Лёд и пламень. СРП-2017. Москва

ЛЁД  И  ПЛАМЕНЬ

Литературно-художественный альманах. Москва. Союз российских писателей.2017. – 504 с. ил.
Автор-составитель Марина Анашкевич.  Главный редактор Светлана Василенко (Москва)

    В номере представлены поэты и прозаики, драматурги, художники, эссеисты и критики из Москвы, Санкт-Петербурга,
Иркутска, Нижнего Новгорода, Тольятти, Орла, Красноярска, Воронежа,  Петрозаводска, Ялты, Кишинёва,  Набережных Челнов, а также авторы, живущие в Бельгии, Японии, Чехословакии. Помимо традиционных и полюбившихся читателю рубрик «Проза», «Поэзия», «Обретение пространства», «Литературные истории», «Наши художники», «Качели», «Семейные архивы», «А кто его знает?», в этом номере мы предложили рубрику «Мастерская» и вновь органично появился раздел «Драматургия».

ISBN 978-5-901511-40-4                УДК В21.161.1-3
                ББК 84 (2 Рос=Рус) 6

Стр. 186   Вячеслав  Егиазаров (Ялта). Гомер. Стихи

ГОМЕР

Изменяется город, меняется мир, человек
изменяется с ними, поддавшись и лжи, и прикрасам.
Не об этом ли пел в «Илиаде» сиятельный грек,
что был зренья лишён, но предвидел душою и нас он.

Не об этом ли пел, по руинам троянским бродя,
взяв гекзаметры волн в говор буйный, игривый и мирный,
и вином ионийским мерцала из кожи бадья,
наполнявшая амфору щедро рапсоду из Смирны.

Это позже её назовут по-турецки Измир,
это позже возникнут у мира другие приметы:
изменяется город, я сам, изменяется мир
и поют от Гомера об этом певцы и поэты.

Носит ветер те песни по вольным полям и лесам,
по морям их проносит, их знает небесная сфера:
изменяется мир, изменяется город, я сам
и об этом поэты с певцами поют от Гомера.

От Гомера до наших неверных  изменчивых дней
о любви, о войне, о судьбе – что на свете достойней? –
потому что ни небо не сделалось нынче синей,
ни Эвксинские воды не сделались нынче спокойней…

БЕЗ   СЮЖЕТА

След слизняка на листьях, как слюна
 блестит, узором вьётся по ограде.
 Через фрамугу полная луна
 льёт свет на стол, на книги, на тетради.

 И так светло, как днём; задумчив сад,
 к оконной раме льнёт каштан ветвями,
 газон под окнами не то чтоб полосат,
 а заштрихован длинными тенями.

Так всё плывёт, колышется, живёт,
поют сверчки, у нас в саду  ночуя,
что и душа моя уйти  в  полёт
уже готова, вдохновенье чуя.

 И свет включить не тянется рука,
 боясь разрушить сладостные звенья,
 пока вот эта лунная строка
 не завершит строфу стихотворенья.

 Всё зыбко и подвижно, как в судьбе,
 как в переулке, темном и проточном,
 я этой ночью думал о тебе,
 но без былой тоски, уж это точно…

Всё в жизни стало  лёгким и простым,
как любит повторять сосед Сан Саныч, 
обида растворилась, точно дым,
от сигаретки, выкуренной на ночь.

 Луна ушла. К окну прильнула ночь,
 ничто в сей жизни не стоит на месте,
 и я уже не в силах превозмочь
 отсутствие сюжета в этом тексте.


НАД   ЗАГАДКОЮ   ЖИЗНИ   МОЕЙ
               
                О мир, пойми! Певцом – во сне – открыты
                Закон звезды и формула цветка.
                Марина Цветаева

Мир подлунный то ль спит, то ли дремлет,
волны шепчут о чём-то скале,
и какою-то тайною древней
переполнено всё на земле.

В такт дыханью созвездий неблизких,
что мерцают в мирах, как пыльца,
начинают цвести тамариски,
птицы петь и влюбляться сердца.

Лунный свет. В парке лунные тени.
Стихли шумные материки.
И слова по законам растений
прорастают из почек строки.

И становятся кроной шумящей
с трелью птичьей молчанью взамен;
наши души к стихам настоящим
попадают негаданно в плен..

Потому мне частенько не спится,
всё я жду, что в одну из ночей
вдруг мелькнёт озаренье зарницей
над загадкою жизни моей...

ИЮНЬ
 
Лето в начале. Черешни с клубникой полно.
Время  лихое в июне для Ялты настало.
Пенсионеры играют в саду в домино,
кто помоложе – на море, оно – за кварталом.

Через дворы проходные пойду на  причал,
мельком припомню, как здесь обнимал свою Ритку,
как меня в юности грек пожилой привечал
и обучал, как вязать хитроумно крючки на ставридку.

О, как шикарно магнолии в парках цветут!
О, как султанка клюёт! Ну не Божия ль милость?..
Полной луны между зданий высотных маршрут
виден в окно, что-то поздно сегодня явилась.

День пролетел.  Ах, как ночи сейчас коротки!
Звёздной  прохладою бриз с гор сиреневых дул всё.
Ноет спина, наигрался вчера в городки,
есть ещё силушка, есть, только раз промахнулся.

Ты не звонила за сутки ни разу, а я
тоже молчу, но психую (скажу по секрету!);
слышал: в Гурзуфе навалом пошла скумбрия;,*
видимо, трёп,  в  море Чёрном дааавно её  нету.

Вот и кумекаю, глядя  во тьму  за окном,
много ли пользы несут наши вечные ссоры?
Ночь затянула селеновым всё полотном,
слышится смех и звучат в глубине разговоры.

Завтра пойду на рассвете мириться с тобой,
мама твоя вновь скептически охнет и ахнет.
Полночь, и слышно,
как тихо бормочет прибой
прямо за сквером, откуда магнолией пахнет…

* ударение местных рыбаков


ТОЙ   СТРАНЫ    УЖЕ   НЕТУ   В    ПОМИНЕ


Вектор времени сдвинут, скукожен
и привинчен к стене бытия.
– Это кто там женой неухожен?
– Это я, –  говорю, – это я!
Выйду утром – рассветная дымка,
облачишек бегучая рать.
Проиграл я финал поединка
с жизнью, если, конечно, не врать.
Ни подруги весёлой, ни друга,
с кем бы душу я мог отвести,
я давно уже вышел из круга,
где корыстность была не в чести.
Той страны уже нету в помине,
те святыни низвергнуты, вот,
но, подобна замедленной мине,
ностальгия о прошлом живёт.
Там писались стихи без надрыва,
там я цепок был на вираже,
там  т а к и е  просторы с обрыва
открывались над морем душе!
Что метафоры? К ним не стремлюсь я,
но, почувствовав прежнюю прыть,
я гимнастом, взлетевшим на брусья,
вновь хотел бы себя ощутить.
Да куда? Вектор времени скомкан.
Неприступно стоит Куш-Кая.
– Это кто там хромает с котомкой?
– Это я, - говорю, - это я!..


ТРЮИЗМЫ
               
Жизнь без трюизмов была бы просто не жизнь, клянусь,
об этом спорить – конца не дождёшься прениям,
ведь даже то, что считаем святою Русь,
давно привычно, и не подлежит сомнениям.

А в небе Ялты летают чайки, тревожа взор,
то мчатся с криками, то тают в сини в своём парении,
и даже контур знакомых с детства рассветных гор
уже становится неким штампом в стихотворении.

Жизнь без трюизмов, пойми, утратила б некий шарм,
чем пара штампов в душевном тексте нам помешала б;
мы расширяем свои возможности, свой плацдарм,
мы для экстрима готовы в бездну сорваться шало.

Штамп – море синее, штамп – зелены поля,
когда их много в строке и жизни, стих станет пресным,
и даже за окнами эти гибкие тополя
приелись взгляду и, как бы неинтересны.

Я тривиальным порой кажусь нашим снобам, пусть,
ущербность их в самомнении ясна до жути,
я их претензии скоро выучу наизусть,
они шаблонны  уже давно по самой сути.

А ты сама мне вчера призналась в своей любви,
а я ведь тоже давно люблю тебя,  я ведь тоже,
и, если есть Ты на белом свете, –  благослови
любовь и нежность, Всемилый Боже, Всесильный Боже!

Жизнь без трюизмов была бы просто не жизнь, поверь,
их отвергать – не великих удел, а низких:
любимым быть и любить, избежать потерь
друзей и близких, друзей и близких, друзей и близких…


Я   БЕГУ   ИЗ   ДОМА   К   УТРЕННЕЙ    ВОДЕ

Зарекаясь не кривить душой нигде,
как залог, что мне по силам блажь сия,
я сбегал из дома к утренней воде,
глубине и чистоте учился я.

Море было безграничным в этот час,
солнце плавно набирало высоту,
я учился обходиться без прикрас,
ими можно лишь унизить красоту.

А когда рассвет терялся в свете дня
и, пытаясь удержать строкой его,
становилось вдруг понятным для меня,
что ещё я не умею ничего.

Я не знаю даже, как тут ни крути,
получился ль из меня вообще поэт;
мне на вечные вопросы не найти
никогда ответов вечных, их и нет.

Сокровенность, лишь она, мой талисман,
сокровенных чувств полно в стихе моём
но ползёт на берег матовый туман
и становится обманным окоём.

Искажаются черты предметов, лиц,
все деревья обретают вид иной;
я учусь неповторимости у птиц,
ведь у каждой птицы голос только свой.

И всегда, в счастливых днях или в беде,
удивляясь жизни или  жизнь  кляня,
я бегу из дома к утренней воде
и она здесь объясняет мне меня.


ТАТАРНИК   
               
 Сквозь клочья тумана сиреневый лик
 мелькает, скрывается, брезжит.
 Откуда он взялся, зачем он возник,
 татарник суровый и нежный?

Под ветром порывистым, как маячок,
зачем он мне светит и светит?
Приладил паук  свою сеть на сучок,
кобель мой все кустики метит.

Бесснежный январь – мука крымской зимы,
стерпелись, но реже смеёмся,
и рухнувшей родины, кажется, мы
трагизм до конца не поймём всё

 Осыпались листья. Пожухла полынь.
 Печалью повеяло древней.
 В стране, где уже не осталось святынь,
 татарник вдруг душу согрел мне.

 Нет-нет  да  крупою в лицо сыпанёт
 с вершин, где гуляют метели.
 Ах, этот татарник так долго цветёт,
 что нет ни кровиночки в теле.

 Колючие ветви. Сухая трава.
 Пред ликом февральских инфляций,
 за что он имеет святые права
 так долго цвести и держаться?

 Имеет!
 А ветер порывистый зол,
 а солнце чадит вполнакала.
 Но если татарник ещё не отцвёл,
 и нам унывать не пристало.