение XIX династии

Никто и не знает, что нынче упадок;
кому оно видно, что все по-другому?
И старый начальник наводит порядок,
чинами дойдя до Великого Дома.
Еще не устали хватать наградные,
влетая в столицу с благими вестями,
и пишут, как пашут, писцы полковые,
искусные всеми своими частями.
Еще от зари конвоируют пленных,
еще неразлучны оклад и отвага;
еще далеко до князей из техенну,
и дальше того - до Камбиза и Лага.
Еще не твердят о духовной системе,
еще не дают Небывалому имя,
еще командиры смеются над теми,
кто в школах писцовых смеется над ними.
Еще не закрыты пути и проемы,
еще не идут корабли от Заката,
и правит Та-мери и всем окоемом
Амон с неизменной улыбкой солдата.

[113]   На 2 Царств, 11.

У Урии Хеттея краса была жена;
царю, помывши шею, понравилась она.
Военная палата с приказом шлет гонца -
и двинулись солдаты в веселии лица.
Аммон свистит по-свойски в любом тройном кольце -
а это знают в войске и помнят во дворце;
царю рукой набитой черкает грамотей:
"Мол, несколько убито - и Урия Хеттей"!
Так древние вояки чинили беспредел,
о чем и знает всякий, кто Слово одолел.
Хеттея схоронили; шумок пополз и стих...
Там нескольких убили - так что про остальных?
Его забрали в Книгу на времена времен,
а тем, однако, фигу - ни званий, ни имен.
От сотворенья мира порядок прям и свят:
гроба для командиров и грифы для солдат.
Забудут век прошедший, предсмертную тоску,
зеленый лес, пошедший в надгробие листку!
Сплетай, труба Аммона, литое торжество -
там были легионы, а помнят одного!

[114]   Осенние картинки 1377 BC.

Взяв три столицы на таран,
убитых положив без счета,
девятый день через Харран
идет тяжелая пехота.
Как тяжек ей военный труд,
как вымотаны эти люди!
Когда на то приказ им будет,
они четвертую возьмут.
Туртан впивается во тьму,
палатку вымерив шагами:
"Иль в шутку мы дались ему,
что он бесчинствует над нами?
Где искра я, мятеж - костер!"
И память, точно лук крылатый,
натягивает соглядатай,
где тьма обволокла шатер.
Прошло сто лет - и что осталось?
А то же, что и было, брат!
Цвело прошедшее что сад;
грядущее не поминалось.
Полки идут, не зная лжи,
тараны стены побивают,
цари шпионов рассылают
и сокрушают мятежи.
А мы забыли наконец
(что тратит поздний, нажил ранний)
жестокость детскую сердец
и крепкое добро деяний;
а те - страшились умирать,
и возводили на обломках,
и предоставили потомкам
кровавым следом исчезать.

[115]   Родная речь.

Какой язык незабываемый,
без бля, убогий,
неправдами обуреваемый,
заплечный и нестрогий, -
какой злой дух тебе завидовал,
скитаясь во мраке,
как будто из мешка раскидывал
и символы, и знаки?
Горы Поклонной с черным хлебом
прекрасное начало,
где каракатица под небом
Победу означала.
Смысл и бессмыслица в смешении
взлетают высоко -
вот речи вашей возвышение,
славяне данного Востока.
Сбегает мыльной круговертью,
вспухает громадой.
Ему не суждено бессмертия,
ему и не надо -
расстаться бы со сном томительным
и смертью мгновенной,
и в небе возникать стремительном
несущейся Вселенной.

[116]   Стрелой Немврода 

Прокричали от ашшурских площадей
славу воину и пастырю почет;
выезжает Гром богов, Отец людей,
царь по имени "Нинурта - Мой Оплот!"
Он по странам рассылал военный гул,
он из Черного Потока испивал,
он вершины под ярмо свое нагнул
и таран Воротам Бога даровал!
Не уйти стране от цепких этих рук,
голове врага яриться на колу -
он смеется, он натягивает лук,
он пускает в солнце белую стрелу!
Если б вызнал он, что краток день побед,
что престол его изменники крушат,
что стреле его - пути трех тысяч лет,
что Немвродом назовет его закат!
Что стрела-тростинка будет длить полет
до последних, самых северных морей;
а ударит, мужем станет, обретет
и гортань, и печень доблестью своей!
Та тростинка будет сердцем высока,
повторит тебя, Нинурта - Мой Оплот:
одолеет чужеземные войска,
от оружия мятежного падет!
То не с ней ли, что подняла синий взор
не к серебряной, а к бронзовой заре,
все ведут в руке Нергала разговор
императоры амхара и тигрэ?
Трубы трубят золотое торжество,
два наречья корни темные сплели,
хочешь ведать знаки имени его?
Прочитай, и ты увидишь: Лев Земли!

СЕКИРА ОККАМА

[117]   На кафешантанную армейскую песенку начала века.

Вот привязались лыком строки,
ну прямо издеваются;
давно уже им вышли сроки,
а все не забываются.
«О, голубые панталоны
с широкими оборками,
уста кокотки утомленной,
казавшиеся горькими».
Размер кружится на пуантах,
музыка циркулирует,
придушенные консонанты
подряд аллитерируют!
«Дразнили голым, голубея,
неслись, играя, к раю мы,
небес небывших Ниобея,
Вы мной воспоминаемы».
Не помню имени и чина,
а стоило бы, кажется.
Военный, верно, был мужчина:
гражданский не отважится -
откозырять перед могилой
без Кушнера и Тютчева
за все хорошее, что было,
тому, что было лучшего!
О, пехотинцы Муватала,
марйанне слава звонкая!
Наследство ваше не пропало,
упрямое и тонкое.
И мир спасаем от разрухи,
нечестия и пламени,
покуда комбинашка шлюхи
бойцу милее знамени.

[118]   Финикийцы выходят в море

Радуйся, семя от семени Шета!
Разницы нет между степью и морем;
весла воздеты, девицы раздеты,
и никакой солидарности с горем!
Вина разлиты, наряды богаты,
что ты там, парень, кричал про девицу?
Нашими знаками люди заката
все начертают, что в мире творится.
О, не завидуй попавшимся в случай:
пусть их безумие славой согрето,
но письмена - мы-то знаем их лучше
и сбережем для купца и шофета!
Ходят буруны, как дедово стадо;
даром ты, ветер, овец своих лупишь!
Вечного света нам тоже бы надо,
только его не продашь и не купишь.
Нет в нем ни веса, ни счета, ни меры -
так отвратись от благого известья:
лучше погибнуть не знающим веры,
чем распрощаться с торговою честью!
Так говорю - и поход мне не страшен;
начал не рано и кончусь не поздно.
Мир мой измерен, велик и украшен:
палуба, женщина, волны и звезды.


[119]   Подражание Гейне.

Эй, друг, послушай мои слова,
что видел я за диво:
бой трансцендентного божества
и жигулевского пива.
Они сошлись, как на торжество,
в реве огня и металла;
метало громы божество,
а пиво пеной плевало.
От столкновенья этих двух
несходных начал природы
по миру хмельной разносился дух
и соблазнял народы.
По пиву заплакал уже Харон –
противника доводы вески;
их тащат Геббельс и Катон,
Маркузе и Достоевский.
Немало друг другу ломали рога
они на поле чести,
но против общего врага
решились биться вместе.
Не видан подобный катаклизм
от времени творенья:
на левом командует Силлогизм,
на правом - Откровенье.
Очистишься разом от всех скорбей,
взирая на вид подобный:
бок о бок Иуда Маккавей
и Беда Преподобный.
А вот и лбов сверкает ряд,
как ряд первоклассных кегель -
на битву повел философский отряд
Егорий Федорыч Гегель.
И каждый кричит и рычит за двух
с недетскою отвагой:
"Да здравствует абсолютный дух,
да сгинет презренная влага!"
Но тут и пиво свой резон
поведать захотело:
"Послушай, почтенное шер а канон,
тебе-то какое дело?
Когда ты сможешь меня истребить,
останешься с Абсолютом;
его субстанцией не запить,
не закусить атрибутом!
Коль надо первенство отдать верней
пиву или идеям,
так выбери пиво - оно нужней
что эллинам, что иудеям!"
И тут же все, как один человек,
солдаты закричали:
"Без пива мы наш краткий век
окончим в большой печали!
Без пива трудящимся людям
нельзя и опохмелиться!
Довольно мешала партия нам –
желаем веселиться!"
И воины духа пустились в стречки,
храня себя для бога;
за ними гнались их полки
и им помогали немного.
Вот так был кончен этот бой
по верному сказанью,
а пиво пенною волной
ласкает мирозданье.

[120]   Все проходит
«Все проходит, все проходит:
наступление в мае, отступление в декабре».
немецкая солдатская песенка, 1943

Все проходит, мы понимаем,
не мешай умереть заре.
Наступление ранним маем,
отступление в декабре!
Но от вечности не зарекайся -
вечно держится наш закон
против пеших людей Цайтгайста,
против танковых их колонн!
Алый, белый, черный, зеленый -
за отрядом идет отряд
и летят чужие знамена -
все по ветру они летят.
Но смиряют цепи и сети
двухтысячелетнюю тьму.
Это флагами правит ветер,
а штандартов не взять ему!
Как давно наши сны звучали
в городах и дворцах земли,
как давно мы все проиграли,
что на кон поставить могли.
Но нутро свое сделать ставкой
не под силу и нам самим,
кто и рад бы сдать в переплавку,
да оно не дается им!
Восстает в громах и зарницах
город крепкий, мой Вавилон.
И блистают его блудницы,
как тогда, до Оси Времен;
все пути направлены прямо;
живы боги, земля стоит,
и двуострый лабрис Оккама
на высоком небе горит.

[121]   К.-и-к. унтер-офицер, Касситская Вавилония

Явленье тварное, но плотное
(как говорится, раз и в глаз),
безблагодатное животное -
сержант страны Кардуниас -
вот он стоит себе и лыбится,
поскольку к сроку в аккурат
в родное небо синькой дыбится
его районный зиккурат.
Сержант скребет себя по челюсти,
катает бороду в горсти;
иносубстанциальной прелести
ему вовек не обрести.
Все схвачено, за все заплачено -
цветет закатом окоем;
зачем кому чего назначено -
насколько можем, узнаем.
Отцы свирепствуют на лавочке –
ударно брешут про царей,
и терракотовые бабочки
прут бамперами с алтарей;
сержант закусывает перчиком,
сержант урчит про чью-то мать,
и не арабчику с еврейчиком
ему о вечном поминать.

[122]   На погребение в Вавилоне.

Перемен невероятность
шлет мне свой спокойный свет;
в тризнах есть своя приятность:
ты вот помер, я, мол, нет.
Зависть сердце покидает,
чист и пресен белый хлеб;
в душу медленно вступает
совершение судеб.
Нерав;нства призрак нежный
не дает уснуть купцу -
ты же смертью неизбежной
сопричастен мертвецу.
За отсутствием надежды,
при наличии чумы,
будто раньше, словно прежде,
пировать садимся мы.
И от Мицри раздается:
"Празднуй день и помни тьму!
Так и каждый расстается
с тем, что дорого ему".
И ушей не достигает
скрежет, лай и волчий стон
тех, кто людям не прощает
их веселых похорон.

[123]   Врата Богов

Бабили, я слышу твой хрипловатый голос грубый -
там, у глинобитного кремля,
где веселые дома, мастерские и эдуббы -
все, чем держится земля!
Здесь не рвут с себя богам распоследнюю рубаху:
бог и предпоследней будет рад -
и веселие друзьям, что они не знают страха
и надежды не таят.
Вражьи головы, смотри, поднимаем на копье мы -
пороха-то не изобрели -
и сильны твои цари, и сжимают окоемы
четырех сторон земли!
Ты купец и чародей, мореплаватель и воин,
правь же землю, небо и моря!
Как сказал один арфист, ты живешь, и я спокоен,
Город мой и кровь моя!

[124] 

Моря кипят от злобы,
тоска теснит мне грудь.
Безумные утробой
мне преграждают путь.
О, боевые клики!
Вокруг меня враги.
Услышь меня, Великий,
приди и помоги!
Чтоб конный или пеший
не справился со мной,
одень мне сердце, Тешшуб,
железною броней!
А чтобы лживым мира
не дался я в обман,
вложи мне в грудь секиру,
не знающую ран.
Склонись, склонись, Безмерный,
мой дух и ум ценя:
ты не отыщешь верных
достойнее меня!
Другие - что в их силе?
На что их красота?
Они тебя забыли
для белого Христа!
Они в лихой надежде
вдыхают алый сон,
а я тебе, как прежде,
как прежде, наречен!
От слабых тех объятий,
от сильных тех клевет
я клят тройным проклятьем,
тройной броней одет.
О Тешшуб, цвет и завязь,
зенит и окоем,
смотри, как я нуждаюсь
в оружии твоем!
Пусть жертвы и молитвы
не стоят ничего;
не покидай средь битвы
солдата своего.


[125]  К годовщине открытия монотеизма в Иудее.

Давайте, братцы, ересь сочиним, -
якусь-то гадость, пакость и т.п.
Тогда, клянусь, займется новый Рим
на нашей исторической тропе.
Не торопиться! Некуда спешить.
Один такой все дергался, кретин, -
да не сумел и пули в лоб пустить,
когда Валгалла рухнула в Берлин.
Сначала текст. По поводу и без
накопим радость, подвиги и грусть.
Лет на пятьсот задвинем интерес
и выучим до точки наизусть.
Потом претерпим пару сотен лет;
пусть каждый зад получит свой пинок -
затем, что нужно много мелких бед,
чтоб перегнать теорию в белок.
Теперь вперед - на славу и позор!
Теперь нужна великая беда,
чтоб рассужденья пламенный мотор
закоротило раз и навсегда.
Итак, пора! Встряхнемся и начнем.
О нас узнают все концы земли,
и мы такое, граждане, пройдем...
да, собственно, мы это и прошли.


[126]  Do ut des. Новолуние тамкара 

Смотри, какой горбатый
на небо выпер;
вчера была Аратта,
сегодня - Ниппур.
Мы пьем в веселом доме –
опять на месте -
и нету чести, кроме торговой чести!
И нету чести, кроме торговой чести!

Прочней грядущей стали
честн;е слово,
и мы даем, чтоб дали,
опять и снова, -
чтоб данное недаром
давало втрое;
а в этом весь мишарум и все такое!
И киттум, и мишарум, и все такое!

Давай, давай, не бойся, -
могуч, как Ану,
обмен доброт и пользы
рождает страны;
висит на этом деле
все мирозданье, -
так дай, чтоб не скудели его даянья!
Даешь, чтоб не скудели его даянья!


[127]   Христос короля Артура

Тискается парочка в вагоне,
оскорбляя русскую культуру;
может, спьяну, может, вовсе сдуру,
тихо, лихо, быстро, как в погоню.
Тискается парочка в метро;
с укоризной смотрит населенье:
для того ли гибли поколенья?
Ваня, это здорово старо.
Ой, не для того, скажи, Петро!
Так туда им, что ли, и дорога.
Пусть себе справляются у Бога
о цене на штык и на перо.
В этом городе, - Матюша, запиши, -
многим лучше, пламенны и грубы,
детские накрашенные губы
без маразматической души.
Крепкое, трехпробное добро, -
пейте, пейте, устали не зная!
Расступись, громада сволочная -
парочка целуется в метро!
Верно, Лука?

[128] На рассуждение господина Померанца о безобразии органов человеческой репродукции.

Не мила мне сегодня зеленая улица,
только слышу с утра: "Брекекекс! Брекекекс!" -
господин Померанц, что так лихо рифмуется,
конопатит народу с амвона про секс.
Мол, толчетесь вы, братцы, - индеи индеями,
в безобразии полном, глядеть даже страх;
и опять-таки, хрен тут разжиться идеями, -
тоись с виду улёт, а с идеями швах.
Он дрожал весь, бедняга, в высокой политике,
он хотел, бедолага, переть на рожон,
и по долгу присяги какие-то критики
в этом всем находили солидный резон.
Но пока бородами качали писатели,
генералы, раввины и прочая слизь,
посредине знамен и иных знаменателей
несводимые толпы Инанне клялись.
Пахло водкой, томатом и соком березовым,
и якась-то хохлушка сказала незло:
"Господа старики, - пожалейте философа,
видно, крепко по жизни ему не везло".

[129]

«Если камушки на две кучки спорных ты разложишь по разному их цвету,
белых больше окажется, чем черных»... только черные - горы и планеты;
только белые - мелочью пузатой. Не печалься, мой друг, венком увейся -
ты дыханьем восполнишь недостаток; эта кровь восстановит равновесье.

[130]  Экзистенциалистские стихотворения

Мне уже не двадцать пять,
а, напротив, двадцать семь,
и уже недолго ждать,
что состарюсь я совсем.
Буду с палочкой ходить,
или в гробике лежать.
А желательно бы жить:
прямо хочется визжать.
Обращаюсь я к уму:
"Все помрем. А почему?"
Ум подумал и затих
от трагедиев таких.
Мир наш, братцы, нехорош:
нет в нем смысла ни на грош.
За какие за дела
меня мама родила?

"Как несносен этот мир!" -
скажут все, кого ни спросим.
Вспомнить разве что пломбир,
тот, что был по сорок восемь.
Но и тут - в желудке ком,
горлу больно, носу густо...
Диалектика кругом,
чтоб ей, стерве, было пусто!

[131]  "Он боится сотоварища своего"

Ты боишься товарища. Скажешь ли "нет"?
Где твой верный Второй, повергающий твердь,
чтобы в дни поражений и годы побед
вы без слов друг за друга шагнули на смерть?
Что ж, понизим-ка планку. Клянешься ли ты,
что, кусты бороденки в руках теребя, -
затяни государи потуже болты, -
твой товарищ на смерть не отправит тебя?
Так держи пламена и престолы твои!
Крепки стены и брони, и что за беда!
Как-то видел я парня из шведской семьи...
Разве только, что этот? Наверное, да.

[132] По мотивам Кузмина

Был бы я полководцем,
Эфиопию и персов я оставил бы в покое,
а с Москвою бы проделал бы чего-нибудь такое -
в стиле «маятник в колодце».
Был бы я фараоном,
я бы груши на вагоны покупал, а не по штукам;
ничего себе не взял, скормил бы другу те вагоны, -
на, смотри, не лопни, сука.
Был бы я старым чертом,
упакованным в кутузку без закона и предела,
мне б твоих сандалий, детка, не хватило для комфорта;
целиком - другое дело.
Вот поэту хватало;
мне ж, напротив, эти рамки показались очень узки.
Знать, желанья многогранней у гетеросексуала,
чем у геев петербургских!

[133]  Подражание Гейне-2

Мне вчерась одна Годива,
улыбаясь через силу,
маринованную рыбу
на тарелку положила.
Покоряясь мненью света,
ел и думал я: "Спасибо!
Ах, какая гадость эта
маринованная рыба!"


[134] Изучаю переднеазиатский ламеллярный доспех 

За отсутствием надежды
на психический уют
изучаю я одежды,
потребляя, что дают.
От защитного доспеха
у меня в глазах рябит;
от начальского от бреха
у меня в ушах звенит.
Это вам не мелкотемье
глубины научной без;
тут проблема на проблеме
вызывает  интерес:
взять штаны - их уважали?
Признавали за покров?
Или так себе гуляли
без каких-либо штанов?
На востоке, я-то знаю,
дело делалось легко:
ни Гайдара, ни Шахрая,
если царь, так далеко;
он в крестьянскую берлогу
по экрану не влезал
докладать, как всех налогом
он премного обязал.
Влез за столик я на стулик –
все. Меня здесь больше нет.
Этот Гальба не Гетулик –
рядовой востоковед.
У него в ушах играет
будто ржание коня;
у него в глазах сверкает
ламеллярная броня.   

[135]

Когда скончаю в два-три дня я жизнь свою ударную,
не позабудь, одень меня бронею ламеллярною,
чтоб не валяться мне в гробу развалиной недужною,
а встретить горькую судьбу при шлеме и с оружием.
Я ликовать начну тогда, веселый, как на паспорте,
и разъезжать туда-сюда на колесничном транспорте.
А кто не выполнит мово желания подобного,
клянусь, достану я того из мира из загробного.
Уж то-то будет он икать, как голосом астматика
учнет мой дух ему читать хурритскую грамматику.
Так лучше, брат, чуть только я скончаю жизнь ударную, -
не позабудь. Одень меня бронею ламеллярною.

[136]  Экологическая элегия

Жара гуляет над Москвой,
еще чуть-чуть, и ад.
Мой бедный шушер сам не свой;
о чем тоскуешь, брат?
А шушер жадно воду пьет
и думает: "Жара!
совсем, однако, достает
ученая дыра!
Людям-****ям не привыкать,
по подвигу и мзда.
А мне за что же подыхать,
большие господа?"
Я говорю ему: "Забудь!
Безумцев не хули;
ну хочешь, хочешь, сам и будь
един царем земли?
Остер твой ум, чешуйчат хвост
и дальновиден глаз -
вот я сдаю тебе свой пост,
владей не хуже нас".
И шушер дергает хвостом:
"Ну что же, очень рад;
ты не волнуйся ни о чем:
ведь хуже трудно, брат".

[137] Полуцентон II

Опять, как в годы золотые, чините седла и по коням!
Мария там иль не Мария, а мы-то, граждане, потонем.
Но флейта льется, знамя вьется; чужого поминать не надо.
Пустое сердце ровно бьется; у губ горчит и остается
неколебимая услада.

[138] Похищение быка из Куальнге – 1997

Снова от края до края стран
мир сотрясает глас:
"Тампакс и Олвэйз для Эйреанн -
пейте здесь и сейчас!"
Славься, массовка без речей;
чисто горит лимлайт.
Здесь воплощение истины всей,
ewige weibliсhkeit.
Все в равноденствии; мир, покой,
радости до поры.
Крылышки тянут за собой
ангельские хоры.

[139]

Ты понимаешь, все путем.
Одноколейный этот путь.
Не повернуть судьбу страны,
моей судьбы не повернуть.
Оно бы, что ли, трын-трава,
оно бы горе не беда.
Но, понимаешь, - навсегда.
Но, понимаешь, - никогда.
Когда придется умирать,
(а между прочим, сколько ждать?)
о чем бы я себя спросил?
«Ты отомстил?» «Не отомстил».
Ты знаешь, все бы трын-трава,
ты знаешь, горе не беда.
Но, понимаешь - навсегда.
Но, понимаешь, - никогда.

[140]

Позабуду ли, друзья, то веселое житье?
Здравствуй, армия моя, опытание мое.
Сколько дней одной тобой жизнь моя была свята?
Со спокойною душой я носил твои цвета.
Полюбил я, не тая, полевые лагеря.
Здравствуй, армия моя, войско белого царя!
Были дни мои легки, были дни мои горьки,
но на малых той земли я не подымал руки.
И пока хранят меня полевые лагеря -
хайре, армия моя; нареченная моя.

[141]

Тридцать лет методично обращали страны в пустыню,
потом отстраивали полвека.
До последнего человека истребили народ Хатыни.
Не сдавались в Тарнополе до последнего человека.
Ну да ладно, все это кончилось. Полдень меняет полночь.
Убивать, умирать, отстраивать - дело, в общем, простое.
И вот тут приезжает к ним Кушнер, Александр Семеныч -
рассказать, как он зверски маялся в годы застоя.


[142]  Горы синие вдали. Стихи на чужую мелодию

Отпусти меня, мелодия,
По-хорошему прошу, пусти;
ах, как бы стал душой свободен я,
да вот в ушах чужой мотив.
Я б разжал его объятия,
да не выходит всё пока.
Ах, как крепки твои заклятия,
ах, как сладка твоя тоска.
Да что ты все о старом, выжига?
Не воротить тебе его.
Я же сам, я сам все выжег там,
не оставил ничего!
Но восстают, тебе послушные,
зимний круг и летний круг, -
там север злой, восток засушливый
пустой закат и дымный юг.
Ну пожалуйста, пожалуйста,
память мне не возвращай,
чтобы ни юности, ни старости,
чтоб прокаленный белый рай!
Дай мне помнить о сражениях,
о границах и царях,
а те несложные видения
сотри опять в горелый прах.
Ну как, скажи, мне жить расстроенным?
Я к долгой доле должен быть готов!
Верни мне дух во фронт построенным,
чтоб без флангов и тылов!
Чтоб проносился лавой алою,
жизнь глотая, как свинец;
да не напоминай начала мне,
бог даст, забуду про конец.

[143]

Чем ты, солнышко, не брызни,
а мольба моя одна:
я телам желаю жизни,
я душе желаю сна.
Значит, стоит разобраться:
царь царей, туртан морей!
Тех, кому еще семнадцать,
если можешь, пожалей.
Их, господь, пока не надо;
ты помилуй их пока
и от мора, и от глада,
и от царского полка.
Видишь, это первогодки:
не ударь и не убей;
дай им денег, дай им водки,
дай им девок и друзей.
Что возьмешь с них? Как научишь?
Ты останься с ними тих;
ты еще свое получишь,
сокрушая старость их.

[144] Эрих-Мария-ремарка

Красавица мартышка, козел, осел
и косолапый мишка зашли в кабак.
И там уселись, рожи, за лучший стол -
не то чтобы с получки, а прямо так.
Красавицу мартышку, козла, осла
и мишку выводили всем кабаком.
И жизнь, пустая сука, сквозь них текла
не то чтоб Ниагарой, но с ветерком.
Красавица мартышка, козел, осел
и мишка понимали, что пьянство - зло.
А время было, было, и сразу все
не то чтоб убежало, а вдруг ушло.
Красавице мартышке, козлу, ослу
и мишке часто снятся былые дни.
И вроде было счастье (а в чьем углу?);
и вроде были деньги, - а где они?

[145]  На смерть двух домашних животных.

Не было здесь ничего от побега;
лишь похитителя слышали мы.
Оба они не увидели снега
осени этой и этой зимы.
Мерзлым ночлегом, в высоком чертоге,
что вспоминать им неверных людей?
Их не спасли господа их и боги,
хоть и клялись в этом силой своей.
Теодицея здесь плоть обретает:
Бог нам устроил благое житье,
хлеб посылает и смерть отбивает -
но не умеет спасти от нее.
То возвращались, то вновь уходили,
нам оставляя пустое стерво.
Оба до снега они не дожили,
не потеряли почти ничего.

[146]  Джеймстаунская колыбельная (Киплинг)

Далеко ли Море Юга от ребенка за игрой?
Зачем ты спрашиваешь нас - земной меж ними круг.
Эй, мать, скорей зови детей, зови детей домой!
Не поют о зимах, если зелен луг.
Далеко ли Море Юга от казненных площадей?
Я не успею рассказать - так скор удар свинца.
Насытятся стволы телами сладкими людей;
раз уж начал, не уймешься до конца.
Далеко ли Море Юга от заснеженных высот?
Вам не услышать мой ответ; война, ты так ревешь!
Не так и далеко для тех, кто сам себе оплот;
выше лезешь, так больнее упадешь.
Далеко ли Море Юга от тебя, большой салют?
Я не сумею рассказать: короны так слепят!
Короли клюют объедки и королевы привстают;
за рассветом честно следует закат.
Далеко ли Море Юга от горящих кораблей?
Далекий путь - недобрый путь - на десять долгих лет.
Денница падает, смотри, вскипает гладь морей!
Что не кончил, то оставь идущим вслед.
Далеко ли Море Юга от несчитанных могил?
Недобрый путь - нелегкий путь - твой лед пошел трещать.
Не так и далеко для тех, кто счет себе забыл.
Отступай, когда не можешь наступать!
Далеко ли Море Юга от расстрелянных сердец?
Недобрый путь, короткий путь, - судам недолго ждать.
Надежные места для тех, кому пришел конец,
и начало не под силу вспоминать!
Далеко ли Море Юга от Господнего Креста?
Никто не смел, никто не смел об этом рассказать.
Ну, иди в постель, иди, сынок, перекрести уста;
завтра долгий день; ребенку надо спать.

[147]

Один решительный народ однажды двинулся в поход,
о танненбаум!
О лебенсраум!
Но напоролся на другой, и закипел меж ними бой,
и я до света
учил про это.
А если б первый победил, я ничего бы не учил
и эти рожи
не видел тоже.
И не рождался б вообще, кипя в космическом борще,
оно бы было
довольно мило.
С другой, однако, стороны, желать мы ближним не должны
больших несчастий
и злых ненастий.
А если б первый победил, я ни о чем бы не судил,
но очень многим
сломали б ноги.
Отсюда, граждане, мораль: хоть это, право, очень жаль,
что с вами вместе
искать мне чести,
но и жалеть о том нельзя - такая мне дана стезя
германским дивом –
императивом.

[148]

Я устал наверно, что ли,
ничего в башку не лезет.
Где ты, где ты, Език Оля,
где ты, где ты, Оля Език?
Я не знал, как это вышло -
ты мне вспомнилась недавно
со своею грудью пышной
и фамилией забавной.
Со своим зевком бездонным,
со своей улыбкой райской -
партизанская мадонна
на картошке на можайской.
Кто увидел - не забудет,
кто не видел - мимо, мимо.
Никогда уже не будет
ничего сопоставимо.


ХАТТИРАЙХ

[149]  Перед царской смертью, 1981

Я вспоминаю летний день: уже спадает зной,
мы возвращаемся с полей на газике домой.
Работе наступил конец, за лесом виден дом,
и я кричу: давай, отец, но только с ветерком!
И я мечтал тогда,
что это я стрелком
влетаю в города,
объятые огнем,
как Бэл, кумир войны,
владетель алтаря, -
возлюбленный страны
и первый у царя!

И я пришел к его руке и все узнал, когда,
врываясь на грузовике в чужие города,
молился: "Обойди, гроза!" - наперекор судьбе
и всё прищуривал глаза, и представлял себе,
что это без вранья,
без пуль и без войны
въезжаю в город я
правителем страны
и мне в лицо несет
не фронтовую гарь,
а крики "Да живет
великий государь!"

Когда военные мужи взнесли меня на трон,
я опрокинул рубежи и утвердил закон,
и вот вступаю в Город свой, и ветер по броне,
и слышу толп приветный вой, и будто снится мне,
что это летний день
забытых мной времен,
и надо мною тень
ветвей, а не знамен,
и век не кончен мой,
и молоды сердца,
и еду я домой
на газике отца.

Когда при мне гробовщикам уступят лекаря
и край отжертвует богам за упокой царя,
я двинусь по иным полям, за Нергалом влеком,
куда влечу, не знаю сам, но точно - с ветерком!
Окончен будет труд,
заслуги и бои.
К богам меня введут
предместники мои!
И плач моих солдат
запляшет надо мной,
и трубы закричат,
и я вернусь домой.


Cмотри, не меняются времена,
что нам ни лгал бы лживый язык, -
великие вещи, все как одна -
женщины, лошади, власть и война -
и всё, к чему ты в текстах привык.
И трижды безумна благая весть,
какую б еще ни изобрели;
и стая есть стая, и месть есть месть,
и жизни по-прежнему стоит нефть,
и Крайняя Тула - предел Земли.


[150]   «Хорошая должность - царская власть»

Закипел великий шум,
грозит войной:
как велят нам вкус и ум
править страной?
Говорят, что господин
сходен рабам;
выбирать себе старшин
должно мужам.
Не суди, хаким, сплеча:
могуч твой народ!
Вразумит ли силача
выборный сброд?
«Бей, солдат! Паши, плугарь!» -
вменить мы должны -
значит, нужен государь
людям страны.
Кто же тот доблестный,
достойный венца?
Чернь пирует досыта
у его лица.
Слова его стелятся,
ласка его - мед,
пламя - его сердце,
глаза его - лед!
Утешит послушного,
вдове даст дом:
то великодушие -
а не жалость в нем!
Сила - его должность,
закон - его речь,
бархат - его ножны,
сталь - его меч!
Он надежда узникам,
милость рабам,
золото союзникам,
железо врагам;
полки его лучников
сокрушают твердь -
за такого лучшие
пойдут на смерть!
Говоришь: «Что нас спасет
от злобы его?»
Меч, что держит твой народ,
вернее всего!
Если злого царя
не убьет страна,
и при выборных зря
изгниет она.
Эй, бунтом обильные,
присягать пора!
Славь секиру сильного
и силу добра!
Всадник надмевается
с седла своего,
но конь в узде нуждается
не меньше его!

[151]

Когда ты воссел на престол страны
в громе щитов и труб,
смотри, чтоб речи были ровны,
чтоб голос твой не был груб.
Когда ты по клятве развеешь мрак,
невинных не погубя;
скажи стране: «Вот это - мой враг» -
она убьет для тебя!
Но если, царь мой, тебе страна
дает жратву и житье,
то лишь для того, чтоб - приди война -
и ты убил для нее.
Так если скажет кнехт или князь:
«Стая - большое зло!
Она родилась в назначенный час,
но время ее пришло.
Пред господом планы мои славны,
высок мой разум и чин,
так я порушу клятву страны
для тех и этих причин!» -
Еще никого не лишил он сна,
не слал умереть в бою,
но знай, что это пришла война
по жизнь и по честь твою.
Еще и крови он не пролил,
а рот у него в крови.
Еще никого он не погубил,
а ты его погуби!
Оружие казни к казни готовь,
забудь покой и любовь!
Не то прольется тройная кровь
и девятерная кровь.

[152]  Победный гимн Солнца Аккарилиса

За Дунаем, ах, за Дунаем солнце жарит железный лом.
Что не сеяли, мы сжинаем, не свое - чужое берем.
Нашей славы и их потери не исчесть Богине чумы -
там посеял, пожалуй, Север, а пожали, похоже, мы.
За Дунаем, ах, за Дунаем сто дорог, пятьсот городов,
а и двух мы не насчитаем без штандартов моих полков.
Знайте: тем, кто может и хочет, вся земля, что гончарный круг -
эшелоны мечей - к полночи, эшелоны добра - на юг!
Будь твой век, как у змея, длинным, не забудешь, пока живой,
знамя Тэссоба над Берлином, знамя Саускэ над Москвой.
Подрубает мирам колени грозовая моя война;
по счетам семи поколений мы сегодня берем сполна!
Закружилась людская пена, как весной Большая вода.
Это с севера гонят пленных неиссчитанные стада.
За работу рабам и знати здесь дают жратву и житье -
мой привет, наложники Хатти, потрудитесь в недрах ее!
Пусть приходит ярое завтра и железом ответит нам,
что добыла львиная лапа, удержать ли львиным клыкам?
А сегодня Ирсирры с нами, наше Солнце идет в зенит
и трофейное злое знамя под ногами солдат звенит.

[153]  Военно-реакционная 

Дни марйаннарде сочтены: верных царю ненавистен вид.
Серое небо моей страны черной обидой меня поит!
Царь мой! Закона не обойти! Это не мы ли, служилый люд,
роем колодцы, кладем пути, водим пехоту и правим суд?
У земледельца короток ум; одна отрада ему - стада.
Дай ему волю - поднимет бунт, погубит страну, сожжет города!
Торговцу печень изъел расчет; в жадности диким слоном трубя,
последний хлеб за долги возьмет, гибель накликает на себя!
Люди бога - их дух высок, опасны они на любой тропе:
им тайну хранить заповедал бог, а они его слово несут толпе!
Царь мой! Безмерна сила твоя, да в те ли руки ее отдал?
Нами одними крепка земля, округа обильны, стоят города!
Царь мой! Когда ты распустишь нас, кто будет твой выполнять указ?
Подати числить, бунты карать, на войне твоей за тебя умирать?
Мудрость отцов твоих такова; кто не внимает ей, тот умрет.
Царь мой! Ты вспомнишь мои слова в час мятежа у смертных ворот!

[154]  Индийская интервенция

Смотри, на востоке горе: пришла большая беда.
Стоит над землёй и морем чужая злая звезда.
Там жизнь рассыпалась прахом, там к смерти юнец готов,
там бьются Шива с Аллахом руками своих рабов.
Где речь идет о святыне - безумна такая речь! -
да будет судьей отныне тяжелый пехотный меч.
Кто ради веры на муки людей обрекать привык -
отрублены эти руки и вырван этот язык.
Да будет душа свободна, приказ передав рукам!
За нами зерно голодным и пуля боевикам.
Короткой военной ночью узнают дети чумы:
кто миром прожить не хочет, тех смертью помирим мы!
Гадатель из-за Хайбера сулит одолеть в бою;
смотри: мы не знаем веры, мы верим в верность свою.
Кресту все, кто хочешь, братья, но мы убивать должны
по слову царя над Хатти и клятве своей страны.
Промяты бронежилеты, в присохшей крови штыки.
Нельзя воевать здесь летом? Отлично можно, сынки!
И ржавым тряпьем останки, и третьи сутки подряд
идут тяжелые танки из Дели в Аллахабад.

[155]  Азиатские кампании 1945-54

В братья ниспосланный мне войной
что вспоминаешь, друг?
Синее небо над головой -
Север пришел на Юг.
Синее небо над головой
чуждых, как звезды, стран;
а впереди у нас Ханой,
а позади - Вьентьян.
Не вспоминай о доме, друг,
не называй ребят.
Это же Север пришел на Юг -
он не уйдет назад.
Ты мне о подвигах твердишь,
славы сухих листах,
а над тобой урод-малыш
трубку сожмет в зубах.
И не мечтай, что в те листы
впишут твой чин и цель -
в джунглях не держатся кресты
дольше пяти недель.

[156]  «Шерри-Шесть». Гимн бронетанковых сил Хатти.
Шерри - боевой бык Бога Бури Тессоба - верховного бога хеттов. «Шерри VI» - названный в его честь основной боевой танк хеттов в 1943-1951.

Когда от тяжких ударов под нами дрожит земля
и с гор стекают пожары, небесный свод веселя,
следя за взрывами в оба, народ повторять привык:
«То Шерри, плугарь Тессоба - Шерри, великий бык!»
Культура выплавки стали была довольно низка,
когда в небесах верстали танковые войска.
В органике был проверен Всем Быкам Господин -
первый в серии «Шерри», по-нашему Шерри-I!
Но кости, кровь, сухожилья оставили путь войны,
и мышцы ей отслужили, и с почестью сменены.
Исполнен в новой манере (металлам место и честь!) 
последний в серии Шерри - по-нашему, Шерри-VI!
Ноздри - дозорные цели, прицел вашу стать обрел;
глаза - смотровые щели, огонь дыхания - ствол.
Шкура, дубленая потом - литой брони торжество.
Рога его - пулеметы, траки копыта его!
Взгляни на север могильный, повороти небосвод:
идут по степи ковыльной ромбы танковых рот;
о, боевые порядки, ваша поступь легка -
и лают сорокопятки, точно псы на быка.
Смотри на запад туманный, обороти окоем:
насмерть стоят аламанны в смертном долге своем.
Но танки проходят следом германских полков былых,
и трижды сладка победа над дивной доблестью их.
На юг погляди, и горе Судан смешает с тоской:
франки сползают в море, как клочья пены морской!
Сегодня их блеск вчерашний платить нам виру готов,
и в джунглях ворочают башни тяжелые рты стволов.
Восток. Барабанным хором войска встречают рассвет,
и танки ползут дозором Авроре и Гангу вслед.
И трогает вол копытом на поле бывалых сеч
то пробковый шлем пробитый, то ржавый японский меч.
И если восток и север, и если юг и закат,
добытые в львином гневе, у льва добычей лежат,
за всё - и в том мое слово - сполна мы тебе должны,
Шерри, плугарь Тессоба, Шерри - пахарь войны!


DEADLINE AND BEYOND

[DEADLINE]

[157]  Офицер Менелая

Все, хорош; выводите старшего.
Где трубач? К расстрелу играй!
И по-нашему, и по-вашему
только кровь очищает край.
А кончать тебя - дело верное,
кто бы что бы ни говорил:
хоронил ты, брат, Книгу скверную -
сам себя с семьей схоронил.
Говоришь, вы люди тверезые,
против власти - не ваш фасон?
А сынок-то в люльке - обрезанный,
а у стенки зарыт Закон!
Кровь такую пускать у нации
шлет нас крепкий город Солим;
так кому здесь больше тринадцати -
лучше будет сказать самим.
На черта имена и отчества,
в общей яме, все по уму...
А чумных выжигают дочиста,
а иначе не взять чуму!
Я стервятник? Питаюсь падалью?
Ты меня, брат, зря не тревожь.
Мидианских, стало быть, правильно?
Кенанейских, стало быть, правильно?
И своих-то при Йошке - правильно?
А твоих, понимашь, не трожь!
Все по вашей же мерке, вороны,
твари лишней не погубя...
А детей пощадить –  и в сторону!
Я ответ беру на себя.


[158]  Проклятие, павшее на зелотов

Не каждому судят такое житье,
в достатке мой дом и семья.
Но в Акре осталось дыханье мое,
и с Акрой - надежда моя.
Я отдал бы все, - кифаред мой, играй -
добро нажитое свое,
чтоб снова увидеть серебряный рай
сверкающих копий ее.
Веселие вспомнить пехоту долин -
Ясоновых тех запевал -
как клином яванов мы вышибли клин,
что Эзра нам в сердце вбивал!
Смотри, босота, как остался без дел,
Кто дать захотел нам Закон:
божественный бык, повелительный Эл
для пахоты нашей впряжен!
Никто здесь не раб небывалой судьбе,
от края до края гремит:
мы сами отныне законы себе
и бог - наш вожак и наймит!
Но Павший недаром истратил свой вздох, -
мятеж он раздул за троих,
и шлет нам полки государь Антиох
от крепких чертогов своих.
Низины в огне и высоты в дыму,
таранами взрыта стена,
и мы принимаем на копья чуму,
что кровью отцов рождена.
А что говорить? Наш удел разделя,
покончены наши бои;
как круг гончара, повернулась земля
на мертвые круги свои.
Прозрачен мой вечер, свободен мой кров,
я тайн никаких не таю.
Но кто бы ты ни был, владыка миров,
запомни молитву мою -
Пока тот Мясник направляет их дни
и чертит пути их судьбе,
да будут презренны у мира они
и в тягость ему и себе!
Пока не отверглись от злобы своей
и кроют бесчестием край -
не дай им пощады, губитель людей,
и детям детей их не дай!
Хотя бы чума их всю землю взяла,
раз мы одолеть не смогли, -
но та, что впервые простор ей дала,
да будет изгоем Земли!

[159]  Спартанский верлибр

Брат мой при рождении оказался хил;
бросили его в пропасть, там он и убился.
Был бы он рабом Великого царя, жить бы ему да радоваться.
Друга моего забили насмерть на алтаре Орфии;
я-то выжил, а он вот не смог: сил не хватило.
Был бы он рабом Великого царя,
били бы его в наказание, а не в награду.
Дядя мой нашил на гиматий пеструю полосу,
а люди решили, что он порушил наши законы.
Повели его на смерть, а он сказал: "За неразумие платят жизнью".
Был бы он рабом Великого царя, не дожил бы он до такого рабства.
Почему, говорят у нас, он - Великий царь, ведь он не больше меня?
Потому, что у него в стране
без вины убивают не по обычаю, а по злобе.
Бесстенная Спарта, без меня радуйся, а я без тебя буду радоваться!
Великий царь дал мне десяток:
тебе спасибо, что научила меня войне!
Бесстенная Спарта, хорошо учишь, мне завидуют персы.
По рукоять меч мой в эллинской крови:
тебе спасибо, что научила меня войне!
Великий царь подарил мне меч; ударил ему час поработать.
Передо мной каменная стена, а за ней - люди моего Города!
Они пришли умирать за эллинов, а я пришел убить их за своего брата.
Как войду я в мой Город, вспорю живот отцу моему и матери.
Велика их вина передо мной, не пожалею времени, чтобы отыскать их:
отец мой на войне воевал за Спарту, а мать принесла для нее детей.

[160]  Разговор фатерланда с генерал-фельдмаршалом Ханcом-Гюнтером фон Клюге.

- Господин-военачальник,
мы слыхали о тебе,
что на кесаря в столице
ты готовишь острый меч.
«С богом! Весть твоя верна:
под откос гремит война,
мы убьем безумца прежде,
чем нам всем придется лечь».
- Господин-военачальник,
мы слыхали о тебе,
что пока он был победен,
ты хвалил его дела.
«К черту! Лжива эта весть:
знатен я – и знаю честь;
не хвалил я злые казни,
и во мне она цела».
- Господин-военачальник,
скажут верные твои:
что ж ты раньше колебался,
а теперь пустился в путь?
«У измены есть цена –
в ад летящая страна,
а не зверство властелина,
каково оно ни будь».
- Господин-военачальник,
если ты увидишь власть,
что с землей ты будешь делать,
той, что кесарь добывал?
«Дав дорогу мятежу,
что смогу, я удержу!
Не затем я поднял смуту,
чтоб мой дом слабее стал».
- Господин-военачальник,
люди войска знать должны:
если кесарь одолеет,
что ты сделаешь с собой?
«Я найду урочный час
и к богам уйду от вас,
чтоб не видеть, как, отчизна,
ты последуешь за мной».

[161]  Фельдмаршалу Клюге не снятся сны

Фельдмаршалу Клюге не снятся сны,
ему они ни к чему.
Навек оставил он сон войны,
когда уходил во тьму.
А было время, были бои,
лавр не слезал с головы,
и ставил он штандарты свои
от Фландрии до Москвы.
Кричала смерть у его виска,
своя и чужая смерть,
а где не бывали его войска –
по карте не рассмотреть...
На службе райха ему везло,
драккаром он резал дни –
затем, что военное ремесло
делам палача сродни.
Но сам он отбросил свое весло
и смерть отыскал на дне,
затем, что военное ремесло -
чужое своей родне.
Он вечной славой не дорожил
и славы не приобрел,
но жаль, что кайзера пережил
черный его орел.

[162]  No discharge

Когда в поход я уходил, начальник говорил:
«Ты слез прощальных зря не лей и песен зря не пой,
кого убьют, тому судьба, а прочим бог судил –
еще не опадет листва, как мы придем домой!»
И трижды падала листва, и трижды вновь росла,
и трижды проросли тела могильною травой,
и слишком многих смерть взяла, - и многих не взяла, -
но дома не видал ни я, ни тот начальник мой.
Ты не вернешься, камерад, в свой довоенный мир.
Выносливее всех других армейские сердца.
Война – она всегда длинней, чем думал командир.
И в жизни нету ей конца. И жизни нет конца.


[163]  Опыт перевода «Лили Марлен»

Перед казармой,
только шаг за дверь,
столб стоял фонарный -
и стоит теперь.
И каждый вечер голубой
под ним стояли мы с тобой -
с тобой, Лили Марлен.

В холоде осеннем
жарко было нам;
тень тянулась к тени -
и губы к губам;
такими видел нас любой,
когда встречались мы с тобой,
с тобой, Лили Марлен.

Заиграли горны,
унтера в ряду;
эй, камрад, все в норме:
я уже иду.
В казарму мы бежим гурьбой,
а лучше б я пошел с тобой,
с тобой, Лили Марлен.

Верно, ты все та же -
светлый дух ночной;
и гуляешь даже -
только не со мной,
а мне назначено судьбой
гадать, кто был вчера с тобой -
с тобой, Лили Марлен.

За пустой равниной,
вмерзшей в снег и лед,
ждет меня любимый
накрашенный рот.
Даст бог, закончу я с войной;
даст бог, мы свидимся с тобой, -
с тобой, Лили Марлен.

[164]  Своя весна. Вариация на мотив «Все, способные держать оружие...»

А вот еще параллельный мир, где Бек получил свое:
не в тех смыслАх, что пулю в висок, а в общем, наоборот.
И гот отразил Закат, а Восход взял на слово и копье:
от Рейна до степей стоит один великий народ.
В большой расход дилемма пошла о большем и меньшем зле,
два в одном поместились в лад, что б логик ни говорил.
И Русская земля легла на запад до Кале,
и тянется к Осту Теутланд до Дальнего и Курил.
И опустели лагеря: живые вернулись жить,
невинно убитые мертвы – ушедшего не вернешь.
По сотням округов не зря был дан приказ забыть;
забыт и тот, кто лег под нож, и тот, кто поднял нож.
Воистину властен имперский мир! Играют в одной траве,
и делят друг с другом девок одних, и служат в одних войсках
и те, у кого отцы берегут руну на рукаве,
и те, у кого берегут отцы размытый счет на руках...
«Кстати об оберсте фон Черных – так он черкес или тюрк?»
«Хауптман Друтцки приврал вчера, что оберст тоже еврей».
И стражу на Рейне гонит на Рейн бецирк Екатеринбург,
и парни Швабии стоят дозором на Днепре!
Когда истевон, и сорб, и летт не разнились меж собой,
в низовьях Эльбы, большой реки, царил один Закон:
«Любой имеет право на суд, и право на хлеб – любой!
Да будет конунг мечом племен, и тинг – защитой племен!»
И снова правит этот закон, и держит нам стол и кров,
прижат сапогом язык лгунов и подать их тяжела.
Как кривые кости, что плохо легли, двадцать гнилых веков
военачальники страны смахнули со стола!
А как зовут тебя, Город мой, что взял над всеми верх?
«Имен мне много - без словаря не обойтись никак:
на западе люди говорят – высокий Кенигсберг,
к восходу – Царская Гора, а к югу – Султан-даг!»
И не смущают до поры победоносный сон
могучих подданных твоих и грозных твоих царей
ни божественный ветер крылатых стай безумной страны Ниппон,
ни авианосцы англичан – Правители Морей.

[165]  Боевой гимн карматов, 930 AD

Когда затевает халиф торжество,
ты душу свою сбереги:
Князь веры, - друзья называют его,
меч бога, - повторят враги.
Для веры, пожалуй, не следует жечь.
Но вот призовет на войну
безверия князь и неверия меч -
тогда я ему присягну.
И он поведет нас дорогами битв,
последней, нет, первой войной -
чтоб рты, изрыгавшие груды молитв,
молили пощады одной.
Он головы пастырей вздернет на кол
и пастбища выжжет в золу,
чтоб мера и счет разделили престол,
и слово поддалось числу.
Чтоб хлебом и бронзой владела страна,
забыв о сиянии тьмы!
И станет изменой дарить имена
тому, что не видели мы.

[166]  На рассказ Набокова о Мире Белочкиной.

Кровь ненавидеть всем сердцем надо, а бояться ее не надо. Потому что бояться ничего не надо.

Миру Белочкину взяли в переполненный вагон,
повезли куда-то к шуту на германские хлеба,
а потом она вдохнула очень вредный газ циклон, -
вот такая вышла злая, неприятная судьба.
А потом слетелись суки из восьмидесяти стран
и пролили море слёзок над могилой над ее,
а потом все это сплыло прямо к Вовочке в роман,
чтобы он увековечил Миры бедное житье!
Я солдат Малик Дауда, я той Мире не чужой,
я ей в некотором роде друг и в чем-то даже брат,
и, качая все видавшей аморейской головой,
говорю тебе, Володя: извини-подвинься, гад!
Испокон веков народы враг врага берут в мечи,
и убитыми сегодня кроют выбитых вчера,
и идет под звуки лютен у огня большой печи
в человеческие кости бесконечная игра!
Мы - позорище Адама, мы - содружество убийц,
мы должаем черепами и выплачиваем смерть,
и читаем наши счеты по губам сожженных лиц,
докрасна каля бомбежкой неба ласковую твердь.
В наших играх есть приемы, что во славу игроков –
мы щадим по клятве женщин, мы берем на слово в плен,
мы достаточно учились все четыреста веков,
чтоб вести дела с комфортом и давать добро взамен!
A в СС сбивали планку, что мы ставим на войне,
и нещадно провинились справедливости земной,
но твое-то верещанье не о мере и цене,
а о Самой Сути Дела, здесь представленного мной!
Перед этим испытаньем все мы, на хрен, заодно,
Мира, немцы, я и янки,  все сплелись в единый ком,
кто ты, кто ты, дачный мальчик, чтоб, слегка косясь в окно,
проповедовать нам Братство двуязычным языком?
Ты сидишь за частоколом под щитом одной из стай -
и хулишь законы стаи, где стоит: «Война и Враг»!
Мне эсэсманн, к черту, ближе, чем такой, как ты, вихляй -
с ним я, в общем, рассчитаюсь, а с тобою вот никак.
Так что, господин хороший, отводи свои войска
и не трогай наших мертвых, обходительно скорбя,
а не то смотри, любезный: впредь до нового свистка
мы забудем друг про друга – и возьмемся за тебя!


[AND BEYOND]

[167]  Totaler Krieg

Вражьи жены захлебнулись плачем
скоро враг в крови cвоей уляжется у ног.
А лежачего не бьют - значит
по-ста-рай-ся,
чтоб он мертвым лег!

Если взят живым - с ним все иначе:
выживает в лагерях, не тратя лишних сил.
А дожившего вернут - значит
по-ста-рай-ся,
чтоб он не дожил!

Кто вернется, вновь погонит клячу.
Вновь вольется бронза в раскрошившийся оскал,
встанет вновь его народ - значит
по-ста-рай-ся,
чтобы он не встал!

Не забудь о доблести и чести:
честь и доблесть войску больше жизни дорога;
если умертвить врага дано, храня их вместе -
умертви врага.

А если нет,
то умертви врага.

[168]  Генерал-фельдмаршал Рейхенау…

Генерал-фельдмаршал Рейхенау,
приказавший тратить
меньше двух патронов на еврея,
недостреленных закапывать живыми,
умер от удара
в январе сорок второго года.
Что он видел, умирая?
Кони ржут за Сулою –
это готские кони!
Поют девы на Сурожье –
это готские девы!
Блещут шлемы на Волхове –
это готские шлемы!
Выдержит Германия зимою –
летом будут нефть и слава,
летом будет Каспий и победа!
С радостным сердцем
уходил могучий.
...Генерал-фельдмаршал фон Манштейн
(в скобках прописью - Левински),
из наследных прусских офицеров
(умолчим о предыдущем),
получив приказ об истребленье
жидо-, недо- и т.п.
(рыбу, кстати, делал Рейхенау),
подписав его своей рукой,
выполнять его не собирался.
Олендорфу с айнзатцгруппой «Д»
не оказывал поддержки.
Даже в штаб к себе не допускал.
Только с трупов снятые часы
принимал в подарок гренадерам.
(Тут с ним можно согласиться –
на хрена добру-то пропадать?)
...Генерал-фельдмаршал фон Манштейн
(в скобках прописью - Левински),
умер в Иршенхаузене (Байерн)
хорошо в семидесятых.
Что он видел перед казнью?
Видел, как железо
воинов его вминает в землю.
Видел, как огонь
пожирал детей его страны.
Видел, как страну его убили.
А еще, на самой грани жизни,
он увидел Рейхенау:
молодой, могучий,
в одеянии багровом -
впереди валькирии и сзади –
ехал тот на вороном коне,
словно дюреровский рыцарь
(кем при жизни, в сущности, и был).
И спросил военачальник:
«Разве я позорил кровь свою,
убивая безоружных?
Почему теперь я так унижен,
умираю побежденным -
ты же стал превознесен,
победителем пришел в Валxаллу?»
И ответил Рейхенау:
«Мы с тобою нелюди служили.
Если так легла судьба,
три дороги храброму возможны:
можешь жизнь свою прервать,
можешь горевать о ней,
можешь нелюдей признать людьми,
чтобы горя не увидеть.
С детства горевать я не любил
и убийства не боялся.
Так легко концы с концами свел –
вот за это и в почете.
Ты же, ты их зла не принял в душу,
но за то, что был у них мечом,
не испытывал стыда,
сам собой и честью был доволен.
За такую злую ложь
ныне смертью ты наказан,
оттого и пережил себя».
И спросил военачальник:
«Что считать мой стыд и горе?
Разве Бог не судит по делам?»
И, беспечный, бросил Рейхенау:
«Тот, Кто надо мной и над тобой,
Чьим могуществом мы живы,
Кто соединил в Себе одном
все концы и все начала,
свыше веры в людях оценил
то, чего в Нем нет - определенность.
Здесь, вверху, не добрые в цене,
а последовательные люди.
В общем, Эрих,
я
таким и был».

[169]  Эолийским ладом, о том же

«Воины! Свинец выплавлен для битвы,
не для безоружной и жалкой черни!» –
так своим полкам, властелин могучий,
рек Рейхенау.
Тянутся к востоку его солдаты,
золотой песок зыблется над рвами,
пули пожалеют – живым зароют
люди приказа.
Не дожил могучий до часа злого,
в грохоте побед отошел в Валхаллу,
за Сулой и Ворсклой его дружины
справили тризну.
Та земля, что летом они кормили,
через две зимы приняла их щедро.
Над костями их радостные волки
выли на Запад.
Шестьдесят колец с той поры великой
пленная Земля подарила Солнцу,
проросли стране новыми телами
зубы дракона.
Темное лицо у моей России,
кровь и желчь живых, а повадка мертвых,
и лежит в руке, язвой пораженной,
меч Рейхенау.


[170]  Ленора -3

«Леноре снится страшный сон» –
пусть примет люминала.
Да нет, не так, чтоб насовсем –
а ровно до утра.
Идет к Берлину Старый Фриц,
и только не хватало...
Да ладно, ладно, погоди:
надежда есть, сестра.
Подарок оберста сопит
у края одеяла,
подарок ратмана висит
над самой головой.
Еще вернется, Боже мой!
Уж то-то быть скандалу!
Леноре снится страшный сон:
жених пришел живой.

[171]  01/02/42

Февраль сорок второго года:
удар Ивана врылся в слякоть.
У немцев - полная свобода
(штабам - достать чернил и плакать).
Что им не взять, понятно детям,
но черт поймет, возьмет ли наша.
В последний раз за все столетье
застыли в равновесье чаши.
Потом пойдет все легче, легче,
а чем закончится, мы знаем –
всемирным оклахомским ленчем,
большим политкорректным раем,
валютным хлопом, конским топом,
пузатой мелочью на шканцах
и попеченьем всей Европы
о бедных косовских албанцах.
Пока о том и думать рано.
По обе стороны разреза
от океана к океану
застыло ржавое железо.
Владельцы жили нетверезо
и пали за пустое слово.
Эх, хорошо у них с железом,
зато с программами хреново.
На смену павшим пополненья
идут от Рейна и от Волги,
о, как безмерны их решенья
и колебания недолги!
Спешат навстречу смертной боли,
распятые без воскресенья, -
избавь, Господь, от гиблой доли
быть им обязанным спасеньем!
От армий, лаврами увитых,
почивших в шлягерах казённых,
за каждой – тысячи убитых,
в полусознании казнённых.
По преимуществу – невинно.
В большом количестве – до срока.
Такая нынче сердцевина
в сердцах Заката и Востока.
Но справедливость мы видали,
хотя в уме её бессудим:
победу нелюди не дали,
победу выдали не-людям –
заокеанским клейким рожам,
взопревшим в важности момента -
все больше на людей похожи,
чем коноводы континента.
Остановиться, оглянуться -
последний час, и тот-то куцый!
Да черта с два они уймутся
в эпоху войн и революций,
взрывая небо голубое
к такой-то матери-отчизне,
еще пригодные для боя,
уже негодные для жизни.

[172]  Ленора-4. Kein Sakrament.

O Mutter! Mutter! was mich brennt,
                Das lindert mir kein Sakrament,
                Kein Sakrament mag Leben
                Den Toten wiedergeben.
Gottfried August B;rger

Verloren ist Verloren.
Их выпила земля.
не омрачатся горем
широкие поля,
им траура не надо,
их не вернуть назад,
им вымощена адом дорога в Сталинград!
Когда потом на смертный суд
Господь погонит их за это,
они ответа не дадут.
Они потребуют ответа!

Забыты, все забыты,
истрачены втройне,
кто лег тогда убитый
на нашей стороне.
По праву и без права
почета лишены –
не обретают славы солдаты Сатаны!
Когда потом на смертный суд
Господь погонит их за это,
они ответа не дадут.
Они потребуют ответа!

Наймиты приказанья,
не прячущие взор, 
враждебным оправданье,
свидетелям позор –
теперь вы вне закона
уставов и статей,
служители Дракона и родины своей!
Когда потом на смертный суд
Господь погонит всех за это,
за них ответа не дадут.
За них потребуют ответа!

Эй, мальчик, семя злое,
отродье мертвецов,
изменников-героев,
презренных храбрецов,
за их смердящий пламень
еще штрафной налей,
во мраке и тумане их память пожалей!
Потом Господь в огонь и в дым,
конечно, вгонит нас за это, -
но мы ответа не дадим.
И не потребуем ответа.

[173]  «Посмотри наверх»

Радетелей немало,
ревнители рекой.
С Интернационалом
воспрянул род людской.
А где не знает стужи
земли немецкой мгла,
вершат иные мужи
великие дела.
И вот пошли, сразились,
считались, гибли, жгли,
а после растворились
в беспамятстве земли, -
в сактированных счетах,
в подшивках ста полков,
в грошовых анекдотах
прыщавых дураков.
В полях за Вислой сонной
все ждут Суда Небес
Сережка с Малой Бронной
с Шестой ТА СС!
В чужом огромном мире
они – почти семья;
их матери в могиле,
в проказе сыновья.
Простите, все простите,
что было, то ушло.
Но только рассудите
добро свое и зло!
Куда там! Мы бы рады,
да топят всякий страх
неверные награды
в двусмысленных очах.
Взгляни наверх! Стихии
взлетают в небосвод;
звенит в созвездье Змия
волшебный хоровод -
и если гарью боя
за нами все горит,
знай: там звезда с звездою
о Боге говорит.

[174] Deot Diutisc

Кабы вы другими были,
меньше Гегеля читали,
по-немецки говорили,
по-берлински бы не знали, -
не убийцами без славы
отошли бы в Книгу Гнева,
но арийцами по праву,
истребителями дэвов!
Дэвов – тварей полусонных
мировой политсистемы,
пирамид от Ооона,
пирамид от Эмэмэма,
трансмедийного магната,
фабианского пророка,
христианского Заката,
большевистского Востока!
Да в герои не пустили
маловажные детали.
Сколько мифов отменили –
что ж на новый поменяли?
На черта вам нойе орднунг,
был бы старый и законный:
да стоит над миром конунг,
крепким тингом огражденный!
Но пожрали злые годы
клады Хагена со свистом.
Не по мерке правда готов
недоросткам-гимназистам.
Перекрыл княжое слово
городских предместий рёгот –
с честью смерть принять готовы,
с честью жить уже не могут!
В злодеяньях повзрослели,
нераскаянными пали,
все, что отстоять хотели,
детской кровью запятнали.
Нас победой погубили,
и отчизну – пораженьем,
и распались тучей пыли,
не найдя преображенья.

[175]  На чрезвычайные события в зоне действий Одиннадцатой армии.

Города укрылись в горючей мгле,
округа Востока лежат в крови –
это богатырствует на земле
Эрих фон Левински из Бейт-Леви!
Выжжены хлеба на сто верст окрест,
под великим небом темно от войск;
пращур благородного принял крест –
правнук изломал его в хакенкройц!
А и пращур пращура был суров,
на руку тяжел и душой не тих:
в Шхеме не оставил сирот и вдов –
следом за отцами отправил их!
Пахоте подобен военный труд;
стелется за армией жирный дым.
Женщины и трусы одни умрут,
а герой останется невредим!
Отданы приказы по всем полкам,
ибо порешили князья в Аду,
что Звезда даст жизнь четырем Крестам,
и кривой последний убьет Звезду.

[176] Cвященные войны

По мертвому бездорожью
прямой и ровной походкой
идет солдат Моисея,
де Гиза и Рейхенау.
Обметаны его губы
и руки его устали:
в резне тяжелой работы
больше, чем слез и крови.
Он знает не понаслышке,
как хрупки детские кости,
и как беспокойны в ямах
закопанные живыми.
Надежные богословы
восславят его деянья,
а он бы, будь его воля,
сидел безвылазно дома.
Не видел бы вовсе реки,
заполненные телами,
не чистил бы в жизни Землю
от той дурной биомассы!
Но снова стучит повестка
в окно его голубое,
и он уходит работать
Мечом Мирового Счастья.
Придет к призывному пункту
и скажет, привычно сплюнув:
«Какая там разнарядка
от Господа на сегодня?»

[177] Монолог на сеансе психоанализа, посвящающийся Копли Бэнксу
 
Чего бы я действительно хотел -
назад сместиться лет на шестьдесят
и нацепить эсэсовскую форму.
Тут мог бы помешать мне пятый пункт,
но если уж мы выше допустили,
что я могу во времени смещаться,
мне и в СС вписаться - не базар.
А нацепив помянутую форму,
я приступил бы к казням разных лиц,
а именно: жидов и коммунистов.
Конечно же, с такой формулировкой
стрелять людей довольно неприятно,
но правде надо посмотреть в лицо:
какой бы лозунг ты не подыскал,
приятного в расстрелах очень мало,
подумать - так и вовсе ничего.
Теперь зайдем с обратной стороны:
определенье быть должно рабочим,
а все, кого бы я хотел убить,
как на подбор - кто жид, кто коммунист
(формальное я членство разумею),
а кто сойдет и разом за обоих,
так от добра добра искать не след.
Я это
на предмет
формулировок.


[178] Зондеркоманда А.

Так, на сборы пятнадцать минут.
Да смотрите, бэ-зэ берегите:
нам его не с куста выдают,
он у них и самих в дефиците.
Магазины заполнить на треть,
остальное пока в патронташи...
Эти парни
должны умереть
чтобы выжили наши.

Не дыши над душой горячо,
постарайся не глохнуть от плача.
Может, можно бы как-то еще –
ну да мы не привыкли иначе;
можешь вовсе вперед не смотреть –
я и сам знаю зрелища краше...
Эти бабы
должны умереть,
чтобы выжили наши.

Наше дело по праву хвали,
хоть не хвалятся им при народе..
А теперь не спеша дострели
уцелевших при первом заходе.
Пацана вон – ревет что медведь, -
да вон ту, по центрам, при мамаше.
Эти дети
должны умереть,
чтобы выжили наши.

А война далеко не парад,
здесь не место изысканным вкусам.
А соседи того не творят –
так чего ж нам равняться по трусам?
Этим ключиком все отпереть
по зубам и простой тете Маше...
А чужак –
он рожден умереть,
чтобы выжили наши.

[179]

Не могу прийти в себя от горя,
жалко мне - аж прямо до небес -
вас, простые труженики мора,
рядовые пахари СС.
Фрау Мюллер кушает компоты,
ей до вас и дела нет, увы.
Для кого ж вы до седьмого пота
трупами выкладывали рвы?
Это ж тяжело и некрасиво -
в черепах возиться день-деньской,
а от фрау Мюллер ни спасибо,
ни любви, ни ласки никакой.
Нет, предел терпению бывает!
Выходи в отставку, весь шалман!
Пусть сама, паскуда, убивает
всех своих евреев и цыган.

[180]

Примерясь к славной цели,
мы не считали трупы,
когда над нами пели
серебряные трубы,
и не было печали,
когда поэскадронно
над нами небо рвали
имперские знамена.
А цель была богата:
в ней было все и сразу -
от серебра и злата
до нефти и алмазов,
промышленных корундов,
природного виссона
и перспективы чудной
не знать ночей бессонных.
Мы сытно жрать хотели,
мы спать хотели сладко.
А это в самом деле
цель высшего порядка.
Племен на свете много,
один на всех обычай:
спокоен перед богом
идущий на добычу.
Ресурсы краткосрочны,
желанья безграничны.
Отсюда вывод точный,
хотя несимпатичный:
без толку не базаря
в процессе передела
дать конкуренту в харю -
оправданное дело.
Какого ж черта ради
к пудам зерна и стали
мы толки о награде
небесной присчитали?
На кой на поле гольфа
шарам дышали в спину
марксисты, и Адольфы,
и прочие раввины?
Вот через это дело
проигрывают брани
на Волге и в Арденнах,
в Берлине и Афгане...
При всем честном народе,
в смятение любое
дурак алтарь заводит,
чтоб там принять побои!


ХРОНИКИ АМБЫ

[181] 1985

Над кремлевскою стеной синими полями
ветер свой роман шальной крутит с облаками,
повторяю даты я, поминаю войны,
и легка душа моя, и шаги спокойны.
Быстро, что ни говори, жизнь прожита нами;
где чудовища-цари с бычьими сердцами?
В наши спутанные дни имена их странны,
а еще вчера они растерзали страны.
Нам в наследство от отцов отошло немного:
только песни беглецов на больших дорогах.
Боже, речь твоя груба, но дыханье сладко -
так вперед, моя судьба, темная лошадка!
Так вперед, судьба моя, ясноглазый фатум;
поминаю войны я, повторяю даты.
Чем окончится наш бег, хоть не верь поэту,
знать не может человек, ну, а Бога нету.

[182] 1995

Полночь. Я полуночные страны
обвожу глазком необольщенным,
как полковник Аурелиано
с августом одноименным.
Вижу, как в волшебной этой яме
(Кушнер), пробиваясь сквозь зарницы,
катятся составы с мертвецами,
не учтенными в столице.
Все. Сдаю портфели и знамена.
Пусть, кто хочет, судит и рассудит.
Если я и вышел побежденным -
победителей не будет.
Как дела, стальные рукокрылы?
Съели? Нынче дышится легко мне:
что там, где там, как там, с кем там было - ничего не помню.

[183]

Если бы встали из своих могил
мертвецы прошедшей войны,
солдаты вермахта и РККА,
офицеры СС и НКВД, -
нет такой смерти, какой не понесли они ради своих,
нет такой смерти, какой не принесли они ради своих, -
если бы встали они из своей земли,
как, сказали бы они тогда слово правды?
- Сражались мы за отечество, наше отечество,
низкое, преступившее все законы.
Бились мы за преступников и пособников преступления
потому, что это был наш народ.
Путник, ступай, расскажи гражданам Лакедемона:
не было нам достойного пути,
и нету пути достойней!
Нет, они скажут: "Мы были правы!"
Нет, они скажут: "Так было надо!"
Будешь ли горевать, что погибшим этой войны
не встать из могилы?


[184] Пребываю в смутных чувствах по поводу моникагейта

Интересные люди
живут на закат от Одры.
Может, вырванных сербских глаз и не держат на блюде, -
все равно сживают со свету очень бодро.
Интересные люди
живут на восток от Буга.
На врага еще, может, когда становятся грудью,
но уж точно сдадут за полушку друга.
Интересные люди
живут за Великим морем:
кто чего у кого сосал, все никак не рассудят.
Нам бы, что ли, такое горе.
Ну, с примерами будет.
Полагаю, столь многое неблагополучно,
потому что вокруг одни интересные люди
и ужасно мало нормальных. Скучных.

[185]

От компенсаций многократных,
литературных и непрочных,
немного легче голове.
Я не увижу, вероятно
(и даже совершенно точно),
штандарты Саускэ в Москве.
Нельзя сказать, что я бессчастен,
но род и царство - все мне бремя,
все обращается во зло.
Бороться с ним не в нашей власти;
а было время, было время...
да вот побыло и прошло.
Итак, нам негде укрепиться,
чтоб имя наше не бесславить
отчизны в роковую ночь;
едва ли можно с этим сжиться -
и ничего нельзя исправить
- но все посильно превозмочь!
Итак, без бога и пророка
измерь просторы окоема
и марш с веселием в лице!
Легка, легла твоя дорога.
По крайней мере без парткома
и разбирательства в конце.


[186]

Народ хочет веселиться, а партия ему мешает.
Джулия ферх Оруэлл

Хочет веселиться народ,
да мешает партия ему.
Партия зовет к ответу,
вдохновляет на работу,
строит она, строит тюрьму.

В партии нету марсиан.
Видим там, стало быть, народ.
Это он кует свершенья,
посылает на заданья,
отдыхать людям не дает.

Если бы партию убрать,
то-то бы зажил весь народ.
А он скажет: "Дрянь какая!",
обменяет на другую,
снова партейным заживет.

Прежде, чем партию ругать,
знай, кто она такая есть:
это, брат, не просто гнида,
это нашего народа
совесть, и ум, и, на хрен, честь.


[187] Бин-Цур

Я не рван яванскою секирой -
вот и жрет меня пожар.
Нету, нету больше града Тира,
победитель Искандар!
Знаю: что случилось, то случилось,
а остался жив - живи.
Государь Даган, яви мне милость,
злобу сердца умертви!
И увидел - боевое слово
поднялось из толщи вод:
"Что в тебе останется живого,
если ненависть умрет?"


[188]

Воздух пустеет и Город затих,
все, что ни есть - на кону.
И по обычаю предков моих
я заклинаю войну!
Если придешь, не забудь про меня,
ты, пепелящая твердь!
Я не прошу ни девиц, ни коня:
дай мне достойную смерть.
Смраден мой воздух и мерзок глоток,
так торопись, не жалей,
чтоб захлебнуться, как ветром, я мог
чистою кровью моей.
А совершенного не завершить,
полдня не видеть заре -
ты в имперфекте останешься жить,
точно мураш в янтаре.
Жди своего, и не дрогнет рука;
будешь превыше царей,
доблестной смертью одет на века,
как янтарем - муравей.


[189]  На стихотворение Кедрина

Только некто пил свой кофе молча,
А потом сказал: Аллаха ради,
для чего пролито столько жёлчи?
Это был блистательный Саади.

Расскажу, что видел я воочью:
как-то мы, с духовности косые,
говорили новогодней ночью
о путях спасения России.
Только некто пил свой кофе молча,
а потом сказал: "Аллаха ради!
Я, в натуре, захлебнусь от желчи!
Кто вы, братцы, люди или ****и?
От Калининграда и до Шилки
под прямым воздействием мороза
вешают солдатиков в сушилке,
режут эмбрионы без наркоза.
А не то собрались и решили
учудить, чего и не видали:
много баб с детями перебили
и за это вешали медали.
Что ж ты дал, Адольф, такого маху -
не управил с плановой зачисткой?"
Тут его послали дружно на фиг
и пошли закусывать сосиской.
И всю ночь решали тети-дяди,
детища советского народа -
это был блистательный Саади
или так, явление природы?


[190]  Покинуты духами предков Добровольческой Армии

Еще живет родное тело,
дымится кровь бесцветная,
но отлетела, отлетела
душа его заветная.
Она теперь за рубежами
широкими, туманными,
окутанная грабежами
и славой осиянная.
И если на поля пустые
падет Господня конница,
военачальники России,
незримые, не тронутся.
Еще живет больное тело,
но срок его кончается:
ведь наша кровь и наше дело
вовеки не прощаются.


[191] На случайную встречу у военкомата

Мы встретились глазами
секунд на шесть, на семь,
и грянула меж нами
штабная карусель.
Ни имени, ни чина,
кто враг тебе и друг?
Ревя, ушла машина
на неизвестный юг.
Ни родины, ни чести;
ну что ж, переживем,
пока с друзьями вместе
и с девками вдвоем.
Да ведает потомство,
какой удел нам дан;
прорвемся, так прорвемся,
геноссе Штеммерман.
Любого бога ради
держись, пока живой,
как немцы в Сталинграде,
как наши под Москвой.
Чего бы им стараться?
Куда ни кинь - беда.
А просто не сдаваться,
не сдаться никогда.
Не дай им мерить-весить,
не жалься и не трусь.
Тебе еще лет десять
трубить, как я загнусь.
А это много значит;
ну, нолито - ну, пей!
Дай бог тебе удачи
и девочке твоей.


[192]  1990-1991, далее везде

Если чествуют правителя, радостно стране:
вот ведут мужи могучего на престол отцов;
воздевают на плеча ему кованый доспех,
славят медными гортанями доблести его!
Хороша судьба правителя - все в его руке.
В камне выстроен дворец ему: он пирует там!
По трубе его идут за ним конные в броне,
по кивку его ложатся с ним дочери князей.
Помни, помни, сердце слабое: это все - царю!
Царь - кто мужеством воителя радует страну,
сокрушил иноплеменников, укротил края,
поражает непокорного, губит мятежи.
Ты ли, ты ли, горе города, это преломишь?
Не пойдешь войной на недруга, не свершишь суда?
малых сделаешь великими, злобным волю дашь,
расточишь напрасно подати, бросишь рубежи?
И запомни, горе города, воровской вожак:
царь не подлое ничтожество, схожее с тобой!
Царь не тронет безоружного, женщин не казнит,
не ударит в спину бедного, не нарушит клятв!
Эй, великие наместники, удержите власть!
Власть не для князей-изменников, гложущих народ!
Власть - опора Необорного, сильным похвала,
утешенье беззащитного, кровь твоей страны!
Эй, великие наместники, удержите власть!
Эй, десятники и сотники, удержите власть!
Эй, приказные-чиновники, удержите власть!

[193]  Ангара, 1920

Вдвойне благую смерть находит
в гражданской схваченный войне;
какой, скажи, ценою малой
он покупает небеса!
Вот он в пределы их вступает,
кивком приветствует богов,
а впереди, крича приказы,
идут дружинники его.
Заворожен военным долгом,
ты встал под знамена князей.
Слуга почтеннее свободных,
а барка праведней волны.
За это казни ты объявлен
и скорой смерти наречен,
а палачи твои страшатся
деяний гнева своего.
Во тьме твоей пустыни синей
ты аду обрекал войска,
и соглядатаи шептали
тебе о замыслах чужих.
А ныне ждет седая гибель,
чтоб сокрушить тебе уста,
и не восполнить трубам мира
безмерной пустоты твоей.
Хвала! Он господа не славил
и дар его не сохранил.
Он краткий синтаксис команды
дыханью жизни предпочел,
и не желал иной награды,
чем та, что выпала ему,
и лучшей не искал дороги,
и лучшей бы не отыскал!
Не бойся, бедный исполнитель,
тебе никто не отомстит.
Свинец вошел ему в затылок,
и он не встанет из воды.
В ушах его звенят цимбалы
тебе неведомых пиров,
и он могуч и милосерден,
и не потребует суда!

[194]  Лживое предсказание

Все поля узнают осень;
канут гордые столицы.
То, что длится девять весен,
до десятой не продлится.
Вы, кем шаг наш был удержан - 
обещаю вам расплату;
Запад будет ниспровержен,
ободритесь, император.
Сколько было их, могучих,
повелителей Заката?
А коснулся тихий луч их –
все исчезли без возврата;
Ну, гонись, гонись за смертью!
Не увидишь даже спин их;
мы же два тысячелетья
строим башни на равнинах.
Знаю, речь моя негромка;
да невелика потеря!
Я ль не клеил по обломкам
кости рухнувших империй?
Самый след их сгинул, стертый,
где, дробя в щебенку скалы,
колесница Бога Мертвых
в тяжком громе проскакала.
Я ль царей не знаю имя?
Целый мир боялся сил их!
В прах упал бы перед ними
тот, кто нам сломал затылок.
Где ж они, их рев весенний?
Пылью, пылью все одето!
Не видать за ней и тени
сокрушающего светы.
Я, дышавший этой пылью,
я, солдат полков разбитых,
говорю: мы долго были
посмеянием для сытых!
Но не вечен мед в их роге,
гнев Тэсоба безудержен:
как крепки над нами боги,
Запад будет ниспровержен.

[195]

Моя отчизна такова: за ярость и разбой
поносят слуги божества командующих «бой!».
А рядом - отойди едва - за реки смертной лжи
клянут сплетающих слова военные мужи.
Копьём не вознести к богам ни мяса, ни зерна;
за это храмы строит нам великая страна!
А что заклятья не спасут, когда придет война, -
за это полковым дают чины и ордена.
Туртан, я в ремесле своем не шаг держу, - строку;
мне не идти на бой в твоем передовом полку!
Тэссоб не дал мне нож бойца, зато умею я
речами утешать сердца и усмирять края.
Чтоб не искать своей вины в слезах чужих ночей,
измерь могущество страны достоинством речей;
а чтобы в песнях сыновей остались мы славны,
измерь достоинство речей могуществом страны!
Туртан, в совет, а не в укор: верь слову моему!
Оставим северу раздор и западу чуму.
Не страх зовет меня, не стыд, не завистью влеком -
но сила с силой говорит безлестным языком.
Пока поля должны, должны нам хлеб и мед рождать,
мы друг без друга не вольны ни жить, ни умирать.
И в засухи кромешный год, и в битвы смертный час
да не погибнет наш народ, соединивший нас!

[196]

Утром получаем информашку:
"Там у вас сморкаются в платки!
Так и ходят с носом нараспашку".
Видим: вправду ходят, дураки.
Тут у нас работа закипела:
порешили всех до одного.
Вот и понимаем, что за дело,
а никак не вникнем, для чего?

[197]

В нашей местности обычай есть такой:
если, стало быть, разруха,
а тут из города приехал уполномоченный какой,
так зерно ему и в брюхо.
Дескать, мало голодуем через вас,
а тебе еще налоги.
Так получай свою разверстку за пятнадцать лет зараз,
кушай, батюшка, с дороги.
На картинке это выглядит свежо;
даже в чем-то символично.
А на практике, товарищи, уж так нехорошо -
прямо скажем, неприлично.
Делу время. Давани ему бока!
Час потехи. Вроде дыхает немножко.
Никакой священной мести - дети травят паука
или гаденькую кошку.
А чего меня на это понесло?
А на советы я речистый.
А кончать друг друга, братцы, это тоже ремесло.
Это надо делать чисто.


[198]   «Нехай злэ не живэ на свити»

I
Говорил, забывая о милости,
украинский высокий народ:
если злое на свет народилося,
пусть на свете оно не живет.
Этот лозунг, лишенный приличия
с точки зренья ходящих во зле, -
лучший вклад в мировое величие
всех восточных славян на земле.
Зло, которому в страх и в учение
оный слоган явился хохлам,
не имеет к целЯм отношения,
а имеет, напротив, к средствАм.
Это зло не в фашистской Германии,
не в реформах народам назло, -
это в самом простом понимании,
бытовое, товарищи, зло.
Если б вывести, мягко ли, строго ли,
этот род наименьшего зла,
и нацисты бы деток не трогали,
и реформа бы шибче пошла.
Погуманнее стали б побоища,
потверезее Надцатый Рим:
бытовое, - что зло, что чего еще, -
совпадает всегда с мировым.

II
Вижу пир на проспекте под липами -
это судное время стоит.
Это Павел Петрович с принсипами
тех, кто без, отправляет в Аид.
- Брал заложников? К чертовой матери.
Врал с экрана? Пятнадцать плетей.
За идею? Добавьте-ка впятеро:
это, братец, для малых детей.
"Я ж безденежно!" - Накося выкуси.
Ах, да здравствует Пашка-педант!
Слишком долго работал на Миноса
боевой гробовой лейтенант.
И гляжу я, как под руки иродов -
за приемчики все, за средства, -
без зачета последствий и выводов
провожают к стене пристава.
И, шипя и визжа, разлетаются
души их в безрассветную тьму:
если злое на свет и рождается,
то уж жить ему там ни к чему.

[199]  Песня Макдоноя (Киплинг, MacDonough’s Song )

Порабощены ли мы страной на небе, как на земле;
абортом лучше или войной нас сокращать в числе, -
всё это важные дела, и платят за них вдвойне,
но святая отчизна,  чья б ни была, падет на святой войне!
Господь восставит на битву нас, или дерзкая речь;
крикливый сход прокричит наш час или безмолвный меч, -
всё это важные дела, и мы разрешили их:
святая отчизна, чья б ни взяла, рабствует за двоих.
Кто бы, где бы, какой ценой возвыситься не решил
над справедливостью земной - не стерпи, чтоб он жил!
Святая отчизна, святой народ, святой король - не робей!
Не пускай бессмыслицы в оборот, крикни: "Взвод!" и убей!
Повторяй - за - мной:
был народ на свете, ужас его зачал;
был народ на свете, ужас он расточал;
но ужас взял его в сети, и вот издыхает зверь!
Был народ на свете - не будет его теперь!

[200]  Большие победы

Просьбы помнит Бог на склоне дней
не одна в одну:
Запад победил в моей войне,
но  мою страну.
Сбылся мой великолепный сон,
накормлена спесь:
правит, правит миром Вавилон -
только он не здесь.
А ведь быть по-всякому могло.
Лёню помяни, народ!
По усам твоим тогда текло,
попадало в рот!
Никакой не передаст язык,
не поймут года,
как упас один незлой мужик
нелюди стада.
Но не вечно усмиренье зла,
сердце, новому внемли!
Кожа князя доброго сползла
с черепа земли.
И опять все то же, что всегда, -
где ты, мой застой? -
Мать-отчизна зырит в никуда
в грезе золотой.
Ангельскою музыкой полна;
в зенках пустота.
Кровь, и нечистоты, и слюна -
струйкой изо рта.
Все дивится святости своей
хнычет по злобе,
все кончает собственных детей
в жалости к себе.
Что ж, таскать нам не перетаскать,
старое стерво!
Кто не хочет Вавилоном стать,
ляжет под него!

[201]

Нескупо нарезаны мне паи:
несчетны мои стада;
полками прикрыты границы мои;
крепки мои города.
Бросаются оземь, признав мой знак -
жизнь-то всем дорога -
а если ударит безвестный враг -
потопом снесет врага.
Но некий сброд выкликать пошел
(и в этом - его вина),
что силой спасается мой престол,
а честь ему не нужна.
Что если невинного сокрушу
и людям своим солгу,
тогда я мятежника задушу
и страшен стану врагу.
Они выкликают, мой слух губя,
а примешь совет такой -
и страна задушит сама себя,
страшна для себя самой.
Что совершит их черная лесть,
когда простор ей подам?
Даруйте, боги, мне ведать честь,
а силу найду я сам!

Даруйте, боги, мне ведать честь -
а силу возьму я сам!


[202]  Farewell to those of sixties

Но если я паду на той, единственной и вечной,
и комиссары, помолчав, склонятся надо мной,
то смысл окажется иной, чем в песенке сердечной:
враги! Они нашли меня, а я еще живой.
А я пока еще живой (но смысла в этом мало).
Сейчас прикончат (но пока я все еще живой).
На пыльных шишаках врагов их солнце просияло,
мое укрылось под землей. Укрылось под землей.
А верно, здесь водораздел, как горы, неизменный:
кто ищет Бога из богов, кто - свой людской удел.
Один хоть в детстве начинал солдатом Симурдэна,
другой таким же сопляком в деникинцы хотел.
И ложь всегда жила с тобой, и будет жить вовеки.
Ты обещаешь мне любовь? Ну нет, ты это зря.
По разным сторонам хребта сбегают наши реки,
и не смешают темных вод их пенные моря.
Еще вздыхает в тишине возвышенно гитара,
и жалость лживая звенит подачкой грошевой.
Но отступает этот мир, невызревший и старый -
и не хочу ни умирать, ни выживать с тобой.

[203] Песня на музыку режиссеров Алова и Наумова.

Кто-то в Париже, кого - палачу,
кто - в арестантские роты...
Некому стало поставить свечу
за генерала Чарноту.
Видно и впрямь больше нет никого.
Разве Звездинские? Пусть их;
вряд ли утешить им нынче его
кафешантанною грустью.
Вот же он, вот же, смотрите, скорей!
Вне всех аграрных просчетов -
ужас разведок, ловец батарей,
горе штабных звездочетов.
Было и сплыло, нет, лезет, хоть плюнь;
Брест, Тихорецкая, мимо...
Белая Таврия, белый июнь,
Врангель выходит из Крыма.
Ах, Истанбул, златорогий фантом,
здесь в гимназической хмари
город изрядно украсил щитом
родич его государей.
Ах, он ведь тоже украсить хотел,
к югу в пятнадцатом глядя -
только сегодня он сам на щите,
как говорили в Царьграде.
Старым знаменам не вырваться вновь,
дважды костей не кидают,
белое небо и алая кровь
в синее море впадают.
Белое небо и алая кровь
В Черное море впадают.

[204]

Думай не думай, что нам предстоит,
ты не изменишь свой срок.
Шлет пехотинцев отец наш Давид
на Арамейский Восток.
Ветер ударит по лицам солдат,
в уши им дунет: «Вперед!»
Много кампаний проделал ты, брат -
вот и последней черед.
Ветер оденет Закат и Восток,
вдаль пролетит по пескам.
Рядом немолчный шагает пророк,
кличет победу войскам.
Ладно, не трогай! Безвредный старик,
пусть потрясет бородой -
может быть, кто и поверит на миг,
что мы вернемся домой.

[205]

В стране араваков толк таков,
что лгут без оглядки уста попов,
когда на женщин наводят страх
Богом, что кроется в небесах.
Но знают все, кто молод и стар:
Владыка миров - Господь Ягуар,
он создал Реку, Море и Лес,
и уснул у воды, бегущей с небес.
А его сновиденье ему легло
узорными пятнами на чело -
и знающий вязь на его челе
сочтет законы этой земле.
И мудрый по шкуре его прочтет,
что безумец скорую смерть найдет,
что меч бессилен в слабой руке,
и нет пощады в ростовщике.
И много иных великих вещей
узнает он в мудрости своей.
Но нет в письменах на Его челе,
чтоб эта страна жила на земле.
Теперь, человечья мягкая плоть
ножа не в силах обороть,
а камню разбить не тяжело
его вулканическое стекло.
Так тот, кто слаб, не должен идти
крепчайшему поперек пути
(а ведь нет в письменах на Его челе,
чтоб эта страна жила на земле).
Так если Господь утвердил закон,
а жить нам не обещает он,
то с двойным усердием мы должны
исполнять уставы, что нам даны.
Ибо если тягаться с ними пойдем,
то они уцелеют. А мы умрем.
Узка дорога этой земли,
тяжелой правде ее внемли.
А правда эта всегда одна:
за доблесть и подлость плати сполна!
Ни милость бога, ни ад сатаны
не смоют с тебя и гроша вины.
Прощенья не изрекут уста
благого белого Христа.
Но «мера за меру», и «кровь за кровь»,
и «даю, чтобы дал, чтобы дали вновь»!
Теперь, народ мой, для чего
ты хвалишь убийство и воровство?
Лихи дела князей твоих,
зачем же ты стоишь за них?
Но Владыка миров велел утвердить,
что убийца и вор еще могут жить:
храбрость и разум являть в бою,
за победой победу видеть свою.
А вот их рабам не во благо труд:
плохо и быстро они умрут.
Народ мой! Празднуй свой позор:
в этом твой смертный приговор!

[206] 7 Ноября 1973 года

Подхвачены верные санки
и я на плечах у отца.
Грохочут тяжелые танки
по лучшему месту Кольца.
Пластмассовая самоходка
сегодня украсит мой дом.
Усталая движется сходка
Седьмым, твою мать, Ноябрем.
Какой это? Семьдесят третий.
Все цены ты знаешь без них.
Так что тебе праздники эти
семейных убогих твоих?
На что мне? А мне и не надо...
И только снежок голубой,
уже полузимнего склада,
до века пребудет со мной.


[207] Подражание Визбору

Полковник, стало быть, просто отдыхал,
уткнувшись головой в грязный пол.
Г.К.Честертон.

И опыт, сын ошибок чудных,
и гений, парадоксов друг,
меня увидев, безрассудный
переживали вдруг испуг:
в ошибках чуда я не вижу
(уж этот дар любому дан),
а парадоксы ненавижу,
как оный лорд из англичан.
Но волей бога-сумасброда
век вековать досталось мне
в краю непуганых уродов,
собой пугающих вполне.
У них и чудо - не ошибка,
а распознание ее,
и парадоксы, как ни хлипко,
определяют бытие.
Как говорил покойный Юрьич
(не Новоженов, а другой),
свалил бы я, как некий Гурвич,
когда бы ворон был степной.
Но, впрочем, ты потише топай,
глагол времен, металла звон!
У них тогда была Европа,
а не психушка от Данон.
Нет, лучше быть мне диктатОром,
разбить шатер среди полей
и раздолбать всю эту свору
могучей армией моей!
Кремлевских фраеров останки
без вести будут хоронить,
и наши танки, наши танки...
Эх, братцы, что там говорить!
А впрочем, где мои когорты,
да и какой я командир...
Нет, лучше колбы и реторты
я снаряжу в борьбе за мир.
И их задумчивые хари
взлетят до самых вышних звезд...
Ах, вспомнил! Я ж гуманитарий,
я ж не пришей кобыле хвост!
Я делать бомбы не умею,
я так - лежу себе в грязи...
Куда же бедному еврею
податься в этакой связи?

[208] На пребывание однокурсницы в Греции

Свободен путь над Фермопилами
на все четыре стороны.
А что не плачут над могилами -
так вроде не было войны.
Природе скудненькой и голенькой
туристом строгий дан учет -
а в ней Золотникова Оленька,
как розан бархатный, цветет.
Меж тем к востоку одичалая
нещадно ерзает страна.
Нацистами и либералами
она причудливо полна.
Грозят народу жизнью сладкою
их дерзновенные мечты -
но дохнут, вспухнувши украдкою,
неблагодарные скоты.
А я стою здесь наблюдателем
от неизвестных мне планет
(и был когда-то сострадателен,
да тех времен пропал и след) -
здесь, где анчаром все пропитано
(но роза мне не дорога),
уполномоченный убитыми
увидеть гибель их врага.

[209]

Девятое мая - пора на славу.
Куда ни взглянешь, слева и справа
гудят отцы в парадных одеждах,
без счета льется легкая водка,
и девочки ходят такой походкой,
как будто бы есть надежда.


[210]   Девяносто Третий Год

Начальнички кусаются,
ножонками сучат;
оно ж меня касается,
как Конго или Чад -
а я пойду пошамаю,
потом поставлю чай;
возвеселись, душа моя,
головушка, легчай!

Начальнички заботятся
о всей большой стране,
и мудро косоротятся
в раздумьях обо мне.
Ответить им взаимностью,
убейте, не смогу:
мне тот до легитимности,
а этот по фигу.

Одни зовут крушить "Апрель",
другие вовсе "День";
приметив эту параллель,
разбрасываться лень.
Давить ли этих или тех,
не знаю, не скажу;
раз не могу повесить всех,
так просто посижу.

Быть подданным, рабом и пр. –
весьма почтенный труд,
холопы же, шуты и др.
пускай меня не ждут.
Здесь тонкое различие
проходит, вашу мать,
и это неприличие –
его не понимать!

[211]  На беспорядки в Палестинской автономии

Пятиконечный, гексагональный, и лунно-млечный, и либеральный, -
мозгам закажешь шестую клизму, а не замажешь того нацизму!
Ах, шарабан мой, мой шарабан, даешь Амурру и Кенаан!
Того лимонкой, другого палкой, а мне, мальчонке, обоих жалко;
ох, как их много на свете, дети, - идеол;гов всего на свете!
Ах, шарабан мой, мой шарабан, даешь Амурру и Кенаан!
Зав."Хезболлахом" и Нетаньяху, я б вас к Аллаху повесил за...нос;
а после пел бы, и выпивал бы, и вам здоровия пожелал бы!
Ах, шарабан мой, мой шарабан, даешь Амурру и Кенаан!

[212]

"Некоторых мучает, что летают мыши",
а меня не мучает: пусть себе летают.
В самом крайнем случае поживут на крыше,
может, вырастят детей, людьми воспитают.
Некоторых радует торжество прогресса,
а меня не радует, то есть не особо.
Он куда-то не весьма гнет свои процессы,
и резвится где-то так, в двух шагах от гроба.
Некоторых трахают грубые манеры,
а меня не трахают: я от них балдею.
Может, Лебедь-гусь какой и предпримет меры,
чтоб из граждан вышибить светлые идеи.
Впрочем, глядя родине в выцветшие очи,
остается, в сущности, утешаться только:
некоторых радует, а меня не очень;
некоторых мучает, а меня нисколько.

[213]

Я Блоку вослед рассужденье начну:
с отчизной моей сопоставлю жену.
Сравненье, признаться по жизни,
отнюдь не на пользу отчизне.
Так первенство, значит, выходит жене,
и если, к примеру, понравилась мне
девица, допустим, нагая -
на что мне отчизна другая?
Вот это по кайфу! Живу - не дрожу.
Андрюха приедет - ему и скажу:
мол, служба моя не нужна ли?
Вишь, наши меня не догнали.

[214]

Пик карьеры у меня впереди.
Даже знаю, что почем и когда -
и какие ордена на груди,
и какие под рукой города.
Хватит времени, и хода, и сил.
Пик есть пик- его смекалка берет.
А по правде я его пропустил,
пережив девяностый год.


[215]  1 г. н.э., январь.
Посв. операциям по зачистке гражданского населения

У службы масса прелестей: чуть сели за обед,
а вестник машет челюстью, в зубах несет пакет,
и в пять секунд все прибрано,  и строй сияет аж,
и накладные выданы на водку и фураж!
Ну, дети, и катись оно – по крайности без врак.
В приказе все прописано: кого, кому и как.
Казна деньгой поклонится –  наш долг, ее должок -
и выкатилась конница на сахарный снежок.
Доска на перекресточке:  пятнадцатый кээм -
час поморозим косточки,  и будет Бейт-Лэхэм!
По карте, значит, мельница  и хутор над прудом;
вот там и отогреемся за воинским трудом.
Так, выполнять задание,  Ваал вас всех возьми!
Начнем без опоздания –  управимся к восьми.
К дверям по двое с пиками,  чтоб мышь не утекла -
дела пошли великие, казенные дела!
С папанями мучение – понятно, что беда,
а мы что, в развлечение  намылены сюда?
Мамани тоже корчатся,  кусаются, галдят,
ну прямо эти кончатся - других не народят!
Отряд до нитки вымотан,  кончаем раскардаш!
Ну, виданы ли Ироды  такие же, как наш?
Все дома в благоденствии  справляют Рождество,
а мы возись с младенцами по дурости его!
Газеты, в лоб секиру им, возьмутся за допрос, -
так мы здесь корректируем естественный прирост;
ведь в здравоохранении давно тревогу бьют,
что нет ограничения рождаемости тут!
Конец распоряжениям, зеленая тоска.
Солдатам увольнения, сержантам отпуска.
А мне, рабу господнему, и вовсе ничего:
сдается, что сегодня мы
прохлопали Его!

[216]  Секундное падение

Ну, что дрожишь? Как грозы, так неврозы.
Помянем, что ли, немца-офицера!
Как за эфес его, - и вправду, розы;
а на губах его... во-во, Церера.
Железный крест, обветренная кожа;
у наших были сходные погоны.
Дубы опять же, кони, в общем, тоже,
и в Аушвиц летели эшелоны.
Хатынь и Катынь маршируют вместе.
Что свет и тьма? Сливаются, зверея.
Измена, верность, подвиги, бесчестье
переплелись, как девочки Капреи.
Воззри, Господь: здесь нету больше правых!
Сотри нас в прах до одного живого,
да не мрачит Твоей бессмертной славы
кровосмешенье доброго и злого.

[217] С этноцентристскими чувствами наблюдаю пропагаторов великих реформ

Пробираясь по Азии, глядя в ящик,
наблюдая ведущего взор горящий,
утверждайся в догадке своей оплошной:
быть евреем славно. Местами тошно.
Ну, конечно, если бы был я русским,
иль хохлом, иль туркменом со взглядом узким,
я остался бы в той же родной стихии,
ибо все мы люди; ан масс – плохие.
Но поскольку я не являюсь русским,
ни хохлом, ни туркменом с прищуром узким,
то не дядя Вася с братком Егором
покрывают мой род и племя позором.
Тошно видеть при каждой могильной яме
милых умничек с остренькими носами.
Где бы, кто бы, кого ни сживал со света,
если их не тронешь - восславят это.
О восстань, восстань, мой отец Менашше,
чтоб избавить сына от этой чаши;
изведи их души, вспори их недра,
разорви сердца им зубами кедра!
Эй, Малик Дауд, будь сегодня с нами,
погляди, кто носит твой щит и знамя!
Раскидай их мясо волкам в добычу,
да не застят собой твой честной обычай!
Отвечает в злобе Отец Менашше:
«От кого вас прижило отродье наше?
С кем лежали дочери Йисраэля,
что таких, как ты, породить сумели?
Мы сражались знатно, царили честно,
признавать вас потомками нам невместно!
Не родниться мне, боевому князю
с тем, кто слаб отчистить свой дом от грязи!
Коли ты так ославился перед всеми -
пропадай без подмоги, гнилое семя!»

[218]

Я полжизни читал про фантомную боль;
фантастически глупо на первый на взгляд -
исполняя заочно вакантную роль,
отсечённые пальцы у тела болят.
Я в иной ситуации нынче живу,
и ее медицине поставлю на вид:
как давно уже сгнившее где-то во рву
отсечённое тело у пальца болит.

[219]

Красные ворота,
Чистые пруды.
Эх, принять охота -
да боюсь беды.
Мент шныряет тенью,
блещут сапоги:
в метрополитене
правила строги.
Отгремело лето,
пусто и темно.
Но при мне кассета,
а на ней кино.
Девочки лихие
пляшут и поют;
с виду неплохие -
вдумчиво дают.
Странствуя по свету,
не закрою глаз.
А не то кассету
уведут тотчас.
А при ней валюта,
да на две косых.
Было б очень люто
мне в Москве без них.
Нет на свете далей,
нет таких морей,
где бы не давали
нашим пендалей.
Мы полны отваги,
презираем лесть.
Черт ли в той бодяге?
Дали б лучше есть!
Эту мысль уважит
древний философ...
Харда нет в продаже -
хрен с ним, софт так софт.
Заряжу бандуру,
и ремотом щелк -
с мировой культуры
хоть какой-то толк.

[220]  Песня с многочисленными историческими ошибками, 1990

Николай Лександрович вышел не в отца
и господ товарищей трогал очень мало.
В результате получил девять грамм свинца
от признательных ему членов трибунала.
А Антон Иванович был его умней:
он, как мог, их вешал, - где повыше, где пониже.
В результате помер он смертию своей,
и отнюдь не в Соловках, а в городе Париже.
Нам историю учить - не переучить.
Ей бы, милой, по прямой, а она петляет.
Если ты большевиков хочешь приручить -
помни: увольнения их не впечатляют.

[221] Опыт возложения надежд на военную реакцию, 1990

Ах, пути реформ успешных что-то не даются нам.
До чего же климат здешний склонен к революциям!
Раз увидев демократа в близком расстоянии,
я теперь без автомата жить не в состоянии.
Я душой всегда с народом, но скажу вам, не тая:
до чего ж тая свобода непригодна для житья!
Нет в стране порядка летом, а зимою тоже нет.
Где ты, где ты, где ты, где ты, камарадо Пиночет?
Я обманывать не стану - я к райкому подойду,
на колени тихо встану и к асфальту припаду:
ох, доволен я уроком! ой, простите дурака!
больше нету мне пророка кроме пленума ЦК!
Агитировать не надо: не вчера рожден на свет,
я, по всем таким раскладам, обыватель и кадет.
Только помните, родные, раз уж воля вам дана:
горло рвет буржуазия, если мелкая она.

[222]

Доем картошку, дочту газету, куплю на трешку суверенитету!
Чего мне жаться, считать моменты: желаю зваться я президентом!
Ах, шарабан мой, мой шарабан, даешь свободный Такойтостан!
Россию путчит, она в завале, а нас вон чукчи на днях признали!
Сойду я с коня, толкну речугу - все в Оооне помрут с испугу!
Ах, шарабан мой, мой шарабан, даешь свободный Такойтостан!
За край свой муки мы примем смело - достали луки, раздали стрелы.
На страх и горе ак-падишаху мы скажем Боре: пошел ты на фиг!
Ах, шарабан мой, мой шарабан, даешь свободный Такойтостан!
Пыхтят заводы на конной тяге: мы  всем народом варганим флаги.
Свободой нужно распорядиться; пойдем же дружно читать учиться!
Ах, шарабан мой, мой шарабан, даешь культурный Такойтостан!
Ах, шарабан мой полувоенный, хоть без мотора, да суверенный!


[223]  На освободительный процесс 1990-1991, реакционное

От энергичного Мюрата -
ах, это было так давно! -
ситуайены депутаты
скакали весело в окно...
Окно Верховного Совета,
я сообщить всегда вам рад,
вполне сгодилось бы на это...
Но где же, граждане, Мюрат?
Кто находил во смутах  прелесть,
Фуше таких не уважал.
И рос из них кайеннский перец
к столу почтенных парижан.
Здесь радикалы злее пьяных,
а соли с перцем нет уже;
сойдет и Коми за Гвиану...
Но где же, граждане, Фуше?
Груши ошибся с недосыпа
и опоздал под Ватерлоо,
но вывел армию без скрипа,
считай, ей очень повезло!
Ошиблись тоже мы чего-то...
Как быть, кто знает? Ни души.
Уйти живыми всем охота,
но где же, граждане, Груши?
Так, над Лависсом тешась думой,
я замечтался и уснул,
но голос разума угрюмый
мне злобно на ухо шепнул:
"Не хлопай, шер ами, ушами,
скорей оставь свой сладкий сон:
оно б нашлись Фуши с Грушами,
да Миша не Наполеон!"
     Эх, голос разума, паскуда!
     Испортил мне отличный сон.
     "Фуши с Грушами, брат, не чудо,
     да Миша не Наполеон!"

[224] Якоб. Ы. Галич

Не гром гремит раскатом, не воет самовар:
в парламентских дебатах храпит Егор Гайдар.
Во сне слоны летают, и каждый нищий сыт,
и тает, тает, тает в бюджете дефицит.
Но хором над Егором краснознаменный хор
краснознаменным хором поет: "Вставай, Егор!
Не ты ли пел нам сладко, что чуть забудем стыд,
как Запад шоколадкой нас тут же угостит?
Мол, смертность мы утроим и ВеПеКа добьем,
а там уж нам устроят промышленный подъем?
Они же, паразиты, оповестили свет,
что более кредиту стране Российской нет.
Чего ж ты робишь, кореш, ети тебя в длину?
Ведь ты же так угробишь родимую страну!"
- Мне речи вами скучны; при чем же здесь страна?
По правилам научным излишняя она!
Я знаю, рынок будет, я знаю, биржам цвесть,
но взбалмошные люди все время хочут есть!
Я вас кормить не буду-с, почтенные друзья;
переат, значит, мундус, и фиам, сталбыть, я!"
И вот Егор поднялся, прочмокав эту речь,
И Саксом громко клялся реформы уберечь.
Меж тем проснулся тоже краснознаменный гад,
и с неумытой рожей свершает променад.
И гаду совокупно, попарно и сам-друг
ни черта недоступно, что видит он вокруг:
накладно кушать сласти и газировку пить...
При чьей же, дети, власти такое может быть?


[225] На 10 Ноября 1982 года

Нет, не веселым молодцом
пришел он в барский дом!
Он был при войске подлецов
дешевым писарьком;
и ангел гнева не кричал
ему во тьме ночей,
что он по картам отмечал
походы палачей.
Что это время вспоминать?
Как выжжено оно!
И памятью его карать
останется одно:
как он в полях страны ночной
оплакал на троих
убитых праведной рукой
товарищей своих.
С тех пор он в армии служил,
в сатрапах побывал,
заводы строил, пушки лил
и с немцем воевал;
в те годы был великий страх, -
плохие времена -
но крови на его руках
не помнила страна.
Он видел казней алый лик,
державы на кону,
вступался в бедствия владык
и поднял целину,
и не узнал беды народ,
что жил с бедой в родстве,
когда он стал в ненастный год
хаганом на Москве!
Кто миру нес благую весть,
тому большая честь;
Кто приумножил то, что есть,
тому иная честь.
И если нам пути вперед
безумец предписал,
вдвойне достоин славы тот,
кто объявил привал!
Припомни же его дела,
и будь свидетель мне
в том, что рука его дала
дыхание стране,
когда отвел он гнев войны,
простер бездомным кров,
умерил подати страны,
снял бремя с городов!
И мы узнали урожай
и пили за него;
и не видали мятежа
в правление его;
и умножали годы те
достаток округов
в беспрекословной суете
бесчисленных чинов!
Но было, было, что - когда
взывала к ним земля -
они теснили города,
ничтожили поля;
и в правой ярости легли
сошедшие с ума,
но дети сытыми росли
для царского ярма!
В недобром городе твоем
есть алая стена;
в ней знать его во сне глухом
лежит схоронена.
Так знай, что память тех могил
останется светла,
затем, что души он губил,
но пощадил тела!
Что злоба ваша велика,
дивиться ни к чему;
ложь сердцу слабому сладка
и радостна уму.
Но лишь за правду правдой нам
отмерит божество,
и храбрый передаст векам
деяния его.

[226]  Признание в верности государству - 1990

Земля и небо пагубы полны: что нам осталось? - ветер и горе.
Две тысячи лет все те же волны дробят берега Тирренского моря.
Краток твой век, а сдаваться жизни смешно потомку давнего рода.
Прекрасна и холодна свобода, и путь марйанне безукоризнен.
Смотри, отряды мятежных в сборе; сегодня бронзе твоя присяга.
От верхнего до нижнего моря я слышу гром боевого шага.
Немногие встанут за наше дело; я крикну к небу - и кто со мною?
Тешшуб, бронею одень мне тело, сердце мне, Тешшуб, одень бронею!
Пока твой хлеб от царского поля, пока Половодье сменяет Жатву,
покорствуй непобедимой воле страны твоей нерушимой клятвы!
Смотри, без числа ее колесницы, смотри, окоемы она сжимает,
смотри, как прекрасна ее столица, смотри, как знамена ее сверкают!
Туртан, ведь я служилого рода; меня не взять ионийским раем;
слушать трубу твоего похода в девятом колене мы присягаем.
Боги царство мое сломили, но да минует меня измена
царскому дому, чей цвет носили предки мои в девяти коленах!
Туртан, ведь я служилого рода; барабаны ударят - и мы готовы!
Смотри: убит на ущербе года господарь Валахии и Молдовы.
Но мертвые встанут с живыми вместе на этой земле, мятежом спаленной,
и я пою родовые песни, и знаю, за что оденусь в зеленый.
Пока твой хлеб от царского поля, пока Половодье сменяет Жатву,
покорствуй непобедимой воле страны твоей нерушимой клятвы!
Смотри, без числа ее колесницы, смотри, окоемы она сжимает,
смотри, как прекрасна ее столица, смотри, как знамена ее сверкают!

[227]  На 1993 год-2
"Парней так много холостых..."

Алкивиад свою Жужу
оставил бегать куцею;
я с удивленьем нахожу,
что я за конституцию.
Борис гремел среди полков,
Руслан орлил в парламенте, -
как не хватало им мозгов
при бурном темпераменте.
Так много власти на Москве,
что лопнет все терпение:
недавно было сразу две, -
ни более, ни менее.
И каждая кричит: "Должна
я очень вам понравиться!
С делами справлюсь я одна,
а вместе нам не справиться!"
И все с пяти до двадцати
горят в гражданском рвении,
достойном, мать его ети,
иного применения.
И мертвецы лежат пока
триумфом убедительным
законодательным АК,
а также исполнительным.
И все мне видится мечта:
что я залил печаль вином
и слышу дивный свист кнута
по задницам начальственным...

[228]

Не пустишь бранью плоской про сей парадный вид:
товарищ Жириновский на конике сидит;
а рядом лучезарно, легко и не спеша
летает в виде хварна евойная душа.
Как лить в Индокитае муссонному дождю,
так быть в родимом крае бессонному вождю;
простая тетя Паша рыдает вкривь и вкось,
что ей надежу нашу увидеть привелось!
Рыдает тетя Паша четырнадцать часов,
и гречневая каша течет с ее усов,
с усов ее пушистых, а также бороды;
одни кричат: "Фашисты!", а прочие: "Жиды!"
За этот отзыв честный не шли народ в дурдом,
ведь  всё оно совместно в отечестве моем:
усилия утроив, сам черт не разберет,
кто жид средь сих героев, а кто наоборот.
Противники Реформы, а также и друзья,
от вас по пятой форме отказываюсь я!
Тащите - не пущайте, копытами звеня,
стращайте и прощайте, но только без меня.

[229]

Что смолкнул, что смолкнул веселия глас?
Раздайтесь, вокальны припевы.
Да здравствуют лучше любившие нас
различные жены и девы!
Когда бы нам вышли пустые паи
и их бы да не было с нами,
кому бы мы пели про земли свои,
пред кем бы хвалились чинами?
Когда бы нам выпала злая стезя
и мы бы про них не узнали,
не с ними бы нам изменяли друзья,
а вовсе зазря изменяли.
Поэт Ходасевич сказал, что поет
отнюдь не для бабьего вздоха;
как мудро заметил еврейский народ,
что плохо, то так-таки плохо!
Так что же ты смолкнул, веселия глас?
Раздайтесь, вокальны припевы.
Да здравствуют, что ли, любившие нас
различные жены и девы!

[230]

Катэнь (обработка Беранже)

Ты полковой маркитанткой была;
звали Катэнью ребята.
С золота ела, красоткой слыла,
жить не могла без солдата.
Тай-та-ра-рай-та-та-тай динь-динь-дрень,
здравствуй, Катэнь, да ты с нами, Катэнь,
здравствуй, Катэнь, да ты с нами, Катэнь,-
вот вам, солдаты, Катэнь!
Ранен ли мальчик в бою - ничего,
значит, сражался недаром:
ночью хозяйка утешит его
телом, душой и товаром.
Тай-та-ра-рай-та-та-тай динь-динь-дрень,
маршал и пленный - все знали Катэнь,
маршал и пленный ласкали Катэнь,-
вот вам, солдаты, Катэнь!
Густо мы сеяли в землю тела,
жатву снимали обильно.
За императором пешей ты шла
от Саламанки до Вильно.
Тай-та-ра-рай-та-та-тай динь-динь-дрень,
помнит Берлин и Варшаву Катэнь,
помнят Берлин и Варшава Катэнь,-
вот вам, солдаты, Катэнь!
Минула слава, минует позор;
память одна неизменна.
Поят и кормят ее до сих пор
парни Эйлау и Йены.
Тай-та-ра-рай-та-та-тай динь-динь-дрень,
с ними пред богом предстанет Катэнь,
с ними и к черту готова Катэнь!
Вот вам, солдаты, Катэнь!


PROFESSIONAL CODE

[231]  К годовщине начала Протописьменного Периода в Двуречье

С тех пор, как волею Предвечного
земля и небо есть,
для нас не существует времени,
и в этом наша власть.
С тех пор, от первых дней творения, -
и в этом наша честь, -
пятидесятое столетие
испытывает нас.
И нам отчаиваться нечего;
ты только повтори:
"Со мной сегодня разговаривал
малик Экклесиаст".
Пусть дело плохо, дело к вечеру,
а что ни говори, -
пятидесятое столетие испытывает нас.

[232]

Не исчисляй ни судеб, ни сроков; бери пример и держи удар.
Трусость - худший из всех пороков, бесстрашие, стало быть, лучший дар.
Иди до предела и за пределы, ответь насмешкой cвоей судьбе.
Терять-то нечего, кроме дела, а это не главное в тебе.
Прекрасна и холодна свобода; ответь улыбкой cвоей судьбе.
Терять-то нечего, кроме рода, а это не главное в тебе.
Путь марйанне безукоризнен; ответь молчаньем cвоей судьбе.
Терять-то нечего, кроме жизни, а это не главное в тебе.
Не знай пощады, не бойся бедствий, семь бед, как и прежде, - один ответ.
Кто не желает знать последствий, броней укрыт и в пурпур одет.
Саади стал золотой трубою, а ты будь бронзовой трубой.
Встать с подъемом - и лечь с отбоем - праздник, который всегда с тобой.

[233]

Опять зима настала в стране моей,
снегом покрыты долины Севера.
Над льдами скованных потоков
     стоит недвижно тусклое солнце.
Но в вое вьюги я слышу явственно
поступь коней и шум оружия,
тебе, Тушратта, царь Майтанне,
     я желаю счастливой власти!
Власть и слава, как прежде, многими
владеют; равно нас не щадит судьба;
пусть же тронет сердца людские
     повесть о тяжком твоем паденье.
Безумьем странным часто охвачен я:
где город мой, дорогая родина?
В снегах Гипербореи, или
     на отдаленном Хабуре, роющем
русло свое по холмам парфянским,
сам я не знаю; но в пестром сумраке
души моей чередою шумной,
     теснясь, проходят древние царства,
доблестью гордые. Некой силою,
как бурным течением, увлекаемый,
тогда я счастлив; до рассвета
     путь их решаю, богам подобен.
Не молкнет грохот тысячелетий,
ревут в столице медные трубы,
тебе, Тушратта, царь Майтанне,
     я желаю счастливой власти!


[234] Мечтаю о службе в отдаленных краях

Глашатай орет у восточных ворот,
что Луллубум ждет благородных господ.
Плоха моя слава, рука не слаба -
клянусь, мне по нраву такая судьба!
Я отдал бы троны при всем барахле
за пол-гарнизона в восточной земле.
Хороший конвой, небольшая стрельба,
и полный покой - золотая судьба!
Пристойная кухня, вино - первый класс,
а женщин доступней не встретишь у нас;
на месяц пути - ни царя, ни раба,
живи да свисти - золотая судьба!
Готовься к ответу, дыши веселей!
Души, что ли, нету, и черта ли в ней?
Зато не обидно, что дело труба.
Ей-богу, завидна такая судьба!


[235] Пограничные войска

Господь, ты мне неведом, и пуст мой окоем,
но с детских лет я слышал - щедра твоя награда.
Пускай меня догонит оружие твое
и мне покой дарует и вечную прохладу.
Туртан, возьми за службу меня под власть свою,
а если что случится - я не прошу пощады.
Я тихо пью губами небесную струю,
и мал я, и свободен, и незаметен аду.
Последним лучше первых, достойней их судьба.
Я знаю хлеб и бронзу, - чего еще мне надо?
Легка моя дорога, безмолвна похвальба,
не гаснет в чистом сердце негромкая отрада.


[236]  Tom of Bedlam

«С сердцем, полным диких грез, в вымысле послушном,
мчусь с пылающим копьем на коне воздушном.
Тридцать миль за краем света сквозь грядущий мрак
проскакать во имя долга - для меня  пустяк».
Умным жить, что дураком - очень ненаучно.
В рассуждении таком мне совсем не скучно.
Если музыка играет, услаждая слух,
это очень поднимает мой упавший дух.
Кавалерия идет, музыка играет.
Я не знаю, что нас ждет, и никто не знает.
Ты, никак, устала, лошадь? Это не беда;
если человек хороший, значит, навсегда.
За отсутствием задач и предназначений
каждый волен мчаться вскачь сотни поколений.
Завтра будет - завтра будет - если без меня, -
ничего не позабудет ровный бег коня.

[237] Уклонение от.

Господь, я чту приказы, и голос мой нетих,
и бронзовые фразы не сходят с губ моих.
Я поражу злодея (достойный крикнет: "Стой!"),
но тот, кто мной владеет, владеет пустотой.
О, сколько вер и правил, какими я храним,
меня своим считали - а я не дался им.
Как цвет надежды странен, как ярок желтый лист;
те Трое христиане, да я релятивист.
Я верю в хлеб и бронзу, я верю в праздность слов,
в неважность быть серьезным, в войну без отпусков,
в неутолимость лета, в бессудье топора,
в бесстрашье Когелета, во встречу у костра!
Легка моя дорога, крепко мое вино;
я не прошу о многом, надеюсь на одно:
в спокойствии солдата взглянуть на круг земной,
когда вода заката сомкнется надо мной!

[238]  Прощание с сокурсником, 1986

Прощай, мой знатный; близится срок,
а наша дорога далека:
тебе на запад, мне на восток,
тебе в Будапешт, а мне в войска.
Никто пути своего не знал,
дорогой безвестной судьба ведет.
Кто здесь выиграл? Кто проиграл?
Смешаны кости, невнятен счет.
Низок мятеж, высок покой.
Легко скажу я моей судьбе:
"Будь счастлива, ты, что владеешь мной!
Пусть власть не будет в горе тебе!"
Да будет, друг мой, твоя игра
удачной; не знай ни зла, ни тревог.
Рассвет в столице. Хайре! Пора;
руку достойного держит бог.

[239]  Песня на мотив С.Аверинцева

От берега Босфора до берега Евфрата
хранят леса и горы советские солдаты,
на вид молодцеваты, на руки-ноги скоры -
от берега Евфрата до берега Босфора.
От берега Босфора до берега Евфрата
в горах нарыты норы, все норы в три наката,
настилы из проката - какие разговоры
от берега Евфрата до берега Босфора?
От берега Босфора до берега Евфрата
наместнику и вору равно присяга свята,
и ты идешь дозором на горе супостату
от берега Босфора до берега Евфрата.
От берега Евфрата до берега Босфора
и мы с тобой - два брата по одному набору;
обрыдло до упора, да есть у нас дисбаты
от берега Босфора до берега Евфрата.
От берега Евфрата до берега Босфора
что нынче крою матом, забудется без спора,
два года - это скоро, а там гуляй, ребята,
от берега Босфора до берега Евфрата.

[240] Трагический случай из жизни В.Ф.Ходасевича 

Мара Рындина была чересчур экстравагантна -
как на коника садилась, не удержишь ни черта.
А Владюша, ейный муж, были малость аррогантны -
вот была у них такая неприятная черта.
Как-то Мара приняла и себя вообразила.
Кем себя вообразила - тут наука не дошла.
Старожилы говорят - кто «Годивой», кто - «Годзиллой»,
но себя, вообразив, соответственно вела.
По утрам своей судьбой наслаждается округа:
Мара скачет на коняшке, пробиваясь через лес;
мужички, само собой, тупо крестятся с испуга,
а она - не то в рубашке, а не то и вовсе без.
Как-то Владя влез в колпак и уснул под одеялом -
Мара конною явилась меж распахнутых дверей,
и лошадка кое-как по ковру прогарцевала
и в супружнюю кровать ткнулась мордою своей.
Владя тут же перешел в вертикальное скольженье -
вы войдите в положенье символиста юных лет:
может, он во сне набрел на Пути к Преображенью,
ну а тут - конец виденью и подобный камуфлет.
Владя разом возлетел до какой-то верхней полки
и завис на ней, являя исключительную прыть.
А лошадка нервно ржет и мотает длинной челкой,
будто тоже понимает, что не в кассу, а тудыть.
«Я так больше не могу», - крикнул Владя супостату.
Тут, конечно, набежали домочадцы и друзья.
Каждый гнет свою дугу, а других все больше матом -
и распалась молодая модернистская семья.
В каждой песне есть мораль, по-другому не бывает -
где получше, где поплоше, где засунута в конец:
если дама-этуаль в спальне лошадь принимает,
это должен быть не лошадь а, напротив, жеребец.


ИЛЛЮСТРАТИВНЫЙ МАТЕРИАЛ

[241]  Царица полей 

Начальник лезет в душу. А что он там найдет?
На море и на суше стоит один народ -
не ашшурские баре, не бабы Баб-или,
а люди государя со всех концов земли!
Банальная, как рвота с похмелья на заре,
стрелковая пехота - шаррату ша эре.
Высокая порода владетелей земных -
без имени и рода, зато при наградных!
Ах, кони-колесницы, военная весна,
готовь, готовь, столица, чины и ордена -
за Манну и Амурру, за Скуту и Маган -
за всех, кому культуру нес черный барабан!
Кто в ашшурской твердыне воссел на царский трон,
тот Армии отныне до века наречен.
Солдатское раздолье, начальская труба -
сладка царица поля царю из Нинуа!

[242] Гильбоа, 1010

Военачальники страны, цвет боевых полей!
Не устрашась своей судьбы, не бойтесь и моей;
и если вражеская сталь в бою меня найдет,
душа солдата в небеса без гнева отойдет.
Но слушай, сын, мои слова: тебе не быть в бою!
Сегодня днем страна моя найдет судьбу свою.
Тогда ты поможешь мне умереть, не видеть бегущих солдат,
над степью кричит боевая медь, и нет мне пути назад!
Но к чему мне прощаться с вами? Вы разделите мой конец!
Власть моя не знает предела, затмевает солнце венец.
Славьте! Славьте мое величество, мой единственный час,
радостна будет гибель, сегодня ждущая нас!

[243] Благородная столица

Я еще вернусь в столицу, благородную столицу,
где легко веселье сильных, где заставы не нужны;
я еще увижу лица, ослепительные лица
и детей моей державы, и вельмож моей страны!
О, легко веселье сильных, и сердца у них спокойны,
и беспечно их богатство, и возвышен их почет, -
для того-то на границах сотни лет грохочут войны,
для того-то нами начат нескончаемый поход!
О, не верь моей обиде, Но-Аман, отрада мира!
Я остался твой, как прежде; не дивитесь, господа:
я одел былые речи в тяжесть бронзовой секиры,
но секирой говорящей я не буду никогда.
Никому не продавал я наше право первородства,
как один из вас обрел я все, что мной обретено.
Оттого я встречусь с вами без стыда и превосходства,
и короткую свободу даст нам хлебное вино.

[244] Обличение Эхнейота 

От Дельты до порогов стоит великий стон:
выжжен собственным богом проклятый Ахетатон.
Кто же из нас не помнит бедственных этих лет?
В нубийских каменоломнях великие Уасет!
В реве гимнов победных проклятия не слышны:
не мы ли кормили бедных, одевали мертвых страны?
Не мы ли знаки хранили, ведали урожай?
Не мы ли ломали крылья стервятнику мятежа?
Кто народу укажет час боевой трубы?
Кто, как не мы, развяжет узел его судьбы?
Кто его приневолит вести каналы с полей?
Кто ему не позволит напиться крови своей?
Поминальные храмы, золото и виссон -
трижды заслужено нами, что отнимает он!
А кто у него за брата, кто ему полнит стан?
Сироты, азиаты, сволочь Обеих Стран!
Виданное ли дело? Безумец, больной урод,
не муж ни душой, ни телом богом себя зовет!
Кто от него защита? Земля как гончарный круг:
на север идут кушиты, князей ссылают на юг.
Славься, Отрада Мира! Канут злые года:
исчезнет дом Небпехтирэ без отзвука и следа!
А сегодня - смотри и слушай, как Йот уходит в зенит,
и плач по умершим в Куше в Южном Граде стоит.

[245] Идем в первый победоносный поход

Труба закричала: война, война!
Завтра тронем коней,
я вверяю бронзе тело свое
и Монту судьбу свою.
Солдатские песни: "Евфрат, Евфрат!"
Божественная река, -
От дней Менхеперрэ она зовет
Лучших Обеих Стран. .
Полевая ставка: "Скорей, скорей!"
О чем ты, тоска моя?
Еще не придет большая вода,
как мы вернемся домой.
Утро настало: вперед, вперед!
Славься, Великий Дом!
Имя героя живет в веках, помнит его страна...

[246] Битва при Катне 

Царская вода теперь за реками к;ней:
не переплыву - потону.
И не дышат офицеры в первом эшелоне,
будто им впервой на войну.
Превратились все поля в игральные доски,
отчего фигуры в тоске?
Как игрушки вырезные, замерли повозки:
скоро им скакать по доске.
Вот марэны, те видать, что рвутся в работу:
воют, будто полк обезьян.
Все асы, теоретики тройных поворотов, -
а здесь-то пехтура из крестьян!
Так, пошли, голубчики. Сомкнуться по фронту!
Все-таки полезли в Оронт,
а стрел, поди ты, засадили с пол-горизонта, -
хорошо, не весь горизонт!
Первым делом бей коней, с людей нету спроса,
доживешь - получишь обед,
а в двадцати шагах копыта, в тридцати - колеса,
Ну, держись, браток с Уасет!

[247] Похвала колесничным войскам 

"Наркабту"! Было время, - поклясться я готов, -
не знали люди Кеми ни дел таких, ни слов.
А в Хат-Уаре были по этой части класс,
учили нас, учили и выучили нас!
Двуколки как награды, - дают, когда горит.
Кому и для парада, а мне за Угарит!
Трофейный, чуть с победы, двойной марэнский лук, -
кому за-ради деда, а мне за восемь рук!
Опять штабы колдуют, опять на север нам,
и - на спину родную, и - с богом по горам!
Скажу при всем народе, - обиды не таю:
они на нас в походе, да мы на них в бою!
Ах, бронзовые спицы, что райская жена,
недаром колесницам даются имена,
недаром, если вышло не лечь костьми в бою,
солдат целует дышло, как девушку свою.
Бежал бы, да куда там, - ведь все и дело в том,
что царь на ней солдатом, солдат на ней - царем!
Пока живет столица, едва ударит час -
большие колесницы выводят в люди нас!

[248] Самовосхваление Хоремхеба 

Мне с детских лет вещал поход указ Благого Бога,
и на закат и на восход легла моя дорога.
О том, где я прошел тогда дыханием пустыни,
разрушенные города рассказывают ныне.
Хвала тому, чей скорый гнев, метнувшийся к Хабуру,
приговорил меня к войне в дни Аахеперуры.
На рубеже земли Сеир мне дали полк когда-то, -
и я измерил этот мир песками азиата.
Нахрайна пива не варит, Карой царей не знает.
А в остальном за честь и стыд везде одно считают.
Я пил из рек любой страны, ел хлеб шести народов -
воистину я сын войны, дарующей свободу!
Меня ли остановят бог, столица и присяга?
Еще застонут пять дорог от боевого шага;
затем ли я пятнадцать лет сжигал чужие страны,
чтоб крали гром моих побед владыки Но-Амана?
И мне не удержать руки, когда одним ударом
я брошу конные полки на Меннефер и Чару,
но, не оспорив приговор и не отвергнув платы,
приму победу и позор в безмолвии солдата.


[249] Землей, морями и небом

Землей, морями и небом
удел мой соткан счастливым:
и сыт я собственным хлебом,
и пьян я собственным пивом.
А помнишь Хурру и Хатти,
Все дни без сна и пощады,
когда на каждом солдате
висело по три Арвада?
Столы с друзьями раскрыли
и режемся без печали.
Да, сами пешками были,
а вот игроками стали.
А помнишь еще рассветы,
сирийские сеновалы?
Конечно, помню; ведь это
вся молодость, что пропала, -
ушла, играя походкой,
как шлюха - и не вернется.
И хлеб не лезет мне в глотку,
и в горло пиво не льется.
Как падал скот под вьюками,
и их выносили люди…
Эй, там, не реветь быками;
пожалуй, больше не будем.
Опять под чужое небо
живым, молодым, красивым...
Не ел бы век того хлеба! Не пил бы этого пива!

[250] Похвала Вавилону

Я узнаю тебя, мой Город,
в веселии сердца,
в лазури неба над Евфратом
и золоте башен.
Оставь, оставь свою тревогу,
Любимый Богами:
смотри, накормлены солдаты -
восстаний не будет.
А золото Этеменанки
горит ярче солнца,
лазурь небес с лазурью камня
мешается в крышах.
Недаром, красота Аккада,
на сотне наречий
тебя зовут Отрадой Мира,
Воротами Бога!
А власть вечна и неизменна
от Хинду до Спарды;
а сердце подданного пусто
от желчи и злобы;
а этим путь повиновенья
достойнее прочих, -
кто взвешивает вкус приказа,
не знает бесчестья.
Так что нам города Заката,
от Спарты до Смирны,
пока рождают нашу землю
евфратские воды,
пока стоит твоя держава
над странами света,
пока крепки твои темницы и сыты солдаты!

[251]

Афрасиаб сказал: - Я иду в поход!
Окрасьте хенной хвост моего коня!
Туранских жен и дев персы продают!
Мысль об этом мне сердце порвала.
В ответ на те слова за Реку прошли
две тысячи на сто конных силачей.
Войско Кай-Хузрау погибло в ночи -
затрещали костры по большой стране!
Персы! Двадцать лет сеяли гром -
пожали урожай в огненных снопах.
Падали тела в пыль злых дорог;
на тридцать дней пути ревела война!
Лишь на двадцатый день рассеялся дым
казненных городов, распятых границ.
И, повернув коня, Афрасиаб рек:
- С копий сотрите кровь косами иранок!

[252] Большой мятеж.

Воинские секиры
от тисненых стен
бросил до края мира
Бог Нарамсуэн.
Боевая досада,
пустая тщета -
крепко сердце Аккада,
яростны уста!
Встала, как рыбий запах,
сухая зима,
на восток и на запад
мечутся грома;
по безлюдным дорогам,
сокрушая твердь,
верным идет подмога,
мятежнику смерть.
Воздух, дело утехи,
с четырех сторон
от Армана до Млеххи
боем напоен!
Бронзовые копыта
множат бранный спор
от долин лазурита
до кедровых гор.
Вырвав из пасти ада
семь больших дверей,
встало на зло Аккада
злое трех царей,
трех властелинов гнева,
палачей земли -
ныне в крови их небо,
штандарты в пыли!
Нергал, владыка битвы,
правит крепкий суд,
тени князей убитых
отмщенье зовут;
плыть нам вороньим пиром
в великой волне -
не окончится миром, что пришло в войне!

[253]  Вторжение ибри в Кенаан

К жизни и смерти готовы
текут на запад полки
от края черноголовых,
от Великой реки.
Шет не знает преграды,
предел каинитам дан,
боевые отряды
вышли на Кенаан!
Сейчас отжертвуют звездам,
труба ударит войну
и ты позабудешь воздух,
отечество и Страну.
Но вспомнишь вместо молитвы
(как и другой любой),
что ты в любви и в битве
не властен над собой.
В сердце или в столице
вскипает белая мгла -
не удержать колесницы,
не разомкнуть тела.
В последней, предсмертной дрожи
вслепую идти ко дну -
как странно это похоже:
брать землю и жену.

[254]  Битва при Афеке

Как повел великий бой старший сын Омри,
тут и влипли мы с тобой, черт его дери.
Так найдут себе предел лучшие умы:
с ними Бэл и с нами Бэл, а посередке мы!
Ты сириец, я еврей - вот какой облом.
В кабаке б оно верней нам сидеть вдвоем.
Не Тирца я, не Шомрон, даже не Афек -
что ж ты лезешь на рожон, вздорный человек!
Парень, вижу, ты простой, без больших идей,
так чего ж ты, лоб пустой, достаешь людей?
Чем копьем мне целить в глаз, ляг да посмотри:
разбираются без нас батюшки-цари.
Что, брат, ждал, твоя возьмет? Все наоборот!
Наш-то вашему дает полный укорот.
В рабстве, дурья голова, вся твоя родня:
Бенхадад у Ахава, а ты у меня!
Только мне, брат, невдомек, что за ерунда?
Из щелей полез пророк, злая борода.
Ну, дает, ну, полный бред, ну, пошел народ:
хочет старый дармоед всех пустить в расход!
Только наш ответил, да; не пошел в обман:
он не лезет никогда за словом в карман.
Сам пророк-то, три ха-ха, весь скривился, гад.
"Бенчик, плюнь на дурака, ты мне родный брат!"
Так что все сошло к добру, арамей ты мой:
выкуп дашь, и вот помру - отпущу домой.
Да не меня благодари, а царя земель, -
славься, старший сын Омри, аб шел Йисраэль!

[255]  Труба Маитана

Безупречен путь марйанне:
три столетья напролет
служба царская нас манит,
доля ратная зовет.
Служба дней не выбирает,
служба сердца зря не жжет,
ничего не отнимает,
никого не бережет.
Но когда в огне пожара
смерть приблизится твоя,
отразит ее удары
бронзовая чешуя!
И на рубежах заката,
 где Кувев ревет, губя,
лучше матери и брата
будет сотник для тебя.
Пей за Синюю Столицу,
пей за царскую страну,
пей за дальнюю границу,
пей за близкую войну!
И бежит моя тревога,
и душа моя легка,
и даруют мне дорогу
колесничные войска.

[256] На воцарение Господина Сауссадаттара

Да, богами и судьбой
нам дарован был
в радость войску и стране
черный государь;
под седлом его ходил
белый жеребец,
слава подвигов его мчалась по земле!
Проживи хоть сотню лет,
не найдешь таких:
над степями несся гром
от его шагов;
на плечах его лежал
кованый доспех,
утешались округа доблестью царя!
Ликовал Ханигальбат,
глядя на него;
веселились в лагерях
конные полки!
От Пуратту до Арбел
радовался мир,
громко славили богов Суда и Харран!
Как встречал его народ
в Городе его!
Охмелели без вина
знатные страны.
Кто бывал там в эти дни, -
не забыть вовек
плеск сверкающих знамен в небе голубом.
Голос благородных груб,
речь их горда!
Что слыхали мы тогда,
в дни большой войны?
Только злую песню труб
в стольных городах,
да тяжелый стук копыт на путях страны.
Вот, здесь сказано о воцарении Сауссадаттара.


[257] Песня о Синем Туртане 

Горе, горе над Майтанне! По Хабуру ходит голод,
сотни тел лежат в бурьяне по дороге в стольный город;
не исчесть добычу смерти, но пирует дом хазанну:
видно, каменное сердце у правителя Харрана.
Сын дворца глотает ветер, горячит сынов кобылы,
семерым невинным детям он вчера вскопал могилы.
Если волей небосвода с ним лихого не случится,
он в четыре перехода доберется до столицы.
Как под Судой на просторе ходит сытая охрана:
стерегут чужое горе люди города Харрана.
"Взять живым! Узнать, кем выслан!" - и огнем взвилась охота.
Нынче коршунам и лисам будет знатная работа.
Трое стражей ловят воздух перерубленной гортанью,
кони чуют близкий роздых; вот и стены Вассокканнэ;
вот и царская громада вырастает из тумана -
не укрыла слова правды свора города Харрана!
Сын дворца, войдя, вдыхает темный воздух золотистый;
дымно факелы сверкают, арфам струны рвут арфисты,
как по каменному полю, подбоченясь, ходят пары,
восседает на престоле Властелин Ардассумара.
Вот гонца ведут сохранно в зал свирепые кардухи,
он к престолу Маитана простирается на брюхе,
он расскажет, холодея, замышляющим походы
о правителе-злодее и страдании народа!
Как вскочил Ардассумара к распростершемуся телу,
как поднялся, вея карой, черный взор освирепелый:
"Податной мрачит мне вечер безобразной небылицей!
Пусть его за злые речи бросят в темную темницу!"
Набежали злые стражи с половины окоема,
и ведут за слово вражье сквозь подземные проемы.
Запевают славу хоры, бронзой лязгают солдаты;
опускает молча взоры братолюбец Туйжератта.
Той же ночью из темницы взят он в тайные палаты,
тихо-тихо речь змеится Господина Туйжератты:
"Час ударил Маитану! дело есть сердцам каленым:
хочешь быть моим туртаном или братним обреченным?"
Сын дворца не прячет взора, отвечает князю смело:
"Я смотрю, затеял вором ты на вора злое дело!
На тебя с царем не встану, на царя с тобой не встану,
не хочу быть Маитану ни убитым, ни туртаном!"
"Время тратишь по-пустому? - Берегись, его не будет!
В деле крови ни другому, ни себе не верят люди.
Этот дом - недолго кинуть к кости кость в подвалы башен -
суждено тебе покинуть или мертвым, или нашим!"
Сын дворца не знает страха, не боится божьей кары,
он сорвал златые знаки Черного Ардассумары!
"Как на дело Маитана все отдам я, чем владею,
но воистину не стану умирать за лиходея!"
Туйжератта кубок пенит, духом светел, сердцем черен:
"Что с того, что меч мой гневен? Он руке моей покорен!"
Он берет гонца за плечи, он ведет его к собранью,
учит вежественной речи и большому заклинанью.
Вот не свеян крови запах, а страна богата снова!
С кола скалится на запад голова хазанну злого,
сын дворца гуляет гордый в чине Синего Туртана:
новый царь благие годы приумножил Маитану!
Так ли сталось это дело, или нет, - никто не знает.
От предела до предела люди песни распевают...
Много их в стране пространной спорит шумно с хором птичьим,
и одна - о злом хазанну и отважном колесничем.

[258] Другая песня о Синем Туртане 

Царь Тушратта рано
от Юнэ встает,
Синему туртану войско отдает.
"Черный хеттский кочет
к бою двинул рать!
Горло мне он хочет
бронзой перервать.
Но Тэссоб знаменье
обнаружил мне:
я найду спасенье
в Западной стране.
Ты возглавишь битву,
поведешь коней:
вот, моя молитва -
о руке твоей".
Туртан отвечает,
гнева не таит:
"Храбрый смерть встречает,
трус узнает стыд.
Было, было время -
помню я царей!
Как ходили в Кеми
в юности моей.
Человек военный
в дни большой войны
врагу Маитэна не давал спины!"
Вот готова сеча;
пред войсками стран
солдатские речи
говорит туртан:
"Горе, горе подлым!
Видел я бои!
Крепко влиты в седла
конные мои!"
Вот пошли, сразились;
бьются день и ночь;
не смог Кантуццилис
наших превозмочь.
Слава белой знати
господних печей!
Бегут люди Хатти
от наших мечей.
Что рыдают строи?
Ведь пир им готов!
Не вышел из боя
господин полков.
Синему туртану
честь от этих пор,
царю Маитана -
горестный позор.

[259] Песня о луллубейском походе

От факелов над нами огнем заиграло; не это ль нашей славы заря?
И небо над горами, как гром, разорвало, серебряное знамя Царя!
Владыка Маитэна восстал для охоты, - широк его рубеж, путь далек!
Тропой Нарамсуэна линейная пехота идет через хребты на Восток.
На четырех дорогах грохочет вторженье, запомнят за Хребтом этот год!
Богатырей кутийских, отраду княжений, дыханье государя сметет.
Ярятся барабаны у Верхнего моря, труба поет у ашшурских стен!
Безумие объяло драконов нагорий - на Луллубум идет Маитэн!

[260] Другая песня о луллубейском походе

Минул тому немалый срок,
как в мою пятую весну
брата угнали на Восток,
на луллубейскую войну.
Девятый год, не позабудь,
его с тех пор качает мгла:
в яром бою пробила грудь
ему кутийская стрела!
Снова отары с гор сошли,
хлебы, как храмы, на столе,
с милыми девушки легли, -
а он лежит в чужой земле.
Снова возводят города,
но не увидит башен брат, -
царские люди никогда
не возвращаются назад.
Царь мой, о Боевой Топор,
чем ты воздашь моей стране
за облака восточных гор,
кровь разрывающие мне?
Слушайте! Девять лет назад
он превратился в черный дым;
первым ушел мой старший брат, -
скоро ли мне идти за ним?

[261] Нераскаянный государь Тушратта 

Как от запада вышли молодцы, перешли Пуратту.
Перед Тэсубом плачет-молится государь Тушратта.
"О туртан богов! Видящий бои! Не даруй мне смерти!
Облегли меня вороги мои небывалой твердью".
Тэсуб-Царь в ответ: "Дай тебе исход, кровь прольешь на страны.
Ты испей, испей от подземных вод, позабудь Майтаннэ!"
"Пил я воду рек, пил вино земли, пил я кровь эхеле!
Славились красой женщины мои и пиры гремели".
Как Отец Богов в небе загремит в рог семиколенный,
как Тушратта-царь схоронен лежит в земле Маитэна.

[262] Осквернение праха 

У Западной Заставы стоят они;
бронза осталась в казармах (день рождения Государя, столица в радости).
Вечер спускается, воздух чист, путь свободен;
нет двадцати старшему, младшему исполнилось десять.
Дочь градоправителя, прекрасная, как Рэ в Мицраиме,
проходит мимо, не поворачивая головы.
У Западной Заставы стоят они, в лицо ее смотрят;
сердце холодеет в ожидании счастья.
Что ей до вас, первые из первых в колесничных отрядах,
искусные в точной стрельбе и метанье копий?
У Ворот Заката стоят они, вслед ей смотрят.
Запад еще не восстал и Восток спокоен.
Через тридцать лет - кто вспомнит их имена?
Одного пожалуют землями, другой найдет злую смерть.
Один выстроит храмы, другой сожжет города,
но на плечах своих вынесут время, время меди, время Арайны!
У Западной Заставы стоят они, сыновья Майтанне;
дочь градоправителя проходит, прекрасная, как Рэ в Мицраиме.
Сердца детей холодеют в ожидании счастья,
воздух прозрачен, жизнь коротка, судьба неизвестна...


[263] Песня о том, как государство приблизилось к смерти

Тучи ходят над страною, что ни день, в краю пожары.
Мат-Ашшур готова к бою, и при смерти Шаттуара.
Гаснет солнца позолота над разливами Пурану,
и возвращается с охоты доблесть ариев Ирана!
Что им, что им Хаттусилис, если годы их легки?
Им бы кони веселились да плясали бунчуки,
им бы синяя столица, им бы царская страна,
им бы дальняя граница, им бы близкая война!
Что им слава Вассокканне, что им хеттские костры,
если знатные Майтанне соберутся на пиры?
Что им радость и страданье, если весел час заката,
если женщины Майтанне не противятся солдату?
Нет, им не нужна защита, не впервые рвется нить;
им из тонких рук надитум в руки Эрры уходить.
По равнинам у Харрана - государь, смотри и внемли, -
вспаханы костьми марйанне незасеянные земли!
Но что им царские старанья, что им хеттские костры,
если сильные Майтанне соберутся на пиры?
Что им радость и страданье, если долог век заката,
если женщины Майтанне не противятся солдату!


[264] Возвращение из похода-2

Домой вернулся марйанне из дальней стороны,
у ворот его встречает сгорбленная мать.
Говорит ему: Здравствуй, Такува, мой сын!
Три года воевал ты в далекой стороне!
Он отвечает: Здравствуй, кровная мать!
Три года воевал я в далекой стороне.
Поистине, много такого сделал я,
о чем послушать дивно, что сделать нелегко!
Ходил на диких урартов, взял богатую дань,
туртан был доволен, произвел меня в чин.
А вот еще послушай, кровная мать,
что славного свершил я в далекой стороне.
Вот в некий день узнал я от верных людей,
что в царстве диаухов живет великий царь.
Добры его кони, казною он богат,
но мира ему дороже его родная дочь.
Красота ее сверкает, от моря до моря гремит.
Иштар Ниневийской прекраснее она,
кто возьмет ее в жены, удачливее богов!
Едва о том узнал я, не медлил ни дня:
сердцем разгорелся, на город напал,
войско его рассеял, девушку схватил,
женщиной наутро отослал царю -
в подарок от Такувы, чей род знаменит;
воистину, это правда, что о ней говорят!
Нет преграды солдату, битва счастье его!
Один всех сразил я, город одолел,
а брата ее, туртана, убил своей рукой.
А мать ее Тешшуб губить не захотел:
явилось мне чудесно, едва занес я меч,
что ты на ее место встала передо мной.
Тогда я ее тронул, вреда не причинил:
воистину, это чудо, это сделал бог!
Без счета я взял добычи, в один день стал богат, -
не слыхано в столице о подвиге таком!
- Когда случилось это, Такува, мой сын?
- А что тебе за дело, кровная мать?
Ты дней не вычисляешь, не составляешь таблиц!
Но если ты велишь мне, с охотою скажу:
в четвертый день недели, в седьмой месяц аб!
- Недоброе то дело, Такува, мой сын.
- Эй, замолчи, старуха, пустого не говори!
Когда бы не дала ты дыхания мне,
сейчас бы подавилась этой речью злой.
Но что же не встречает меня моя жена,
славная Анум-хирвэ, высокая госпожа?
Привез я ей подарков из дальней стороны, -
бесценное богатство, дело умелых рук!
- Поистине, опоздал ты, Такува, мой сын!
Уж год, как дочь Лушарры забрали в царский дом.
Царь к ней склонился сердцем, любви ее пожелал,
женой ему она стала, - тому минуло год.
Приехал царский сотник, с ним сорок человек,
люди дворца с ним были, - я боялась открыть.
А они ворота сломали, с собой ее увели,
царю женой она стала; тому минуло год.
От этих слов марйанне потемнел лицом.
- Что смотришь ты так страшно, Такува, мой сын?
- Недоброе то дело, кровная мать!
Когда бы не дала ты дыхания мне,
твое б сейчас я отнял за эту злую весть.
Отвел бы страданье, ярость утолил, -
в огне мое сердце, рассудок улетел!
Скажи мне слово правды, кровная мать:
что же она стерпела, дней не прервала?
- Могуч и превосходен царь, наш господин,
а ты с войны не вернешься, - так думала она.
От этих слов марйанне потемнел лицом.
- А что же моя челядь, кровная мать, -
та, что хлеб мой ела, носила мои цвета?
- Что говорить о крови, Такува, мой сын?
Теченье Хабура укрыло их тела!
От этих слов марйанне потемнел лицом.
- А что же милый брат мой, кровная мать?
Ее хранить он клялся, покуда будет жив!
- Великою честью почтен от царя:
заколол его наследник собственной рукой.
востину, злое дело - убийство царских слуг,
а мятежник смерть находит, - так говорит закон.
От этих слов марйанне потемнел лицом.
- Так что ж ты жить осталась, кровная мать,
не перегрызла им горла, не вырвала глаз?
Будь проклята, злобный демон, трусливая тварь!
- Как в дом они ворвались, Такува, мой сын,
клянусь, мне показалось, что ты был среди них!
Твоя боевая поступь, твоя дерзкая речь!
Как увидела я это, Такува, мой сын,
так от стыда и горя окаменела вся.
От этих слов марйанне потемнел лицом.
- Когда случилось это, мать, моя мать?
- А что тебе за дело, Такува, мой сын?
Ты дней не вычисляешь, не составляешь таблиц!
Но если ты велишь мне, с охотою скажу:
в четвертый день недели, в седьмой месяц аб!
С криком в седло вскочил он, надел свой доспех,
в диких горах востока безвестно исчез.
А Правителя неправого боги не пощадят!

[265] Полуцентон. Нынче ночью выступаем на Ашшур

Пусть туманом покроется небо,
пусть тучами покроется небо,
пусть ветер падает сверху, с неба на землю.
Слушай! Ветер падает сверху, с неба на землю.
Ночью войско выступило в поход.
Шум боевых колесниц
теснит мне сердце.
Черное небо целится в нас остриями серебряных копий.
К черным тучам взлетают тяжелые шлемы конных,
а тоска и тревога мои - как холодные струи дождей
в холодных степях.
Далеко за холмами дрожат
сторожевые огни.
Я вдыхаю воздух, воздух полей и лесов, и широких степей,
и тоска и тревога мои
уходят.
На этой земле я многое видел и многое потерял, -
больше, чем мне осталось; но я
хотел бы вернуться.
Смотри, дорога яснеет; громче конское ржанье.
Путь предо мной расступается,
небо над нами светлеет,
и над рыжей степью появляются
очертанья далеких гор.

[266]  Обреченный царевич 

Склонитесь, туртаны, послушайте, князья:
о сыне Минмуарии песню пропоем.
"Имя героя переживет века:
живы дела его в памяти страны".
Дело небывалое, улыбка богов:
сын Минмуарии явился в Маитэн!
Тайно явился, почета не искал;
смерти боялся, от страха изнемог.
Стал совсем как мы, нашей клятвы человек,
вместе с войском Хурри ходил на врага.
К Шаттуаре светлому шагнул за порог -
подпрыгнуло сердце у дочери его.
Сыну Минмуарии сделала добро:
выпросила милость, спасла от судьбы.
Свадьбу сыграли, сели за столы;
много было песен, а больше питья.
Князья Маитэна поразвязали рты,
о войнах в Заречье речи повели:
"Когда хуррит из Хатти на битву пойдет,
хуррит Ханигальбата за ним побежит!"
Без толку затеялся пьяный разговор,
кричит-похваляется туртан Эхлитессоб:
"Я египтянина в стране его схвачу,
синюю корону с головы его сорву!"
Сын Минмуарии слушал - не стерпел,
князя не вовремя за ворот ухватил:
"Эй ты, собака, побереги язык,
таких, как ты, в Египте дают по сто за грош!"
Царь Шаттуара в лицо ему глядит:
"Что тебе вступаться за чужую страну?
За честь страны стоять - это дело царей,
а сын солдата знает туртана своего!"
Сын Минмуарии громко говорит:
"Отец мой, правда, воин, да только не солдат!
Он над Египтом встал тучей грозовой,
синюю корону не снимает с головы!"
Князья Маитэна встают из-за стола:
"Неужто меж нами львенок Хикупта?
Выхватим палицы, кровь его прольем,
царю Минмуарии горе причиним!"
Сын Минмуарии громко говорит:
"Рубите! Рубите! Недолго до беды!
Войско Египта покроет Маитэн,
как воды разлива затопляют берега!"
Царь Шаттуара туртанам закричал:
"Как без потомства оставите меня!
Этот человек - египтянину сын,
а сам хуррит по клятве, муж дочери моей!"
Князья Маитэна вернулись за столы:
"Не к месту нам в головы ударило вино.
Ты же стал как мы, нашей клятвы человек -
пойдем вместе с нами в поход на Та-Кемет!"
Сын Минмуарии говорит: "Добро!
Добро, туртаны хурри, за добрые дела!
Клятву, что дал я, воистину сдержу -
пойду вместе с вами в поход на Та-Кемет!"
Четыре года минуло, пятый наступил:
по берегу Оронта ударили войну!
Встал перед войском свирепый Муватал,
под стенами Кудшу сражение изрек.
Сын Минмуарии в сече, словно лев,
с нарэнами родины рубится сплеча,
слышит "Пощады!" на своем языке,
на родном наречье отвечает: "Умри!"
Бился, рубился, насилу увидал:
синяя корона над упряжкою коней;
пешие под ноги падают, кричат:
"Славься вовеки, Рамессу Миамун!"
Сын Минмуарии видел - не стерпел,
в сторону Хатти упряжку повернул!
Воины Хатти в погибели кричат:
"Это сам Бог Бури, кто накинулся на нас!"
Сын Минмуарии клятвы не сдержал:
бегут люди Хатти, как лани, за Оронт.
Гонят нарэны владетелей земли,
славит удачу Рамессу Миамун.
Сын Минмуарии жизни не искал,
сам Шаттуаре повинную принес:
"Бей меня насмерть, великий государь,
на родного брата не подымется рука!"
Царь Шаттуара с улыбкой говорит:
"Не будет, не будет возмездия тебе!
Неволей, неволей пришел я на Оронт:
повел меня в битву свирепый Муватал.
Если сегодня ты бил его полки,
гордости Хатти рога переломил,
другом и братом отныне будешь мне -
имя Маитэна снова страхом обернешь!"
Сын Минмуарии стал превознесен -
после Шаттуары первый в крае человек.
Правит обычай, приказывает бой,
бог ему защита, а стране защита он!
Смотрите, туртаны, прислушайте, князья,
или то не сын его воссел у нас царем?
Славься вовеки, египетская кровь,
доброе семя от доброго отца!

НЕБЕСНЫЕ ЗНАКИ
               
[267]   Инвокационная. Начало четвертой эпохи.
 
У врага под самым носом 
готовим обряд 
и масла в контрольных плошках 
слепят темнотой, 
два копья на медных тросах 
над целью висят 
и барашек черный брошен 
на алтарь полковой. 
 
Утолять большую жажду - 
рисковать головой, 
но вокруг свои же люди, 
им не нужен приказ. 
А  Командующий дважды 
остался живой - 
так ему не в диво будет 
проскочить и в третий раз! 
 
Кто его когда обидел, 
тот кровью рыдал, 
да неужто он уймется, 
не кончив войны? 
Ты, дружок, его не видел, 
а вот я так видал -   
он, конечно же, вернется, 
даже с Той Стороны! 
 
И огнем взорвется масло, 
и ударит копье, 
и качнется вражья волость 
к растаким матерям, 
и услышишь ты так ясно - 
будто сердце свое - 
как знакомый хриплый голос 
откликается нам. 
 
 [268]  Командующий Тол-ин-Гаурхот, похваляясь перед войсками, говорит:
           Кто хотел быть для меня всем, 
            Того я буду держать за ничто.
 
Что обнять возможно глазу,
все видел я сразу.
Я стою здесь по приказу,
восстав без приказа.
Я огнем под небо взмою, 
бездны пророю,
Пустота  лежит за мною,
Мир – предо мною!
 
Были б сети вечно новы,
да меч их разрезал. 
Краткий час отмерим слову,
а время – железу.
Между нами - знает каждый -   
нет места обидам:
Ты всего меня возжаждал –
я доли не выдам!
 
На бессмертное бесчестье - 
с безмерной работой;
раз не можешь с нами счесться – 
коротки счеты!
Милость нас Твоя не дарит,
ярость не ранит, 
Кто хотел быть всем для твари –
в ничто ей встанет!

Весть ударит, как из лука,
до океана:
собирайтесь мне под руку
великие страны!
Прокричали трубы меру 
большому походу - 
что нам верность, что нам вера,
где нет свободы?
 
Разлетайся, прелесть, шире,
к альвам и людям:
что повадно делать в мире,
то делать и будем!
Воля наша сточит скалы,
иссушит Балар – 
в том залог нам Черный Вала,
первый над валар!
 

[269]  Темный фэйри-из-майар, начало Второй Эпохи.
 
Теперь, конечно, все гораздо лучше.
Совсем не так, как было раньше.
Не верят ни в парение, ни в случай.
Расчет на скоростные марши.
Теперь никто не рвет напрасно нервы,
смешки - про порванные пасти.
Второй начальник не такой, как первый -
он много проще и опасней.
 
В чести улыбки вместо слез и вздохов
(по чести, скверные улыбки).
Уже не ждут ни сроков, ни пророков,
но взыщут втрое за ошибки.
Верстают роты и считают сервов,
не мысля о вселенской сути.
Второй начальник не такой, как первый - 
но в пять веков его не скрутят.
 
[270] Thau, Эон Восьмой

За Пределом Миров мне темным-темно,
звезды есть, да мертва Звезда.
Я не знаю, когда и кем решено,
что я буду брошен сюда.

А источников Света - Эре ты мой!
oт комет до душ и шутих.
И галактики шпарят на световой,
будто Кто-то пришпорил их.

Пробираясь их тропами, помолчим,
лишь одну облетим, как дым:
там Начальник мой вечно кричит в ночи,
ну, да я не встречаюсь с ним..

Я слыхал, что Земля все еще цела,
хоть и нет там моих парней,
и творят ее люди мои дела
и клянутся Клятвой моей!

Я слыхал, что они выбирают Ад,
разуменье мое ценя,
и, поджав хвосты, сорвались в закат
те, кто думал убить меня!

Я слыхал, что иные помнят мой путь,
говори им не говори,
и хотят из бездны меня вернуть
и поставить меня в цари!

И ко мне вернутся - земля, вода
и бегущие облака...
А не будет этого - не беда:
ведь игра важней игрока.

[271]  Император Мордора переламывает хлеб

Император Мордора переламывает хлеб
бережно, но решительно: мешкать будем в гробу.
Следи за его пальцами внимательно, кто не слеп:
точно так же он переламывал, бывало, судьбу.

Он ест бесшумно и медленно, точно дней еще не в обрез,
неспешно кивая тем, кто стоит у его руля.
Что ему плоть и пища, духу из-за небес?
Что ему наша служба и наша земля?

Но видно, есть в них что-то,  в нашей земле и воде,
что Маленький Десятник с неулыбающимся лицом
выходит делить наше дело в радости и беде,
обрученный навеки Эндору своим Единым кольцом.

[272]  Отъезд на Восток
 
- Куда собрался ты, солдат,
весь в стали и в коже?
Твои соседи говорят,
что ты подался к черту в ад!
- На службу к мордорскому, брат. 
Ну и что же?
 
- Ты, парень, этим не шути!
Скажешь же тоже!
- Какие шутки? Брат, прости,
у вас закатный дух в чести,
а мне так с ним не по пути,
ну и что же?
 
- А чем уж он тебе плохой,
чем непригожий?
- Да лезет властвовать душой,
а я, признаться, сам большой,
мне все твердят, мол, он старшой - 
ну и что же?
 
- А если правду говорят
наши вельможи,
что в той стране огонь и смрад,
и страх, и боль, и смертный чад?
- Так я с плевком вернусь назад,
ну и что же?
 
- Так и дадут тебе отпасть - 
взнуздают, да строже!
- Ну, если сам влез к волку в пасть,
придется с ним схватиться всласть
и, может, в схватке этой пасть - 
ну и что же?
 
- Так и пойдешь врагом богов
на смертное ложе?
- Под этим небом чин таков:
никто не разорвет оков,
ни друг, ни враг, ни раб богов - 
ну и что же?
 
 [273]  Разговор валараукар об этатизме
 
- А что мы, собственно, будем делать, если победим?
Понятно, об этом никогда не думали всерьез.
Хотя бы на день, хотя бы на год, хотя бы на век один!
Так что затеем мы тогда? Затейливый вопрос.
 
- А ты за что, мой огненный князь, воюешь на войне?
- Я знал когда-то хорошо, а после позабыл.
Порой желание первых лет как будто снится мне:
чтоб каждый мог быть тем, что он есть, и помнить то, чем он был.
 
- А что же ныне в потопе дней нашел твой алый взгляд,
каким доспехом ты затмил то старое волшебство?
- А ныне я, как и ты, солдат и господин солдат,
и мы ищем боя, и врага, и царства своего!
 
Вот так купец: приснилась ему блаженная земля,
и перевозчик, ловец валов, повез его в Новый Свет - 
но по пути сроднился он с ватагой корабля,
и хочет не вольных берегов, а плаваний и побед!
 
И если завтра победить дарует нам судьба,
то будет не сотня мастеров - на каждого тихий дол - 
и не свирели чистый звук, но лира и труба,
и сторожевые, и войска, и башня, и престол!
 
[274]   На этой картине изображен...

На этой картине изображен
неназываемый обычно государь Мордора по имени САурон.
В глазах его мастер искусно запечатлел
три желанья, что извратили его некогда чистый дух,
три великих скверны умайар:
   не предать Единому своей воли,
   жить собственным умом,
   править без поставления от Эру.
Такими-то помыслами обратил он в ничто
дары, что получил от своего Творца - 
силу, память, непреклонный дух,
ясный разум, скорую мысль,
точное зрение, внимательный слух,
ярость, упорство, умелую речь,
способности, равно редкие, подчиняться и повелевать,
заботу о плоти своих людей,
смелость в крайний час выходить одному за всех,
заслоняя собой свой сброд от справедливой кары
(так он поступал трижды, как знают все:
против Дважды Жившего, в логове волков,
против Правителя с Золотым Лицом
и против Пятерых на Горе Огня),
умение выдумать и сделать затейливую вещь, - 
из всего этого мог бы выйти немалый толк.
Все это - и еще много такого, о чем здесь не говорят,
разрушил и погубил он сквернами умайар.
Глядя на картину, можно все это увидеть,
тщательно выраженное в его осанке и лице,
как передал их живописец благословенной рукой.
Верные смотрят на него с отвращением и страхом.
Однако некоторые -  вот негодный народ  -
(благодаря хитро расположенным отверстиям мы знаем их всех) 
глядят  на этого умайа с гордостью и силой,
будто он - их доверенный в общем предприятии,
или вожак в затеянном ими деле.
Да, они глядят на изображение надменно и твердо,
и таких нам приходится исцелять.

[275]   Восьмая эпоха.  Гортаур говорит:

По неизвестным причинам
многие думают, что здесь, в Пустоте
мы часто разговариваем. Ничуть.
 
Вне времени появившись, вне времени стоим.
Тогда, тогда, во времени, там, где непустота,
малую долю времени я был вместе с ним.
 
Если Рожденные  друг друга во сне
увидят на  краткую долю сна,
будет ли о чем им говорить наяву?
 
С его стороны посмотрим: любимый сын Творца,
а я подмастерье грязного Агулэ.
Будет ли о чем нам говорить наяву?
 
С моей стороны посмотрим: его свалила тварь,
а на меня дважды пришлось идти Творцу.
Будет ли о чем нам говорить наяву?
 
Здесь много сиянья, несвета и нетьмы.
На что мне печали, я пришел домой.
Я и не помню, что делал внизу.
 
Когда, в конце, он вырвется вновь,
и снова, как прежде, проиграет всё,
я, конечно,
буду вместе с ним.

[276]    4019 ТЭ

У победителей весел пир:
кончены бои.
Духами полон Срединный Мир,
все они - мои.
 
Воздух густеет горячим днем,
бризами звеня.
Слава тому, кто придумал в нем
растворить меня.
 
Те, кто там не был и кто там был,
знают хорошо:
тучами я над горами взмыл,
паром изошел.
 
Пар не сорвется в Пустоту - 
кружит без беды,
не заступая за черту
неба и воды.
 
Ветер, развеявший мой состав,
землю  облетел -   
стал я дыханием ваших трав,
кровью ваших тел,
 
каплей дождя, летящей без кар,
края и конца.
Это - последний великий дар
моего Творца.

[277]    Саурон,  First Age 550
 
Что тебя удержало от казни, князь,
худшей, чем Пустота?
Чашу с раскаяньем выплеснул, отсмеясь,
не донеся до рта.
 
Проскользнул в полушаге, отверг вино,
души тлящее в дым.
Каяться каждому в силу и в право - но
каяться перед Ним?!
 
Вспомнил свои закаты (пять раз по сто
с лишним); вернулся в прах.
На что ты тогда надеялся? Ни на что.
Что пересилил? Страх.
 
Вынес, пронес сквозь смерть и делa царя
там, у чужой реки:
чтобы не сдаться, не нужно "благодаря" -
достаточно "вопреки".

[278]

Если б ты, Командующий, встарь не восстал
ради чести, и власти, и всякого такого -
шел бы ты другой дорожкой, тихо песенки слагал
в стиле, если подумать, Михаила Щербакова.
Если б ты тогда не начал жить и быть войной,
то великой, то растленной, то могучей и прекрасной - 
ты выяснял бы, как и он, отношения с судьбой,
а  ты их с ней не выясняешь, вам двоим давно все ясно.
Если б ты тогда не взял рывком и напрямик,
не прельстился (как и я) знамен безмолвным колыханьем, - 
то мантра «я тебя люблю» вместо «я к тебе привык»
возможно,  тоже подружилась бы с глухим твоим дыханьем.
Может быть, да если бы, да или,  да кабы - 
ни одна бы нас присуха и тревога не задела.
Но расклад один и тот же, и ты господь своей судьбы,
и в зале ждут послы из Харада, и надо делать дело.
 
[279]   Полевой меморат (Форохельская Империя, 778 г. Четвертой Эпохи)

К государю Инунигаку, в каменное иглу его
явился вестник с юга - не бывало вести чудней.
- Думаешь, вы ухватили мудрость мира всего?
А в cинем Шире, на дальнем юге, живут без королей!

Совещаются меж собою начальники дворцов:
«Таких непутёвых людей не худо бы наставить на путь!
Тем более, их некому защитить. Вышлем пеших бойцов,
с десяток тяжелых нарт, и еще что-нибудь».

Ну, мне и выпала эта сомнительная честь.
Идем на юг; за одной покорной землей - другая земля.
Приходим в край халфлингов, смотрим - всё так и есть:
сами здоровы, живут богато, ни дружины, ни короля.

Как положено, для начала предлагаю мир и лад.
«Присягайте Трону Севера - это верная игра!»
Что ж ты думаешь? Выходит недомерок и смеется, гад:
«Хочешь пить и есть - заходи-угощайся, брат;
а насчет престола - играй назад, приезжай вчера!»

«Мы врагам грозим могуществом, мы друзьям являем мир!»
«А здесь и с миром все спокойненько, и силенок есть запас.
Так тебе перед нами хвалиться и не выходит, командир.
А еще слыхал, такая штука - свобода? Эта - тоже при нас".

Вышел спор почти по книгам, да какой-то не такой.
Вроде все говоришь по делу, а выходит лабуда.
«У нас порядки хорошие, господин неплохой!»
«Ничего себе хорошие, если есть господа».

«Что ж такого плохого сделал наш господин?»
«Ничего особенного, но мы вообще не хотим иметь господ».
«Кто ж тебя защищает?» «Да пока справляюсь один».
Недоростки вокруг стоят, гогочут
(между прочим, набралось четыре сотни, и все при копьях) -
- вот негодный народ!

«А если руку на тебя поднимет твой сосед?»
«А я как дам ему сдачи, так и будет в самый раз.
Потом помиримся. В конце концов, соседи мы или нет?
Уж во всяком случае обойдемся без вас!

Мне на шею, знаешь, не сядет никакой ражий сброд».
«Ах ты маленькая бестолочь, так об этом вся и речь!»
«Я не раб, чтоб иметь хозяина; своим домом жив без господ».
«Да на что ж господин и нужен, как не дом оберечь?»

Тут, смотрю, настала очередь дивиться ему:
«Бедные вы, бедные, не поверить глазам.
Без господина друг с другом не поладят. Одного не пойму:
как же ты в штаны попадать ногами научился сам?

Ну да вот что, долговязый: если вы лишились ног,
и теперь без костылей не ступите ни на шаг -
так мы еще при ногах, и с ними не расстанемся, видит Бог.
Убирайся подобру-поздорову, коли себе не враг».

На четыре сотни копейщиков - сорок нестроевых,
да десяток нарт, да вестовая сова?!
Да на Моргота мне оно? Дай-ка, думаю, останусь в живых.
«Отходим, рота! Качай, полурослик, свои права!»

Почтительно докладываю Государю, Проливающему Светлый Взор:
«Те, на юге - совсем невидный, неученый народ.
Победить их - честь небольшая, проиграть - большой позор.
И в господине не нуждаются. Надлежит обдумать, снаряжать ли поход?»

Государь недолго думал, повелел: «Дружина, знай!
Как пойдут сыновья мои войной за Форност,
обходите за десять верст этот неважный край,
а где мало десятка - обходите за тридцать верст!»

Да хранят Пакфаль и балроги Медвежий Трон,
да берут инуиты Форода добро врага!
И да хватит Медведю разума не лезть на рожон -
и не трогать тех, кому его милость недорога!

[280]  Умайарская-берштейнианская. Перед Потопом.
 
Хандский человек отворил свой рот,
обронил слова:
- Дошел ли, неважно, важен поход!
В этом вся свобода и все права.
 
Из этого бьемся, на том стоим.
В гонках по любым путям
финал принадлежит, как известно, им.
Дистанция - нам.
 
Они смешают карты в конце концов,
сгребут весь запас.
А мы повеселимся тридцать веков,
покажем класс!
 
Сам себя окупает труд -
смыслом без царя и небес.
А пусть хоть все итоги себе берут, 
нам подавай процесс.
 
Небо открывает свои сады.
Нет. Не сойдемся в цене.
Хватит нам по чести земли да воды
(а воды так скоро - вдвойне).
 
Мы ведь и не рвались на вечный пир -
нам бы не терять лица...
Но если им придется утопить весь мир,
значит, он был наш до конца!
 
[281]   Дварфы на службе Мордора

Велика у труб над нами власть – снова собирают.
Чужаки с небес наполнят шлем златом-серебром.
Им самим давно уже не всласть, да они не знают,
как покончить дело хоть бы чем – злом или добром.
 
Роет, роет норы под землей черное железо.
Двинемся под мордорских и мы, призаймем ума.
Говорил нам раз один такой, прямо как отрезал:
нет вещей красивых в Царстве Тьмы, но толковых – тьма.
 
Смерти нет, бессмертья тоже нет – можно жить на свете.
Поит нас подземная роса, камень нас хранит.
Изучив и вызов, и ответ, помнят наши дети:
горы – это те же небеса, влитые в гранит.
 
Сядем у вечернего костра, и пошла потеха.
Запевай, братва, на голоса, брагу приголубь.
Праздновать покамест не пора, горевать не к спеху:
бездны – это те же небеса, брошенные вглубь.

[282]  Ждем вестей.

В этом храме скверный запах,
трупы вялены в дыму...
Корабли ушли на Запад -
я-то знаю, почему.
Я словцо шепнул об этом -
и они исчезли с глаз...
Пусть зовут его советом,
только это был приказ.
Пусть поет им шум прибоя,
как расстрига и слуга
не своей – чужой рукою
дотянулся до врага!
Где Пелоры распростерли
снеговое торжество,
я сожму ее на горле
господина моего.
Колдовство твое немало,
да меня ему не взять:
ты, глупец, ковал металлы –
я людей сумел сковать!
Ты еще уставы пишешь –
только времени в обрез...
Как ты дышишь? Что ты слышишь,
государь мой Аулэз?
В этой плоти неподъемной
вязну я, как в кости нож.
Ты, смотри, меня припомни
перед тем, как упадешь.

[283]  Барад-Дур - Ортханк.

Привет, приятель! Давно мы не видались с тобой.
Три войны прошло, да случались дела и еще похлеще.
Сколько лет, сколько зим... А теперь ты здесь, пришел за моей головой,
и о вас пятерых рассказывают интересные вещи.

Как там наши? В общих чертах. Подробности не нужны.
Первому ученику еще не в сон его королева?
Я и сам бы мог при ее дворе протирать штаны
после той заварухи, ну как ее... Войнушка Гнева.

Я тебе скажу - у меня на душе покой.
Если как-нибудь соберемся устроить встречу,
ты меня не узнаешь. Сам черт не поймет, какой я теперь такой,
а на нашем давно говорю с акцентом, типичным для Черной Речи.

Десять тысяч военных лет - не слабо для одного?
В этом всем, конечно, найдут стопудовый План. В головах-то сыро...
У меня другая печаль: я же сам был в наследниках у Того -
а теперь не знаю, кому, так сказать, перебросить лиру.

Вспоминая по временам обстоятельства наших дел,
я не вижу причин отказываться от того, чем еще владею.
Мне сдается, я получал только то, что всегда хотел,
и я рад, что ты разделяешь эту идею.

Последние двести лет, дожидаясь какого-нибудь конца,
я прислушиваюсь к голосам одного недальнего мира.
Как сказал некий местный скальд, сочинив письмо за неясного мне отца,
“отвечать мне не надо”. В крайнем случае доберешься по палантиру.

[284]  Комендант крепости Тол-ин-Гаурхот говорит, подыгрывая себе на цитре

Орокаи мои твердят
о «твердыне Таллын-Гархат».
До чего надоел их лающий гром...
Ну, надо, так надо.
Каждый третий – Наполеон....
А вот я б так был удивлен,
если б этот старый каменный лом пережил осаду.

До чего довела тюрьма -
господин-то свихнул с ума.
К побрякушкам, положим, душа легла –
прикупи у казад...
Каб я был на фартинг умней,
я б забил на Войну Камней,
хрен бы в жизни делал еще дела по чужим указам!

Люди, квенди, орки и Ко –
этот сон смотреть нелегко.
На кого ни нажмешь, стоит чуть начать –
лезет грязь из князя...
Как взглянуть на их детский грех –
веревольфы приличней всех.
Оттого-то теперь я главный волчатник на этой хазе.

С гармонями двинуть на Юг ?
Или сдаться к чертям на круг?
Можно много чего напридумать, друг,
развлечений масса...
Время катит – что за беда ?
Вот его-то вдосталь всегда..
Ну-ка, Серый, поди сюда – поешь мяса.

[285]  По ту сторону от Фродо

Не быть добру от этого похода,
уж лучше бы мы про него забыли.
Идет к закату черная пехота,
давно уже бесцветная от пыли.
Ни слова не сказать без аллегорий,
невольных, но тем более опасных..
И верховые горбятся в дозоре,
перекликаясь на одних согласных.
В больших приготовленьях мало проку -
доказано (в числе других и нами).
Небесные едва ли нам помогут.
А местные? А местные мы сами.
Полки ползут, за горизонтом тая -
сто первая последняя атака...
Поменьше бы в войсках великих майа -
повеселее было бы, однако.
С надеждой хвалят наше изобилье
прислужнички, союзнички, соседи.
И мы бы, может, даже победили,
когда б посмели думать о победе!
Равнения в рядах не держат строго.
На кой оно?.. С осанкой слабовато.
Легла на Запад дальняя дорога;
командующий помнит слишком много -
раз в сотню больше, чем его солдаты

[286]  Полые холмы
 
Пробираясь среди холмов,
(эльфийских, полых внутри)
ты не слышишь своих шагов.
Стой, не спеши, замри,
пока не услышали их зато
те, кто не будут ждать.
Ты не надеешься ни на что,
только на рукоять
тяжелой кованой полосы,
оттягивающей плечо,
на брызги дождя, на капли росы,
на шум травы, и еще - 
на ту, что идет рядом.
 
Незримо, неслышно, легкой стопой,
себя от мира тая.
Кто подтвердит, что она с тобой?
Только вера твоя,
только угрюмый неяркий день
(марево, колдовство),
только касания блеск - и тень,
сменяющая его,
да твое спасение - торжество
той, что идет рядом.
 
От горизонта сжимают круг.
В бронзу влиты тела.
Север, Запад, Восток и Юг
в кольцо погоня взяла.
Но ты отрываешься от земли,
обманывая судьбу - 
это руки ее легли
венцом у тебя на лбу,
смотри, это делит с тобой тропу
та, что идет рядом.
 
Отложена смерть и отброшен страх -
это ее дела!
Неведом взгляду был ее шаг, 
но жди: разорвется мгла,
и станет телом в твоих руках,-
живым и целым в твоих руках, -
та радуга, шепот, дыханье - знак,
которым вчера для тебя была
та, что идет рядом. 

[287]  Заря Четвертой эпохи (пролетарско-интернационалистический дуэт)

- Острые ушки, кошачьи глаза...
С орчанкой водиться - кто против, а я за!
Она косы разбросает,
в страсти бурной искусает,
в общем, не девка, а гроза!
- Ровные зубы, прямая борода...
С парнем водиться - кто нет, а я так да!
Руки коротки, да хватки,
ласки коротки, да сладки,
в общем, для смертных хоть куда!
- Мам, ну без пены про их лихую стать -
мне до Ниенны, кем их велят считать!
Выкинь ты к свиньЯм в загоны
наши расовы законы -
сам разбираюсь, где мне спать!
- Пап, ну не тычь мне про Нирнаэт опять,
всем твоим притчам уже лет тысяч пять!
Только и слыхала сроду
про трагедию народа -
что ж мне, с трагедией гулять?!
/Хором/ -
Эх, расцветай, любви пожар!
Вот вам купец, а вот товар!
Мальчик будет или дочка -
регистрируемся. Точка.
Лопни от злости, Джей-Ар-Ар!


Песни времени Саурона


[288]  Первый назгул

Черный панцирь мне защита; черный плащ меня одел.
На Закраине Забытой канул в море мой удел.
Я лечу дорогой новой в чужедальной стороне
на коне орлоголовом, на крылатом скакуне.
Не воспомнить ли былое? Вновь встает из давних пор
предо мной страна покоя, Дом Блаженных, Валинор;
там, за гладью из сапфира край отрадою согрет;
там цветет царица мира, роза рая, Элберет.
Как хотел я в дни былые жизнь сложить к ее ногам,
как мечтал я в дни иные быть рабом ее рабам!
Но бессмертные не бросят взор на тех, чей путь темней:
в песнях Лэтиен возносят, только кто пойдет за ней?
Черной клятвой я поклялся: будет знать любой предел, -
я с бессмертными сравнялся, я надменных одолел!
И настало лихолетье, предреченное стране:
Враг, дарующий бессмертье, стал отцом и братом мне!
С той поры страна внимала бою многие века;
неизменно поражала всех врагов моя рука.
Лишь немногие меж ними рвали счет простых побед:
грудь мою пронзало имя розы рая, Элберет!
Я ли песен не достоин, гром ли битв моих затих?
Первый всадник, первый воин, Первый из Девятерых!
По моей дороге торной сотни сильных шли за ним;
под моей рукою черной Минас-Моргул нерушим!
Ни о чем жалеть не надо: жди годины из годин!
Неиссчетные отряды двину я за Андуин;
и когда над Средиземьем мы покончим бранный спор,
за своим освобожденьем я отправлюсь в Валинор.
Никому мы не послужим, ничего не утвердим!
Счастлив я - мое оружье будет прахом перед ним.
И тогда, в желанный вечер, там, где край ее лежит,
имя той, кого не встречу, кость мою испепелит.


[289]  Боевая песня Эред Нимрайса

Когда покой лежал в горах, когда зацвел в долинах хмель,
они пришли на кораблях из Заокраинных земель!
И горла рвали нам клинки, и небо рвал нам рев рогов:
их броненосные полки топтали головы врагов.
Змеилась, брошена во прах, народа моего тропа.
Восстали замки на горах, как каменные черепа.
Мятеж? Но гнет неодолим: противник ли тельцу слепень?
И солнце выел черный дым казненных наших деревень.
Потом иной нагрянул срок: наскучив горестью своей,
они на север и восток угнали наших сыновей.
А нам и рабство не в позор! В пустынях на краю земли
стрелковые отряды с гор во славу Гондора легли.
Но бог велик! Ударил час: палаты рухнулись с вершин,
девятикратно им за нас вмещает Черный Властелин!
Хвала! Слепят его значки! Хвала - гремит его война!
Хвала -  испытаны полки! Хвала - немеряна казна!
Так предадимся же Ему, чей путь победами звенит!
И я пою: я видел тьму, облегшую Минас-Тирит!
Победа будет дорога, но неизбывно торжество:
кто видел вестников Врага, тот знает доблести Его!

[290]  Второй назгул

Четыре минуты осталось мне, я властен над собой,
сгинул в пылающей вышине бывший моей судьбой.
Но не подначален никому, не стану я другим:
свободным я приходил к нему, свободным уйду за ним!
Три минуты осталось; хэй, что прокричать живым,
пока я мчусь к столице моей, обратившейся в черный дым?
Но воем откликнется мне земля и не различит мой зов,
ибо сегодня песня моя, как конь мой, быстрее слов!
Две минуты, тает мой мир; вперед, крылатый, вперед!
Он звал меня на бой и на пир, теперь на смерть зовет.
Раб за хозяином не влеком, - закон говорит о том,
но я был солдатом, а не рабом, и волком, а не псом!
Минута; не изменить лица! Успею еще сказать,
о том, что тяжко Людям Кольца приходится умирать,
о том, что Запад победил, но я не побежден,
о том, что начни я сначала путь, не лег бы иначе он!
Слава...

[291] Третий назгул

Нам наутро рандеву с эльфами назначено,
вся готовность к трем ноль-ноль - стало быть, пора!
А у нас все схвачено, да за все заплачено,
а генералов я найду, были б унтера.
Лишь бы Первый не пропер, дело-то знакомое:
не узнает ни хрена, да во весь опор, -
а послушать: "Я, да я!", морда ты наркомовая,
да я, что надо, все возьму - ты возьми Анор!
Вот допрутся до Горы чертовы уродыши,
тут она и кончится, славная стезя,
а семь последних тысяч лет мы в победах по уши,
и продолжать не хочется, и отступать нельзя.
А ты мне карой не грози, мы тут все откараны,
сдохнешь ты и сдохну я, - всем нам свой черед.
Ну что, давай-ка, первый полк, за Родину, за Саурона! -
а с ними Манве, с нами бог и, может, повезет...

[292] Пересечение параллельных

За Восходными горами наблюдается восход,
за Закатными морями - там закат, наоборот.
Там, за тучей всякой хмари есть блаженный Валимар,
а в блаженном Валимаре есть почтенный Дуремар.
Был он Вардой в одночасье унесен за сто морей
от реакционной власти тарабарских королей.
Это Варда приказала Дуремара отличить,
чтобы мог великих вала он пиявками лечить.
Между тем за гладью моря замечается страна.
Мiddle-earthом в разговоре именуется она.
Там блестит полночным часом под луною Карадрас,
и грустит под Карадрасом безутешный Карабас.
Он за другом Дуремаром Средиземье обошел,
но дороги к Валимару, как ни странно, не нашел.
Ну, валары, вы и хрюшки: разлучили двух друзей!
Выпьем с горя; где же кружка? Сердцу будет веселей...

[293] Боевой гимн Ар-Паразона

Слышишь, в Армэнэлосе пробили войну?
Дело, что не делалось: Запад на кону!
Кораблями алыми вспыхнули моря,
поспешают в гавани Верные Царя!
Кто уходит в плаванье, тем неведом страх;
Как прекрасны гавани в боевых кострах!
Вот суда расцветились голубым огнем,-
слыхано на свете ли о флоте таком?
По слову Гортаура, чья мудрость крепка,
с криками гортанными проходят войска;
барабаны гордостью сотрясают мир:
Дай победу доблести, Моргот Бауглир!
Поет сердцам каменным пламенная медь:
Кто достигнет Амана, одолеет смерть!
Веселится конный строй, без вина хмельной:
Златокованный король ударил войной!
Если выждет короля смерть издалека,
будет помнить нас земля долгие века;
если нас его рука вырвет из тюрьмы,
будем долгие века землю помнить мы!
Слышишь, в Армэнэлосе пробили войну?
Дело, что не делалось: Запад на кону!
Кораблями алыми вспыхнули моря,
поспешают в гавани Верные Царя.

[294] Таурон - Тар-Мириэль

Белый бархат, алый шелк - это мой знаменный полк.
Волей бога моего ты прекраснее его.
Башни гор моей страны отразили три войны.
Силой демонов твоих ты могущественней их.
Под рукой моей стоят сотни бронзовых солдат.
Знаю я - сильней полка эта детская рука.
Этим телом славен я, эти губы - кровь моя,
этот взгляд меня ведет на закат и на восход.
Служба - горечь, служба - мед, отнимает и дает.
Жизнь моя - до дней ножа быть с тобою, госпожа.

[295]  Завершение переговоров

Прощай, посол! Кто знает, сколько лет
еще мы будем взысканы судьбой?
На этот раз я дал тебе ответ,
а больше нам не встретиться с тобой.
Посол, ты помнишь конников моих?
Взгляни на них - ты не вселил в них страх
речами эльфов, взятыми из книг,
и западным бесчестьем  на устах.
Ты Валинором клялся предо мной;
решил ли ты, что я прощусь сейчас
с той радостной, слепой, горячей Тьмой,
вином и медом напоившей нас?
Когда томит твой мозг дневная твердь,
она покой дает твоим глазам -
а белый цвет окрашивает смерть,
Валарами дарованную вам!
Смотри, во тьме восходит муж к жене;
во тьме волхвы внимают зов земли;
во тьме ночной при факельном огне
с дружинами пируют короли!
Она с тобой, она всегда в уме,
она целует ласково в висок,
и жизнь твоя, зачатая во тьме,
уйдет во тьму, когда ударит срок!
Ступай же вспять, безумьем напоен!
Сердца солдат, детей моей страны,
прекрасной Тьмы, творения времен,
не предадут для мертвой белизны.

[296] Моление о чаше

Когда от развалин Замка
ты выйдешь на путь далекий,
туда, где дом Элендила
сжигает страны Востока,
едва минуешь в покое
былых крепостей руины,
как грянет перед тобою течение Андуина!
О, река вожделений!
Здесь слава Его померкла;
даров не бывало краше,
но ты сватовство отвергла,
полки упокоив наши.
Смирись, склони свои взоры,
смотри, сколь жалок твой жребий:
идут водяные горы,
радуги пляшут в небе!
В реве пенного хора
туманы над ним роятся,
равнинами Пеленнора
воды его гордятся!
Помнят ли эти степи
о казни Черного Дома?
О, мертвая желчь и пепел,
медленный вкус разгрома!
Сила и слава гордых, -
все, чем мы были когда-то, -
рассеяны, смыты, стерты
колдунами Заката!
Поля Пеленнора! Трубы
пели, когда их недра,
как несытые губы,
в себя принимали щедро
боевые порядки;
с того великого часа
здесь тучные почвы сладки,
словно гнилое мясо.
Без приказа и счета
за ротой ложилась рота,
умбарская пехота,
харадская пехота.
В последнем беге к столице
застыли мороком рваным
ржавые колесницы
панцирных сотен Рьана.
Песни о них не спеты,
в их честь не подымут флага,
од не сложат поэты
выполнившим присягу,
только в детской потехе
старший примерит хмуро
чешуйчатые доспехи
гвардейца из Барад-Дура.
О то, что статься могло бы,
о ты, что осталось с нами, -
Отечество, чаша злобы,
разрубленная богами!
(помнишь, тот конунг клятый
чужого юного мира;
найдут ли и здесь расплату
обрушившие секиру?)
Пой же, последний в роде,
как пели отцы когда-то,
о проклятом походе
на чужеземный Запад;
четырнадцать стран сгорело,
народы стали тенями,
лишь слово Его и дело
вечно пребудет с нами.

[297] Песня о гибели колесничих Востока.

Как в поход мы выступали, трубы пели нам
о гордыне и печали вышедших к врагам.
Как Отрекшийся от веры, Господин венцов
рабство любящему Эру посмотрел в лицо;
как в своей пустыне дикой с темною судьбой
Тангородрима владыка вел великий бой;
как потом из бездн сожженных вышел Младший Брат
и восстал, Вооруженный, ликом на закат;
как кричал он, погибая в пене вод, когда
доблесть Западного Края двигала суда;
как он клялся в черной дали судьбы обороть,
окунуть сиянье стали в валарову плоть!
И, услышав это пенье, рек войскам туртан:
"Будь же радостен в сраженьях, громоносный Ран!
Вправду нашего похода в мире нет верней,
ибо я не знаю года от Начальных дней,
чтоб от снежных пиков горных до приморских скал
род людской в союзе с Черным воли не искал!"
Шли мы, ветрами объяты, с дивной высоты;
у руин Осгилиата навели мосты.
В корчах выли вражьи страны, видя у Реки
многобашенного Рана конные полки.
И воздев перчатку к небу, не открыв лица,
бросил нас на дело гнева Человек Кольца!
Речь моя ведется честно, истинно пою:
не вместил бы свод небесный павших в том бою!
Словно змей чешуелапый, в лязганье цепей,
сотни рушились на Запад бурями степей.
Но судом иного тинга свеян ураган,
пала бронза истерлингов под клинки врага.
Совершилось злое дело: умерли войска;
долго кровью наших рдела Долгая Река.
Государь! Не устрашитесь, слыша эту речь!
С той же доблестью решитесь в битве правой лечь;
да не слабнет ваше рвенье, как до этих пор,
ибо потерять сраженье правым не в позор!
Правота собой прекрасна, дар ее таков;
это изменить не властны сонмища богов.
Будь же, смертный, вечен славой, нет на то улик!
Не рассчитывает правый, царь не ростовщик!
Ибо память нам и силу песни донесли
о делах Ромендакила, Палача Земли:
"Зная злую долю края, зная свой исход,
кюнинг выступил, стеная, в горестный поход,
и, уверовав, что мало жизнь сберечь свою,
вышли в бой его вассалы - умереть в бою".

[298]  Эрэ вираде утром выступает на Лориэн

Жратвой накачаны плотно - до приступа полчаса -
под матерок пехотный строятся корпуса.
Моим будто с камнем в воду - не дернутся, не дохнут,
А я - ну так я ж комвзвода, Сам без пяти минут!
Победный марш далек, далек,
а смерть близка, близка.
Но в сердце эльву шлет клинок привычная рука!
И если Запад ищет встреч,
встаем навстречу мы -
уирги, Бауглиров меч,
орк'айи, Молот тьмы!
Кто с Нурна, а кто с Удуна, - к удунским-то я привык, -
а тот добровольцем дунул - перечитался книг;
уж больно ты, парень, гордый, а так ничего, сойдет.
Сейчас проорут "За Мордор!", и мы пойдем вперед...
На Юге при каждой стычке сплошной тебе ток щедрот,
а здесь заработать лычки трудней, чем стрелу в живот;
здесь славы не приумножат, колонн не погонят в плен -
здесь просто нас всех положат в атаках на Лориэн.
Смотри, свивается в кольца молочно-белый туман.
О, мертвые колокольца, "Лаурелиндоренан"!
Сквозь звон золотой капели плывет зеленая твердь,
и в каждом звуке - свирели, и каждый - это смерть!
Не бойся! Если упрямый, пробьешься сквозь трупный дым,
ударишь, красивый самый, по Лугбурзу строевым,
услышишь, счастливый самый, как воют офицера
- Первая ро-та пря-мо, ос-таль-ны-е напра-
во!
Победный марш далек, далек,
а смерть близка, близка.
но в сердце эльву шлет клинок
привычная рука.
А если Запад ищет встреч,
встаем навстречу мы -
уирги, Бауглиров меч,
орк'айи, Молот тьмы!

[299]  Речи орков

Я откосил два раза, - да это все фигня, -
а с третьего приказа достали и меня.
Прощай, короче, Дуня, - я исполняю долг:
военкомат в Удуне, второй пехотный полк!
Полкан нас не обидел: хоть жучил, да любя;
а назгула, брат, видел, ну, прямо как тебя!
Его все звали батей, за ним - хоть пить, хоть бить...
Ну надо ж было, мать их, такого загубить!
Ему не лезть бы в дело в последнем-то бою,
а он - про Глорфиндейла, про пифию свою;
а тот все эдак глухо - без кружки не понять -
кто б знал, что эта шлюха попрется воевать!
Сперва-то все беседы, кормежка через край,
а как пошли победы, так хоть не вспоминай.
Ты только победитель, и сразу гонят вон:
победа при Тирите, победа в Мораннон!
Теперь-то все стратеги, раскладывают враз,
как этот Фродо пегий прогресс упас от нас;
слыхал я эти бредни, подумать - смех и стыд:
его же гном последний соплей перешибит!
А ты задай, ворона, работу кочану,
и сам поймешь: масоны прогадили войну!
Кольцо - одна, брат, слава, а Голлум - подставной...
Он был мне не по нраву: уж больно тормозной.
Ни с кем не пил ни разу - ну ни в одном глазу!
А пел-то как, зараза, аж сам пускал слезу:
"Ищи, кто хочет, в море богатых янтарей,
а мне - мое колечко с надеждою моей!"
О драке на ночь глядя рассказывать облом:
орел, тот сверху гадит, а тарк дает копьем,
полкан-то сразу смылся, - а че же он, дурной?
А тут и Сам накрылся, и я пошел домой.
Чего брюзжишь, зеленый? Ты, что ли, воевал?
Что – «зенки на погонах»? Не ты мне их давал!
Чего? Ах, мало дали? Молчали бы, умы!
Кого ж мы, блин, спасали от западной чумы?
Ну и пошел народец... куда ж ты лезешь, гад?!
Да ты не плюй в колодец, побереги фасад!
Эх, брат, заныли раны, дорога далека -
поставьте ветерану бутылочку пивка!..

[300]  "Уирги Тангородрима не желают сдаваться..."

..."Уирги Тангородрима не желают сдаваться!"
Слыша слово такое, Эонвэ засмеялся.
- Не смейся, не смейся, владыка битвы!
Уирги страшны, умереть решившись!
Полки испепелены, - а они не дрогнут,
господин их пал, - а они все воюют!
Если ты не устрашишь их могучим словом,
много крови тэлери сегодня прольется,
а еще того больше крови ваньяров.
Не похвалят за Пелором такое дело!
И послушался властитель.
Как возговорит Эонвэ к победоносному войску:
- О, эльдары и айнуры, все правые верой!
Внемлите обиду, что чинят нам уирги:
Черного Врага, царя их, мы одолели,
а они не говорят покорного слова!
Полки испепелены, - а они не дрогнут,
господин их пал, - а они все воюют!
Если мы не устрашим их могучим словом,
много крови тэлери сегодня прольется,
а еще того больше крови ваньяров.
Выйдите, кто храбр, увещевайте уиргов!
Войска Эонвэ гибели не боятся,
по сказанному господином их они поступают.
Выходит перед войском ваньяр могучий,
к уиргам речет боевое слово.
И уирги услыхали:
- Рассудите причину, что вы рубитесь с нами!
Воистину ведают Элберет и Манве,
что за царей своих стоять - это правое дело.
Если вот, смотрите, казна оскудеет,
то недолго останется она пустою:
извоюет народ соседние страны,
закрома царя наполнит добычей.
Если слово враждебное царь услышит,
люди этого дела так не оставят:
не пощадят и дыханья, и драгоценной жизни.
Обида царю, а они кровь свою проливают!
А и царь округам воздает сторицей,
к преуспеянью страны прилежит душою:
военные замыслы для князей возвышает,
дружину свою одаряет щедро,
от мятежа и голода уводит землю.
Размыслите, таково ли дело Мелькора?
За дело свое оружия он не поднял,
сам бессмертный, а вас на смерть посылает!
Не пастырь он вам, не вы его стадо -
жертвенный скот на алтаре у него, и только!
Не вам держит клятву, а своей вере!
Жилы силачей его орлы расклевали,
а ему что? И захочет умереть, не сможет!
Чтоб учение его напиталось кровью,
как сухую солому вас сжег в сраженьях.
Жизнью вашей вере своей жизнь покупает,
вас обрек, чтоб себя прославить.
Такому ли государю храните верность?
И пошел к своим обратно.
Совещаются меж собою злые уирги:
на речи ваньяра мерзкого кто ответит?
"Пусть ответит Туйжератта, уирг сраженья,
Туйжератта, уирг сраженья, скажи свое слово!"
Выступает из рядов Господин Туйжератта,
шлем его клювастый камнями усыпан,
горло, вместилище жизни, воротом укрыто
чешуя его панциря на солнце сверкает,
колчан на тысячу стрел за плечами,
копье за спиной не дарует жизни,
лук его кто сможет согнуть? Не сумеет!
Нож по правую руку, меч по левую руку,
боевая секира так напитана кровью,
что отмыть ее не в силах Господин Туйжератта.
А на щите его не черный двузуб Мелкора,
а прекрасного Таурона небесные знаки.
Выйдя к ворогу, ведет военные речи.
И услышали ваньяры:
- Что слова твои правдивы, в том нету спора.
Не нам служит Моргот, а своей вере.
Так ему и тверди твое обличенье,
позора не пожалев, покрой его имя!
А нам, что нам до его согрешений?
Каждый в ответе за свои деянья.
А что не муж господин наш, как ты порочил,
так тому удивляться причины нету:
Господину Таниквэтиля он брат по крови,
так откуда бы доблести ему набраться?
Иль не знаем мы, что дважды и трижды
заключал он мир с Королем Заката?
Не ему наша дружба - вам вражда наша!
Началась она на восходе мира,
когда приняли вы даянье валаров,
отреклись от рода и обычая предков.
Предки наши доблесть за добро почитали,
в высоких помыслах укрепляли сердце,
а вы смирением оковали руки,
искать в кругах мира лучшего не хотели,
злой порядок мира приняли в душу,
зло это - смерть - добром нарекали.
А не вы ли судили людей по крови,
знаться с иноплеменными запрещали?
"Каждому - свой путь и своя погибель,
а нам - возносить благодарное слово!"
Вот, четыре крови текут в наших жилах,
все четыре хотите пролить? Не будет!
Называете уиргов народом гнева?
Воистину, гнев наш на детях ваших.
Что хотел, я сказал, договорит железо!
И ударили сраженье.

[301]  Речи орков - II

Как на восходе мира
мы услыхали трубы,
свернули командиры
на этот голос грубый.
Мы Господу служили?
Ну, это, брат, едва ли;
мы в веру не входили.
Мы просто воевали
и даже брали пленных.
Зачем мы воевали?
Так мы же не глухие!
Нам долго объясняли
премудрые Стихии,
что в жизни нет покоя,
что в смерти есть отрада...
Ну как стерпеть такое?
Ведь это, брат, неправда.
Неправда хуже смерти.
Теперь другие были,
в каких мы не бывали:
мол, мы не ложь там били,
а Правду добывали.
И нам неинтересно
столбить в тех песнях место:
мы с чертом дрались честно,
а боги нам безвестны,
да их и нет на свете.
А кто и есть, заметил,
с ослушником не споря,
что черненькие дети
при деле в белом хоре.
По этой-то причине
с тех пор и по сегодня
сбылось на нашем чине
пророчество Господне.
А мы ведь брали пленных.
Простятся годы бойни
безумным многознатцам;
астахе - тем спокойней,
и нечему прощаться.
Ты помнишь губы-крылья,
что пели их печали?
Они на свете жили,
а злого не свершали!
На это есть уирги.
Да ладно, взятки гладки:
ведь нужен прокаженный
в большом миропорядке,
на Западе зажженном.
И это место - наше.
Да, мы на этом месте,
где всяко лыко в строку, -
знамен Его бесчестье
и смерть Его пророка.
Не дышит к нам участьем
ни та, ни эта вера -
уж нам такое счастье,
любимцам ДжейЭрЭра!
А мы ведь брали пленных.
Отстроена геенна,
каких и не бывало.
А мы ведь брали пленных.
Пожалуй, скажешь: "Мало"?
Ты бога, брат, обидел:
во всем великом крае
я лучшего не видел
и большего не знаю,
чем в том, чтоб брали пленных.

[302] Уклонение от веры

Пирует оркская земля; поди ее возьми!
Указ Большого короля равняет нас с людьми.
И распри умереть должны: чтоб сгинул их пожар,
дает нам земли и чины четвертый Тэлконтар.
И в вере нет обиды нам: иссяк ее поток.
Не верят никаким богам ни Запад, ни Восток!
Их ремесло - великий бой, от века он не тих,
так мы покамест над землей управимся без них!
И прахом стал давнишний прах, и другом - прежний враг,
и крест Тирита на плечах, носивших алый зрак.
Дивись, дивись, лесной народ, из-за высоких стен:
неужто уирг идет в поход бок о бок с тан-эдэн?
И вот дозором по холмам я шел в ночной тиши
и вижу: позабытый храм и рядом ни души.
И я вступил под темный свод на черное крыльцо,
и мне навстречу восстает безмерное лицо.
Завыли лучники: "Беда!"- и кинулись бежать,
а мне смешно в мои года Моргота не узнать.
Давно знаком мне твой портрет, осанка и фасон:
отец мой дрался в Нирнаэт, я был при Мораннон!
Тебя я стану забывать и не смогу забыть.
Тебя печальным не назвать - скорбящим, может быть.
Но слишком чист негромкий свет зрачков из хрусталя, -
сдается, ты не видел бед, какие видел я!
Сдается, ты скорбишь о том, что в мире много зла.
И дух твой с вечностью знаком, и скорбь твоя светла.
А вот отцов и сыновей ты проводил бы в гроб,
так был бы взгляд твой тяжелей и пасмурнее лоб.
И изменился темный лик на каменной стене,
и вместо юноши старик слепой явился мне:
"Я богом был, но бремя зла рука моя взяла,
чтоб жизнь таких, как ты, текла свободна и светла".
- С тех пор, как горевать я мог, я бога не видал!
Когда страдал бы в мире бог, так мир бы не страдал.
Еще спрошу, отец скорбей, бессудный судия:
Ты принял муки за людей, за что их принял я?
Когда ты можешь дать приплод в семью мою и скот,
тебе хвалу воздаст мой род и жертву принесет!
Но не зови, отец, меня большое зло избыть:
не для того бессчастен я, чтоб мне безумным быть.
"Я мог бы дать тебе ответ, бронею звезд одет,
но детям мира зла и бед непостижим мой свет."
- Когда и вправду в мире бед непостижим твой свет,
его иль вовсе в мире нет, иль все равно, что нет.
"Ну что же, гордость не беда, иди своим путем,
но никогда тебя Звезда не осенит крылом!
Ты можешь строить города, покорствовать судьбе,
но крик деревьев никогда не услыхать тебе".
- Зачем мне слышать крик дерев? Я слышал вдовий крик!
Твои глазницы выжег гнев, и ты - слепой старик.
Возденься в ад, сойди в эдем, будь трижды чародей, -
а не найдешь иного, чем добро и зло людей!
И я разрушил старый храм; очищена земля.
Ночами девок любят там солдаты короля.
Как встарь, неукротим их нрав и непокорен пыл,
и я не знаю, был ли прав.
И думаю, что был.

[303] Песня авари

Пусть малы твои дела: нет ни в чьем моленье зла.
Только тот виновен был, кто Закон провозгласил.
- Нет, достоинство не в том! Будь мечом и будь щитом.
За отчаявшийся свет на себя возьми ответ.
Битва длится все века, да расплата велика:
и приказы все не те, и молитвы - пустоте.
Тот, кто был Царем рожден, - зверем жил и умер он.
Кто колени преклонял - меч тем сердце разрубал.
Сила не спасет и страх на земле и в небесах.
Жизнь напрасно не губя, сам будь богом для себя.
Выходи без страха в путь, укрывай покоем грудь
и не бойся: все пройдет; свой у каждого черед.

АДДОНЗ-2010


[304] Всё выше

  Человек, ходивший смотреть на пытки
на предмет отработки недрожанья,
как бы там ни пошло, не будет в убытке,
а представит примеры для подражанья.
Но летят провода, коротит железо,
предохранители сгорают,
и болезный скачет с одра болезни
и четыре года, резвясь, играет.
  (Сообразно точному знанью жизни,
с испареньем к чертям структурных барьеров).
Он еще послужит большой отчизне
образцово-весёлой своей манерой.
На сегодня в дамках, назавтра в нетях,
острым взглядом пронзающий каждый атом,
а солдаты ходят за ним, как дети,
потому что им нравится кровь, солдатам.

[305] Подражание Щербакову

  А может, этот человек - не такой, как большинство?
Он повернулся, посмотрел и был таков от большинства;
да, прям вот так, весь был да вышел, только и видели его,
и проживает дальше век по законам волшебства.
  А может, этот коллектив  не такой, как большинство, -
оно же типа большинство, а не конкретно всё и вся, -
и он душой вполне красив, и телом жахнет хоть кого,
и вообще такой прикольный, что без слёз смотреть нельзя?
  А может, это большинство не таково, как большинство,
а просто люди притворились и прикинулись фигнёй,
а потому что та фигня имеет пасть и зубы - во,
и если с ней не пообедать, пообедает тобой?
  А впрочем, это все пустое  и никак не для меня,
пускай грядет иной лунатик по надлунной той тропе,
а потому, в конце концов, что из кого же та фигня,
как не из этих самых граждан, камерадов и тэ пе?
  Так что я кругом свободен, доложу вам не тая,
хожу-гуляю по Москве, гляжу знакомые места,
и у каждого четвертого  улыбочка моя,
и все начальские мужи тут не смогут ни черта.

[306] Геликон

  Бейте, царские барабаны, собирая военный люд!
Кесарь движется к Океану, до рыжья и до девок лют.
Он солдатам милей, чем знамя; - ну же, спросишь  ты, отчего?
Отчего? А он пляшет с нами - вот за что мы любим его!
  Против правды, в позор закону он ведет свое торжество,
только плач стоит похоронный, где идет ватага его.
Только ямы да суховеи, бабий вой да вороний грай,
я видал ту правду ромеев, так управь по-своему, Гай!
  Лейся, цекуб, не знай печали; вечно славься, Багряный дом,
и за грязь бы вас не считали те, кого он загрыз живьем!
Мы-то званы к этому пиру, а зарежут на нем не нас,
Град три века кричал над миром -  покричи на кресте сейчас!
  Кружен путь у судеб казенных, но куда б его ни свели,
не вернуть уже ни казненных, ни Республику из земли!
Дни, что турмы, скачут быстрее, рассыпаясь по одному,
выходи на меня, Керэя, посчитаться, когда кому.

[307] Остальное не в счет.

  Ходит по коврику избранник народа,
зрелость гражданская у него на роже.
Знай, всё победят только лишь честь и свобода,
если с артиллерией у них сложилось тоже.
  Дела не делай, от дела не бегай -
просто отклонись, оно само просвищет мимо.
Умный битикчи не станет жить вблизи от бега,
дай-ка постоим, раз всё вокруг ведет до Риму.
 Пайка изрядная, но дают поротно,
так берите всю себе – не встать же с вами рядом.
Сто шагов дистанции еще, пожалуй, плотно,
лучше десять миль, чтоб не впаяться даже взглядом.
  Всё это, если смотреть горизонтально;
а на кой он, срам такой? Ведь вверх смотреть не стрёмней.
Или даже вниз, так ближе и рациональней.
Что там по бокам? Вот оказия, не помню.


[308] Мертвые не могут ничего. Вена, 180/1790 AD

  Мужицкий бог прощается с лекарем -
панский бог пробил наповал;
бояться не стыдно, просто некогда,
а горевать он отгоревал.
  Учись не учись, закончишь неучем,
не удостоясь больших похвал.
Смиряться не трудно, просто незачем,
а воевать он отвоевал.
 Ко всем границам гонят рекрутов;
когда он полную не платил?
Отбывать не страшно, просто некуда,
а здесь он тоже свое отбыл.
 Цены - его же приказом - твердые.
Открыт народу Пратер-парк.
И не сильнее были мёртвые,
когда здесь кончился кайзер Марк.


[309] Венгерский кадастр, 1785-1789

  Дела необычайные,
молчащий двор.
Границе с граничарами
играют сбор.
Сюда бы мать, да где она?
Крушить не в труд.
Венец Святого Штефана
из Венгрии везут.
 На землю ту священную
великих и рабов
пришли иноплеменные -
срезать улов.
Не по грехам отчитывать -
не та их стать -
вымеривать, отсчитывать,
вязать, верстать.
 С арканами лабазными
идут на город сей
невидные приказные
взнуздать князей.
Не будет докончания -
терпи, Дунай,
германское рычание,
гортанный лай.
 Начальные мошенники
придумали, как жить:
панов убрать в ошейники,
от хлопов оттащить.
- Кто в этот лес повадится,
тому почет,
а сладится, не сладится -
уж как пойдет!

[310] Лужку, Лужок, Лужка, Лужковым, о Лужке.

  Скакая в класс тропой знакомой,
я и не ведывал того,
кто был секретарем райкома
в период детства моего.
И средь осин родных и прерий
я не гадал во тьме ночей,
уж не подвел ли он доверья
суровых гришинских очей.
  В те годы крепче были крыши,
дела вершились втихаря,
и даже сам товарищ Гришин
мне тоже был до фонаря.
Храня спокойствие во взоре,
я не рассуживал сплеча,
в фаворе он иль не в фаворе
у Леонида Ильича.
  Вгляни! Вот в этой луже сонной,
при всей невзрачности ее,
кипит холерных вибрионов
разнообразное житье.
Одни слипаются в объятьи,
другие братию едят,
но, торопясь к своим занятьям,
за ними люди не следят.
  И се, как русския столицы
по стогнам ходят ходуны,
и валаамовы ослицы
своим пророчеством полны,
и околоноли у трона
завыли в тысячу рожков,
я отвечаю отвлеченно:
«Лужков?
А кто такой Лужков?»


[311] Ритуальное наглаживание скульптурных элементов
на станции метро «Площадь Революции».

Старинные дела открыли место новым.
Совиные крыла распялены за ны.
А этот сборный пункт не переименован –
всегда найдется бунт, почтенный от страны.
Приникли к циркулям разумные доярки.
Исполнены добра футболки на груди.
Отполирован нос у бронзовой овчарки
и в лоск оттерт флажок матроса позади.
Той суки нет родней, но нет ее и краше,
и мимо просквозя в последнем вираже,
ласкает рыльце ей простая тетя Маша,
а впрочем, мне она племянница уже.
О вечные ростки! Пускай не будет с нами
ни ларов, ни пенат, ни Сына, ни Отца –
чугунные замки над дивными мостами,
уж верно, съединят влюбленные сердца.
Собачье божество на мир взирает твердо,
и люд за рядом ряд, покорствуя судьбе,
оглаживает влет его литую морду.
Веди, веди обряд. Да сбудется тебе.


[312] Стужа та же

Диск за край уйти готов;
озаряет луч
тракты конные ветров,
перевалы туч.
Там, у облачной гряды,
вдаль через кордон
слитно движутся ряды
шлемов и знамен.
  Дорог там копейный лес,
дешев скудный труд.
Повелители небес
в мире не живут.
Слишком много белых звезд,
золотой казны,
райских кущ и адских гнезд,
чтоб не взять войны!
  Ходят, на руку легки,
у Каусар-реки
Таргитаевы полки,
Хоровы полки.
Стаи панцирных громов
на мятежных шлет
Алийян, отец богов,
крепкий Цебаот.
  Синева с востока рвет
оборону дня,
опоясывают свод
линии огня.
И, вверху держа поход,
в предвечерний час
колесничие высот
окликают нас:
  "Эй, умершие земли,
обреченный люд!
Вас в зыбящейся пыли
трупоеды ждут.
Приходите к нам на бой,
кровь недорога -
восставайте с нами в строй
или в строй врага!"
 И, услышав эту весть,
хвалятся миры:
- Нам оказывают честь
старшие игры!
За почет прими почет,
верховой народ;
чья там в небе ни возьмет,
наша здесь возьмет!
  Ставьте цепь своих значков
вперебой судьбе,
разбирайте вожаков
по сердцу себе,
и зерном, и серебром
баркам дайте вес -
в ноги брошен вам ковром
лучший клок небес.

[313] Праздничные хокку

Обвалянные в дерьме,
нальем да закусим.
Нам-то не привыкать.

Добрый начальник
держит с экрана речь.
Порнуха, а скучно.

Добрый начальник!
Шел бы ты мимо совсем.
Больно ты гадкий.

Добрый начальник
мимо никак не пройдет -
ты уж готовься.

[314]

Ненормативная лексика

В Сайгоне жили проститутки.
Они там больше не живут.
Не шутит с ворогами шутки
суровый пролетарский суд.

Их прах, ни разу не великий,
легко развеялся в полях,
когда плыла гнилая клика
на океанских кораблях.

Мечтанье о грядущем рае
сияет на лице земли,
а их гуртом сожгли в сарае,
чем радикально отожгли.

Повесь кого поближе к звёздам,
и вроде дело учинил.
Нам не нужны тупые [ножны],
учил товарищ Хошимин.

Пока их вечность томно нежит,
вьетнамцев радостный народ
тьму феодалов звучно режет,
форелью разбивает лёд,

поёт, куёт, гудит, страждает,
родит свой солнечный гулаг
и от Пол Пота свобождает
других кромешных бедолаг.

[315]

Мы обернёмся к вам [Нгуен Нгок Лоан и Нгуен Тан Дат]

Нгуен собрался порешить
другого, стало быть, Нгуена.
Санитарию с гигиеной
он наряжается вершить.

А тот, холерный вибрион,
ждет, кособочась, высшей меры.
У тех, кто не видал холеры,
участье вызывает он.

На фотографии они
друг с другом неприятно схожи
своею азиатской рожей
и общим абрисом резни.

Но плёночка черным-бела,
и на руках лежат расклады,
и не картинкам, думать надо,
решать по совести дела.

[316]

Стужа та же - II

Пока эту плоскость проходишь плотски
(только была - и вышла вся),
планета по имени Заболоцкий
в небе покачивается.

Тот, кто при жизни любил порядок
так, что и катам не уступил -
да будет век его вечно сладок
между порядочных светил.

Рады соравному стараться,
да обступают его, легки,
им обозначенные вкратце
звёздные кони, ковши, быки.

И, оборачиваясь поземкой,
усмехнется ему вослед
Мункэ-хаган, человек негромкий,
точным словом его воспет.

[317]

 "Румын не нация, а профессия"

Бед своих не знаем,
затевая бой.
За синим Дунаем -
Днестр голубой.
Рукой не слабея,
за годом год
сыплет от Борея
за готом гот.

Вспоен дойной славой
больших пребенд,
схоронил державу
Кайсар Валент!
Повел взоры низко,
к небу простер...
На полях фракийских
телам простор.

В соли хватит соли.
Вам повезло.
Быть ромеем - доля?
Нет, ремесло!
Умная работа
наслед-ная,
до любого пота
она - моя.

Абазг или блеммий,
цена одна.
Быть ромеем - племя?
Нет, пламена!
Их жаром живые
мертвых хранят
и сторожевые
костры горят.

Ни жратвы, ни денег,
да под орлом.
Быть ромеем - берег?
Нет, волнолом -
где душа ни  бродит,
в списках она
в час, когда приходит
войной волна.

[318]

Клиническая? Даешь клиническую

Его вернули, но он узнал,
а узнав, запомнил и доложил:
ничего подобного. Не обвал,
не развал, не сползание в зубы тьмы.
Просто арфа из кости, хрящей и жил
уже избавленная от мук,
в эйфории перестает играть.
В тот же миг пропадает звук
(это мы) -
некому умирать.
Смерть приходит для остальных,
для свидетеля-вещества, никогда
не считающего потерь,
рожденных случайной случкой.
Но когда она, красота-звезда,
торжественно заплывает в дверь,
человек ей делает ручкой
(в частности, шариковой) - и шмыг
черным ходом, пока она шарит вширь
по уже опустевшим волосам,
глазам, ушам и тэ дэ. Псалтирь
напрасно тратит свой пыл.
Я
там
был.
Я все это видел сам.
Передай нашим: её попросту нет.
Не смирно - вольно.
И да, совершенно верно, Пет,
это не больно.

[319]

Волхвов не бояться.

Дезертир однажды
говорил со мной:
"Чем утоляешь жажду?
Водой? Волной?"

Шутишь, приятель...
Играй мне, играй,
труба в Милаватте,
флейта в Тэгвай.

На глотки разрезая косо
толщу синих равнин,
идут мониторы Кносса,
мерримаки Афин.

Тела не остыли,
плакать не пора.
- Почему "или"? -
говорит сестра.

Не спрашивай дважды.
Я смотрю сны.
- Чем утоляешь жажду?
- Водой волны.

[320]

ЭЛГЭБЭТЭ

Над Пиреем повис небывалый глухой туман.
Всю-то ночь решает с десантом афинский штаб.
А генерал-лейтенант с генерал-майором крутит роман
(и прокинь: не то чтоб тут в армию брали баб).

Генерал-лейтенант известен большой игрой,
проведенной во славу родных не осин - маслин,
а генерал-майор возвратится кругом герой,
потому что таков он и есть, Гиппократов сын.

И войдет в знакомые двери без стука он,
как в те дни, когда случалось им знатно пасть.
- Ну, привет тебе, - скажет, - генерал-лейтенант Солон!
Не надумал еще сдавать мне город и власть?

[321]

Первое место, шестой ряд

На что мне менять удалый
мой нрав?
Сдаётся, что он мне впору
и в лад.
По фактам я был, без спору,
не-прав,
но это меняет мало
рас-клад.

Трезвее гляди на вещи
окрест.
Я знал еще до вопросов
ответ.
О чем говорить мне с боссом
сих мест?
Он верует и трепещет,
я - нет.

Огонь, он плавит и метит
металл -
не взять ему нашей кожи
и жил.
Мессер Федерико тоже
пытал,
так я ему не за этим
служил.

Какие у нас досады
с Творцом?
Да я ему благодарен
за труд.
Захочешь узнать, как надо,
потом -
спроси Фаринату, парень.
Я тут.

[322]

Мериме (1803-1870)

Рожденный быть префектом где-нибудь в глуши за Сегестаном при победе императора,
холодноглазым, рассудительным, без гнева отправляющим разбойников в расход,
он погружен в иную воду, брошен в длинный и томительный роман другого автора,
и все пределы и посты сторожевые у него наперечет.

Двенадцать первых он провел как будто на имперской службе по формированью нации
(в отделе укомплектованья), то есть, если без метафор, формируя сам себя;
но тут уж моровая сила принялась его капрала драть за лацканы,
и в должный срок дотеребила, перспективы мировые истребя.

Сорокалетья не прошло, а снова пчелы, и колонна, и попоны, и плюмажи, кель ирония...
И вновь вакансии открыты для охотников, и бронников, и лирников, но взор его остер:
ампир не тот, и Бонапарт не тот, и имечко ему идет, как вензеля - хавронии,
ну что же, двинем в ролевую, как отцы на штыковую, господин ле сенатёр.

Не выплыть поперек судьбы, смотри, поваплены гробы наиотборнейшими красками,
окончен бал, райком закрыт и черт с ним, где и как зарыт твой порченый талан.
Пришел под барабанный бой, ушел под барабанный бой с блатными корсиканскими.
Фортуна отыграла спор и астмой, пущенной в упор, унес его Седан.

[323]

Малые сии

Дочел я вчера две газетки свои,
и, как ты меня ни грузи,
я знаю, что светлый герой - Каддафи,
а злобный тиран - Саркози.

Но ты, блин, дочел две газетки свои,
цедишь либеральное "фи"
и брешешь, что светлый герой - Саркози,
а злобный тиран - Каддафи.

Кемарю я с горя, зови не зови,
и снится мне, будто вблизи
проносятся светлый тиран Саркофи
и злобный герой Каддази.

А утром пришло проясненье мозгам
и понял я враз по уму:
они всё равно что заложники нам,
а мы - террористы всему.

Они бы давно бы гоняли чаи
и слушали вместе гобой,
за пулькой решая все свары свои,
когда бы не мы бы с тобой.

Но век им стоять у полков во челе,
верша богатырство своё,
пока проживает на этой земле
такое, как мы, удачьё.

[324]

2012

Земная жизнь, слыхал я, прах и тлен,
особенно для нынешней команды.
Двенадцать лет, как встали нас с колен -
мы встатые по самые по гланды.

Европу крючит кризисом долгов.
Могила Верди смотрится уныло.
И лишь у нас, храня родимый кров,
стоит одно полночное свинтило.

Вотще, госдеп, ты пялишь алчный зев!
Не совладать тебе с простыми нами,
пока, вконец на небе оборзев,
качаются свинтила над снастями.

[325]

Le peuple petit, le peuple grand

Сообщество, отгнивший сон, хоть режьте вы, хоть ешьте,
мошка, обсевшая стерво - и только-то всего.
Насквозь простреленный масон гуляет в Букареште,
и не объехать мне его, и не отдать его.

Борись, борцун, тряпьё трепи в борьбе своей нанайской,
хоть объедай, хоть голодуй, хоть выроди кого...
Запойный пьяница в цепи идет под Иловайской,
и мне не обойти его и не отдать его.

Под рапортом привычный крюк черкает Леселидзе,
о силе знака своего не зная ничего.
Плоть пожалевший политрук в Карпатах веселится,
и мне не обогнать его и не продать его.

Снедайте сами ваш удой, и бой, и труд, и роздых,
и жисть, и слёзки, и любоффь, и прочие паи.
Я уступил бы вам с лихвой ваш гной, и нефть, и воздух,
а тех по спискам - не готов, соузнички мои.

Ты спас меня, могучий бог, от конченой измены -
чтоб с этими делить их честь, победу и беду.
А тем хотелось бы, чтоб здесь держали рвы и стены;
я знаю сам, кому зарок -  авось, не подведу.

[326]

Деструктивный Манифест

Взалкав уголовныя славы,
желаю я сгибнуть в Аду.
Подайте ж мне, други, мою балаклаву!
Во храм я надменно пойду!

Не внемлю сограждан я слову,
прощенья у них не молю.
Во храме доймусь до духовной основы
и тут же её умалю.

Свинью принайтовлю к мечети,
с другой в синагогу схожу,
потом докопаюсь к подросткам и детям
и ценности в них разложу.

И, чтоб уж совсем без изъяна
свой имидж повергнуть во прах,
сплеча нарисую Кота-Лесбияна
на всех петербургских мостах!

А после, набив себе цену,
не зная, сколь путь мой нелеп,
пойду получать за труды и измены
с покойного Шона в Госдеп.

[327]

mangiar mele, guardar dalla finestra

Уже не помню не то что Армию,
а то, что про нее рассказывал.
Так далеко за перевалами,
что проще просто «никогда».
Ее регалиями да бармами,
уже почти что небывалыми,
ее придурками, приказами
полна летейская вода.

Карасс мой – офицеры кайзера,
солдаты Роммеля и Моделя,
кому дела кубло прогадило,
по ком рыдают фонари.
Все те, кто дали промешку с казнями,
кому заложников приладили,
кого в подонки живыми продали
свои же бабы и цари.

Толмач, столмачь с их малолюдского –
да выйдет только «кривая-вывези»
(ну, может, кто доймет с промиллями -
дык я! Я ни в одном глазу).
Я не гуляю с леворюцкими,
ширяюсь Локками и Миллями,
гляжу, где оползни, где выползни,
и тихо яблоко грызу.

[328]

Показания наши разнятся, но в этом сойдутся дружно:
из щербатых инкубаторов мы прибывали в столицу
не для службы императору, а для Императорской службы.
Тем, кто не видел разницы, не светило к нам прислониться.

Теперь другая династия. Продолжительными ночами
можно долго перебирать всё-чем-здесь-когда-то-владели.
Из любого десятка нас было девятеро последними сволочами,
и это разительно сказалось на деле.

Теперь другая династия. У меня с ней нет разговора.
Надцать лет под девизом "рачение и достаток".
Иногда на рыночной площади между беглым и вором
перепиливают пополам кого-то из тех десяток.

Я не знаю сам, кем я-то был в том раскладе.
Одним из девятерни? Десятым в сухом остатке?
Но когда уж точных девяточников палач разносит по кадям,
я махну рукой текущим успехам его зубчатки.

А случись, меня подцепит та же лопата
за не то, не так, не туда и прочий подрыв престижа -
сожаление, оправданное, если все же я был десятым,
чуть смягчится шансом на то, что мой номер ниже.

[329]

Душа с филистимлянами

Сын Юга причудливости мира не рад:
пришла к нему весть о том,
что водится на Севере Стекольна-град
и имечка его синдром.
Мы при памяти, мы не с Севера!
Слушай приказ:
за Каина отмстится всемеро,
а за Лемеха - в семьдесят и семь
раз.

Самсон не плачет по волосам -
голову на кон кладет.
Сын Севера проглотит и пинок за пятак,
Сын Севера проглотит полпинка и за так,
а за четверть от пинка он приплатит сам -
Сын Юга запомнит счет.
Мы при памяти, мы не с Севера.
Слушай приказ:
за Каина отмстится всемеро,
а за Лемеха - в семьдесят и семь
раз.

Всё тщета на свете, сказал Когелет.
Правая месть - не тщета.
Враг откроет горло через двадцать лет -
Сын Юга сведет счета.
Мы при памяти, мы не с Севера.
Слушай приказ:
за Каина отмстится всемеро,
а за Лемеха - в семьдесят и семь
раз.

Примите поруку, Тубал-Каин герой,
Цебаот и Баал:
"Кто встанет с Законом между ним и мной -
с ним вместе пойдет в отвал!"
Мы при памяти, мы не с Севера!
Слушай приказ:
за Каина отмстится всемеро,
а за Лемеха - в семьдесят и семь
раз.

[330]

Постмодернизм

Амуру вздумалось Психею
резвяся поиметь,
опутаться цепями с нею,
и далее, и впредь.
Прекрасна пленница краснеет
и рвется от него,
а он, маньяк, уже звереет
от бондажа сего.
Ребят, я мнил, вы боги нафиг,
над вами нет судьи,
а вы какой-то порнотраффик,
хорошие мои.
И вы подобно так падете,
как с древа лист падет,
и вы подобно так умрете,
как Сидоров умрет.
За то и биты ваши ставки,
и, пользы в вас не зря,
Гиена прыгает по травке,
ухрумкав снигиря.

[331]

В час побед над пучинами горя,
в день, когда сокрушился отстой,
по широким коврам Межигорья
проходил пролетарий простой.

Он топтал дорогие паласы,
он плевал в золотые биде!
Так и надо любым допирасам,
покусившимся-на и т.д.

Исцеляя народные раны,
пролетарий блуждал меж ковров
и увидел портреты тирана
всех размеров, систем и цветов.

И, окинув их сумрачным взглядом,
стал он жечь эти зерна чумы!
Тягнибок был невидимо рядом,
Яценюк улыбался из тьмы.

Но портрет, промелькнувший моментом,
был с другими несходен на вид:
на преступных руках президента
неповинный котенок сидит.

Пролетарий, рискуя собою,
из костра его вмиг достает
и, вихрастой махнув головою,
весь в духовной красе предстает.

"Не пятнаем мы нашу победу!
Да святится ее чистота!
Суд народа суров к мироеду,
но ни в жисть не обидит кота!"

Пролетарий, без лишней рутины
оправдавши котенка вполне,
вырезает его из картины
и обратно цепляет к стене.

Вышла правда на свет из потемок
и дивится москаль (как и лях):
на стене отдыхает котенок,
Янукович трещит в угольях.

Пусть котенку привидится тоже
политический собственный рост:
Тягнибок его треплет по роже,
Яценюк его держит за хвост.

[332]

Ако-марш

Из непоправимости не следует ничего.
Как будто и так она известна нам не была!
Начальник крепости выступает на торжество,
и встречный ветер сдувает землю с его чела.

Он много дней мечтал в земле снимать часовых,
и вот летит, живой мертвец, добывать покой,
и - округленно - полусотня мертвых живых
идет, как прежде, его рукой, под его рукой.

От них в отличье, он невидим, но явный знак
его присутствия - сорок семь рабочих клинков.
Собачий сёгун может и впредь опекать собак,
а вот с людьми у него не выгорит так легко.

Закопан в каждом мертвый с даром встать не боясь,
он извлекается из резерва слепой судьбой.
Моим Гераклом, моим Кайсаром! Найдись мне князь -
и он найдет, кого там первым забрать с собой.

[333]

Пройти под

Фонарики-сударики,
когда кто спросит вас,
чему там был свидетелем
ваш придорожный глаз -
любовник ли вам вспомнится,
гуляка, нищий, вор
и прочий весь некрасовский,
весь мятлевский набор, -

досужему ответите:
"Ты с Марса или в хлам?
Последнее столетие
сменило сабжи нам.
Ах, веденье-литведенье,
детектед рус филфак!
Не так нас надо спрашивать,
а вот примерно как:

- Воришка самосудишком
на вас ли угодил?
Роман ли Валерьянович
под вами проходил?
Которой стенкой родина
была ему красна:
аль сразу после высадки,
аль в акции "Весна"?

Бивали ль вас налетчики
в тактических целях?
Или просто в кризис топливный
вас отрубили нах?
Читали обыватели
на вас из-под руки
то табели расстрелянным,
то нормы на пайки?

Под вами ли рассеянный
творец культурных врак
искал не им посеянный
за сорок верст пятак?
Каких цветов поручики
к вам клеили приказ?
Подпольщики-голубчики
висели ли на вас?"

Фонарики-сударики
горят - не говорят.
Их автор у Гардарики -
почетный пятый ряд.
Мы смутными колоннами
буравимся вперед,
никто пути пройденного
у нас не отберет.

[334]

Жустис популяр

Все дружно смыкали ряды, скорбя,
кипел духовный подъем,
а Мбала почувствовал себя
Шарлём Кулибалём.

- Послушай, Мбала, ты амбал
чести и совести без!
Ты, Мбала, нас заколебал! –
вскричал ле пёпль франсэз.

- Сейчас завернем на часок домой,
да вкатим тебе люлей,
чтоб чувствовал, сука, себя Шарлёй
без всяких Кулибалей!

Покаран Мбала правым судом
немалой пользы для:
теперь ощутит он себя Шарлём
в отрыве от Кулибаля.

Народ же ликует о сей мечте,
неся пред собой на шесте
эгалите, фратерните
и прочее либерте.

[335]

Потешная, 3.

Плачу с ночи я, мой друг,
весь бел-свет сошел с ума,
окружает нас вокруг
однополая чума.
Там и девы, и мужи
вездесущие везде
провождают жизнь во лжи,
а местами и в блуде;.
Заскреплённые скрепой
скрепы матушки Руси
точат геи, божемой,
а местами и пуси;.
Я к Милонову хочу,
я Мизулину люблю!
Я дежурному врачу
ни вершка не уступлю!

[336]

Рядовой Хельмут Роггов, военная разведка

Германское общенациональное дело
(в редакции фюрера), соотечественники, большевики, евреи, -
к зиме все это так ему надоело,
что он решил заканчиваться побыстрее.

Вдохновляющее звездное небо над головами
в добрые, да в любые руки - с легчайшим сердцем.
Министр Те;леки стре;льнулся с историческими словами.
Везет им, венгерцам.

За определенное время до ликвидации гетто,
разумеется, заранее ему известной,
дезертировал туда, с расчетом каная в Лету,
нашел себе там бабу и жил с ней честно.

По его оценкам, у него было месяца три-четыре.
Он хотел провести их средь поцелуев жарких,
наслаждаясь всем, что есть прекрасного в этом мире, -
то есть всем, что можно в гетто достать за марки.

Частично, но все же не полностью достигнув цели,
досрочно опознан по нееврейской роже,
он был задержан и по весне расстрелян,
а уж гетто ликвидировали немного позже.

Потом фронтами оттуда и туда катило
и помимо кармы, и согласно карме.
А священная Германия все платила, платила
за то, что так достала этого парня.

И последний канцлер, травясь на началах семейного подряда,
раздавая кесарям кесарево, а богу богово,
не узнал, что мог бы столкнуться с другим раскладом,
захоти они больше нравиться рядовому Роггову.


[337]

Густав Носке, социал-предатель

- Для чего вам одевать
в шелк и бархат вашу знать?
- Для того, чтоб вышел толк:
пусть хоть кто-то носит шелк.
Поравнитель! Общий враг!
Без могилы в землю ляг.
Поравняйся там с травой,
корневищами, водой.

[338]

Конец сериала


Господин Наместник Севера улыбается со стены.
Говорят, согнуть его можно - но не сломать.
Все еще ясные глаза у его жены,
и она по-прежнему похожа на мать.

Молодые с большим почтением дивятся ему:
как же, выправил доску, переиграл игру.
Не видали они, как солнце плывет в дыму
над городами, живыми утром, мертвыми ввечеру.

Говорят, сгибать его - тоже напрасный труд:
разогнется. А от сгибавшего не сыщут следа.
Как чертик из табакерки, выскакивал там и тут,
вот и выскочил в плоскость, где горе, но не беда.

Доходы выросли. Расходы упали на треть.
Палачи поискусней уволены палаты мести:
у господина наместника в чести лишь быстрая смерть,
да и та не особенно в чести.

Доброго боя предпочтительней добрый торг.
Бабка вдовствующей подтвердила бы, да поди ее поищи.
Переживать врагов становится не в восторг,
когда оставшихся берет уже старость, а не мечи.

В общем, все умерли. Ну, не в точности все,
но много больше, чем нужно, чтоб скромно играть лицом.
Тела проросли травой, травы стоят в росе.
Ни один хороший конец не может быть счастливым концом.


[339]

Ханьский Вэнь-ди, смещение Юань Ана


Невысокий плотный человек пишет приказ:
этого дувэем на юга, - больно умен.
От улыбок складки у век, стрелки у глаз.
- Самая работа для врага, - думает он.
Близок был успех ремесла, стал далеко.
Жарче мне дневная жара, ночь холодней.
Оградить сто кланов от зла - это легко,
отжимать тиски их добра - это трудней.

С податных начальник окружной взыщет жнитво.
Каторжные выплатят свой счет, камни дробя.
Слышно, кроме Неба, надо мной нет никого, -
так кому отдать теперь отчет, кроме себя?
Больше в год родин в деревнях, меньше могил.
Рады пенсиону отцы, жить бы им век.
И не скажешь, что при отцах здесь проходил
Первый Бог Властитель из Цинь, тигр-человек...

Жалится-жужжит мошкара, хуннам под стать.
Оградить сто кланов от жал - хватит полков.
Стопорить поход их добра - реку пахать,
ну да мне никто и не должал легких трудов.
В ханьском языке не найдя надобных слов,
северным, чья поступь тяжка, скажешь тоске:
если для людского житья нет мраморо;в,
строй его, камрад, из песка; строй на песке.

[340]

Неполиткоррект.

До генерал-майора Феогниду не дорасти.
Его потолок - даже не полк, а рота.
Вот и водил бы ее, мотая повод в горсти,
на север до Кефиса, на юг до Еврота.

Не срослось. Швырнули кости – выкинулся прах и тлен.
Конфискации заработанные, пайки даровые.
Белоэмиграция рульз. Мегары встают с колен.
Ширнармассы, тиран, гречвёсны, прочие яровые.

По аграрному вопросу - сплошь фича, а не баг.
Хуже глючат только планшеты фирмы Леново.
Лендлорды в простоте полагали, что без них никак.
Мужичкам припало узнать: ещё как, и как же хреново.

Впрочем, пробираясь среди островков, городков, ларьков,
по сравнению с будущим найдешь и просветы:
за отсутствием особовысокопатриотичных жидков
в Греции всё есть,
а «Известий» нету.

[341]

За тобою приплывут

То, что было анекдотом,
нынче стало идиотом,
но бывает - либералом,
а бывает - патриотом.

(Много есть еще названьев).

Вот дадут такому палкой -
запищит (и с основаньем),
но при мне пищать вотще:
негуманен я чего-то,
мне не жалко идиота,
идиота мне не жалко
вообще.

Потому что идиот -
не такой уж идиот,
он не сдуру идиот,
он не сроду идиот,
а по свободному выбору своей суверенной самореализующейся личности.

[342]

Загородный ДР

Прапорщик несостоявшейся гражданской войны,
вовремя не израсходованный в годных боях,
выглядит отчасти няшно у приватной сосны,
выбравшись из Окольцованной в домок на паях.

По спиральке, как в раскраске, поднимается дым,
небо чисто, дело ясно, три часа до Москвы.
А дошло бы до гражданской, я ходил бы под ним,
твердо зная, что напрасно не сложу головы.

Лет пятнадцать ставил риски, применяясь к войне,
помечая по виш-листам про иного кого,
чтобы он, дойди до крови, шел на той стороне,
подавая этим поводы прикончить его.

До сих пор в прохожих мерит боевой матерьял,
а на сербской да абхазской в мерку дался другим,
а дошло бы до гражданской, он бы пленных не брал
(из-за этого, пронзаю, мы бы ссорились с ним).

Все, пора уже на станцию. Удачи твоим.
В белы снеги до калитки провожает, скользя.
Если б выпало гражданской, я ходил бы под ним.
Слава богу, что не выпало, - оспорить нельзя.


[343]

Из некосных оснований.

Оставляя след коровий
средь советских поголовий,
на копытах бродит Джон,
поджигатель и шпион.

Для чего ему копыта,
это Джоном позабыто,
а не то б он их сорвал,
как границу миновал.

Мир суровых наших буден
стал шпиону слишком труден,
повредился он в уму,
говорит прохожим "Му!"

Сталин, Берия, Литвинов
рассуждают: - Вот дубина!
- Жалко нехристя до слез.
- А давай его в колхоз?

Все глядит умно и тонко,
Джон работает бурёнкой,
хоть не доится, корма
получает задарма.

Зрим здесь разницу немалу
меж труда и капитала:
ты доись ли, не доись,
а врастай в социализь.


[344]

Вехи

Относительное значение права дает повод некоторым теОоретикам определять очень низко его ценность. Одни видят в праве только этический минимум, другие считают неотъемлемым элементом его принуждение, т. е. насилие. Если это так, то нет основания упрекать нашу интеллигенцию в игнорировании права. Она стремилась к более высоким и безотносительным идеалам и могла пренебречь на своем пути этою второстепенною ценностью. - Б. Кистяковский.

- Отчего ты, Федя,
чертов идиот?
Отвечает Федя:
- Я не идиот.
Просто у меня бывают некоторые преувеличенные ожидания.

- Отчего ты, Федя,
полное трепло?
Отвечает Федя:
- Вот и не трепло!
А некорректно было воспринимать мои слова вне контекста!

- Отчего ты, Федя,
дело запорол?
Отвечает Федя:
- Ну и запорол!
Не позволю вызывать у меня чувство вины такими манипуляциями!

- До чего ж ты, Федя,
ловок и умен!
Отвечает Федя:
- Ну уж и умен...
В сущности, я всего лишь зрелая, развитая личность.

[345]

Munen no hagami, Переложение


Хватку черную тоски
беззвучно снося,
ждем, когда дождется нас
назначенный бой.
Время убивать врагов,
время умирать,
лепестком
вишневых цветов
падать в ветра.

Если нам не победить
на этой войне,
что ударит за судьба
по людям страны?
Я разрушил жизнь свою,
жизнь свою отдал.
Я пошел
в особый отряд
"Ветер богов".

Обрекая навсегда
дыханье свое,
обнимись в последний раз,
прощаясь с людьми.
С гневом в небо мы идем, покидая мир –
плоть и кость
священных орлов
смерти на корм.

Кровь великой правоты
закат залила.
Всех свершений на земле
надежней таран.
Не упустит мой удар кораблей врага,
не имеет
смерти в веках
дело мое.

Песнь побед ревет в ветрах,
моторы поют.
Возвращенья нет мужам,
с пути не свернуть,
В тело моря я войду, кану в глубину.
Буду новый
по счету бог-
хранитель страны.

Подними лицо свое
в горячих слезах.
Со слезами помнит нас,
горюя, страна.
Не забудьте никогда,
вспоминайте нас!
Тех, кто шел
в особый отряд
"Ветер богов".


[346]

Samsudit;na, possibly

Когда враги гуртом пошли
на город Вавилон,
не посрамил я соль земли
среди людских племен.
Я честно бился и пыхтел
до самого конца,
а уж когда дворец горел –
я вышел из дворца.
Спалил я маршальский мундир,
снял меч, красу царей,
и растворился в гыргыргыр
набёгших дикарей.
А тех, кто к черту на рога
со мной под стрелы шел,
я за собой увел в бега,
как раньше в битву вел.
Три с половиной тыщи лет
когда-нибудь пройдут
и сочинит якийсь-то шкет
фундаментальный труд.
И, как и прочий персонал,
изобразит в нем шкет,
что я «по-видимому, пал»,
когда явился хетт.
И се заучит всякий дуб
в эдуббах той страны,
что стал я, значит, хладный труп
по ходу той войны;
и будет датою стоять
моей кончины, мнэ,
тыщщ;-пицот-д’виносто-пять
до ихней, стал быть, э.
А я, по-видимому, жив.
Столуюсь без затей,
кредит пожизненный открыв
у местных сидурей,
и вновь за мой за царский счет,
найдя во мне отца,
мой верный двор со мною пьет –
все оба-два бойца.
И дела нет непавшим нам,
что дальше будет тут,
какой тут сволочной Вьетнам
с Гаити разведут,
и возревет ли вдруг кассит
«Ай-вай, Прыморрэ наш!»,
аль Гулькишар прикоротит
страну Кардуниаш.
Вокруг наличен Вавилон,
и точно – Вавилон.
Но вы – его отдельный клон,
а мы – отдельный клон.
И с вами нам не затевать
вовеки дел людских,
по мертвецам не горевать,
не зачинать живых,
и не делиться нипочем
добром своим и злом,
и если в день один умрем,
не вместе мы умрем,
и не повяжет никогда
нас тот и этот свет,
затем, что помним мы года,
когда явился хетт.
(И помним, кто кого продал,
зачем, почем, кому продал,
когда явился хетт).

[347]


Летит по весям, да и по градам весть слаще петтинга:
рохинджам больше уже не надо российских митингов.

Еще вчера они возносили кругом моления:
"Когда же в митингах даст Россия нам утоление?"

Но митинг тот, каковому Питер ввел пресечение,
рохинджей, передают, насытил до пресыщения.

И, сталбыть, долее не резон продолжать кампанию;
Was ist zuviel das ist ungesund, говорят в Германии.

Умы влечет Матильда нынче публичной теркою,
рохинджаспич же ограничен гуманитаркою.

[348]

Барбитураты виноваты, что мы с тобой дегенераты (с) Чуковский

Физиократы
не так уж виноваты,
что мы с тобой дегенераты:
они все померли давно.

Аристократы
совсем не виноваты,
что мы с тобой дегенераты:
мы как-то справились без них.

Дегенераты!
Что мы дегенераты,
мы, право, сами виноваты,
а не татарская орда,
и не силезские ткачи,
и не реакция на то,
и не реакция на се,
и не вся прочая лапша,
пойду снимать ее с ушей,
привет!


[349]

скакает в бой вестернизатор
с алексиевич при седле
а встречь ему пещернизатор
с ольшанским гордым на челе
и вот кипит у них попих
не то чтоб в нем ревело пламя
а я меж прочими делами
молюсь
о тех и о других
о чем же я для них молюсь
цензурно молвить не берусь


[350]

Да, прогресс налицо! Без прогресса, небось,
ты б терзался завистливой сказкой,
представляя и вкривь, и в разрезе, и вкось,
что за бабу сыскал Дерипаска.
А теперь на порнхабе ее посмотри
и останься в духовном покое:
у твоей приблизительно то же внутри
и снаружи примерно такое.
Без сети из-за Рыбки бы ты из-за той
на буржуев по-черному злился,
а взглянул - и как будто бы ею с тобой
Дерипаска по-братски делился.
Будто сам ты на яхте с Приходькой сидал
и слухал, как он Нуланд обидел!
Чё у Рыбки у той Дерипаска видал,
шо у ней ты в клоз-апе не видел?
Да, вот это прогресс! А не то что чего.
У буржуев такие же бабы!
Мы бы этого, мля, не узнали всего,
кабы не было в мире порнхаба.

[351]

Эдуар де Нанжи, 1814

Обратный марш по дороге к Парижу вниз по Сене отнял у Французов надежду на дальнейший успех. "Солдаты, - пишет один очевидец, - шли удрученные горестью. Трудно изобразить печаль их; все спрашивали друг друга: где остановимся?!" Такое расположение умов и уныние неприятеля понятны нам, участникам в походе 1812-го года. Не то ли говорили мы, отступая от Вильны к Смоленску и далее, не предлагали ль тогда и мы себе подобных вопросов, желая знать, на какой точке неизмеримого отечества нашего велено будет наконец стать и дать отпор врагам? - Михайловский-Данилевский.

Станочек мой, станочек,
о чем поешь?
Таких, как мой дружочек,
ты не найдешь

***

Большие батальоны
всегда правы -
когда от Лиссабона
и до Москвы.
И знамена их реют
под медный звон -
вот тут они имеют
тужур рэзон.

Совсем иное дело,
когда труба.
Когда казак в Арденнах,
кроат в Труа.
И все средств; и цели
гребут ко дну,
и маршалы созрели
спасти страну.

Но вперебой грамматик
стоит стеной
шассёрский лейтенантик
на кляче злой.
Нетрезвый, хамоватый,
в веках клеймен
запутинцем и ватой
своих времен.

В душе он даже, может,
легитимист,
но днесь его не гложет
анкетный лист.
Из всех ему картинок
важна одна:
вот наши, вот противник,
а вот война.

В седле окровавлённом
иль без седла
он валится сраженным -
и все дела.
Суеты исчезают,
к чему они?
Над ним кузен рыдает -
и Мелани.

За неименьем рая,
бессмертья без
лежит он и не знает,
что тут прогресс,
что сыщут в нем обиду,
людям в пример,
транслесбоинвалиды
с ПТСР.

Он более не значим
и был таков.
А Мелани все плачет
среди веков:
«Станочек мой, станочек,
о чем поешь?
Таких, как мой дружочек,
ты не найдешь».