Алма-Ата. 70-e

В Алма-Ате неистовствует Август,
жарой карая каждого, кто дышит,
многооконный многоглазый агнец
лоб вытирает, поднимая крыши.

Мне было лет, наверное, тринадцать,
с отцом на Карла-марла возвращались,
асфальт мягчел и норовил поддаться,
увековечив оттиски сандалий.

Абая-Тулебаева. Проварен
и выпит воздух, нам осталось тесто.
Отец искал на новом тротуаре
какое-то особенное место,

кде то ли дуб был, то ли ясень,
что пережил землятресенье в Верном.
„Спилили, дурни! Видишь, цвет балясин
балконных - стиль Гарде, а вот модерна

попытка робкая на стареньком фасаде…“
Сабит Муканов как знаменье ветра
с доски мемориальной дул - прохлады
не принося. В беретике из фетра

слегка сутулясь, шла к горам студентка
с короткой флейточкой, наигрывая тихо -
освободившимся виденьем диссидентским,
воробышкем таким… „Нет, воробьихой!“ -

ответила, читая мои мысли,
„Привет Алмас! Твоя дочурка? Клёво!
Пространство с кислецой косит как рислинг,
к грозе. Я – Лида!“ – помню взгляд – „Блинова!“

Как флогистон, как цвет на тонкой шее
глаза вверяет под короткой чёлкой
и феей тает в глубине аллеи -
сказительница снов и разнотолков.

2

А рядом Нагимбек Нурмухаммедов
писал портреты в изумрудно-синем,
в огромной мастерской смотрели в небо
на полотне строители Турксиба.

„Ах!“ Но Нагимбек-ага мечтал о бoльшем:
„Искусство строит дом для всех народов -
цветной, просторный, светлый - жить бы дольше -
дойдём и до осознанной свободы!

Возьми, попробуй!“ - кисть мне дал художник,
я - руки за спину. Он рассмеялся:
„Не бойся, если верить, всё возможно!“
Свет падал на бумагу, преломлялся

в виденья зноем залитого мозга,
где тяготенья не существовало…
„Мир созданный был нами пересоздан
а старый был разрушен. Всё сначала!“

О, старые гвардейцы коммунизма!
Сподвижники прижизненного рая!
Вы верили в аду, что смерть царизма
есть пробужденье духа, весть благая

для всех на свете, русских и не-русских,
но заперли Сезам и ключ потерян
в хитросплетеньи лабиринтов узких
с наводкой тупиков расстрельных…

3

Межвременье и сон семидесятых -
когда ещё не то, но уж не это -
отцу было под сорок, бородатый,
шагающий посередине лета.

Глазуньей жарилось на небе солнце,
сползало вниз кормить антигероев,
трёхглазых антипятов, антипольцев,
анти… Навстречу шёл Алан Медоев.

„Пора подать к закату колесницу,“ -
сказал отец. Алан кивнул: „Пожалуй!
Солнцеголовым по ночам не спится
у австралийцев. Мне: „Прекрасный малый

твой папа, мы - адайцы Мангышлака
душой, там - пантеон и гордость предков,
оставивших на скалах шифры знаков
и тайны космогонии на фресках.“

Скрываясь от медлительных ударов
слепых лучей из выцветшей лазури
бродили долго мы в глуши бульваров
не вспомнив о еде и перекуре,

вода в колонках была тёплой. Вечер
упал на город душным одеялом,
до первых фонарей тянулась встреча,
горело небо, долго западало

солнцеголовое, отёкшее, большое,
воспетое на каменных гравюрах,
Алан Георгиевич на правах старшого
чертил руками божества фигуру:

„Пусть преходяща жизнь, дух плодоносен,
являя чудеса. Кому случится
увидеть бога на крутом утёсе,
столетья ведающего - достучится?“

А ночью мне в горах архары снились -
худые, в профиль, с тяжкими рогами…
Беременная тьма во тьме носилась
дождями разрешаясь как слезами,

грозою летней, с благостным дыханьем
над верным городом пастельно-пыльным,
в короне тополей пирамидальных,
под лепет арыков любвеобильных.

Чем глубже ночь, тем вкрадчивее утро -
признаньям птичьим открывая окна
в сады и крыши с мокрым перламутром,
что ливень в голую макушку чмокнул.