Алма-Ата. 50-e

Казахов с казакaми раз
Уинстон Черчилль перепутал -
Сатпаев объяснил – „Чубаст
казак, усатый, с самокруткой,

но табачок с казахом врозь
у петушиного соседа.“
Британец, опёршись на трость
задумался - Как всё знакомо! -

Империя опять растет,
границы все - передовая,
когда во имя кровь течет,
победа - башня крепостная

и в каждой - караульных рать…
„А казаки вам, верно, братья?“ -
спросил премьер, чтоб не молчать.
Тут вспомнил слободу казачью

Каныш-ага в Алма-Ате
и улыбнулся: „Это войско!
у нас один учитель – степь,
но дух у них иной – ковбойский…“

2

Алмас родился на Лесной -
теперь Шарипова - в бараке,
сияли стены белизной,
но во дворе катались драки

между дошкольной мелюзгой,
шпаной волчистей классом выше,
блатными с финкой под полой
и ментовско-казачьей „крышей“,

с которой спелись паханы -
кто рабствовал, рулить мечтает
хотя бы кем-то. Все равны,
но враг народу изменяет! -

в тридцатых это знали все
и верили, что будет лучше,
летит хитрец Алдар-косе
на волке, машет погремушкой:

„Вставай народ, пришла пора
вместо кочевья миром править,
престолов кончилась игра
из кона вон самодержавец!

Всем пролетариям, как я,
у нас теперь везде дорога,
на перекрестке бытия
спеши сперва в райком, не к богу.“

3

Секретный кировский завод
торпеды в трубах разгоняя,
на задние как лев встает
Узбекистан перегоняя.

Базар Никольский голосит
луженой глоткой трёхрублевки,
улыбки зубом золотит,
ведет показ татуировки

меж пирамидами из дынь
и помидоров, губ мясистей.
Арбузо-семечной орды
росли ряды после амнистий.

В садах за рынком прятал дом
глаза оконные, ресницы
с девичьим виноградом. В нём
семейств с десяток жило. Птицы

здесь гнёзда вили каждый год,
их тайно бабушка кормила
и в голодуху. Огород
родил исправно, луг косили,

сушили сено для зимы
и набивали им подушки,
а летом привозил кумыс
Мухаметжан. С одной получки

никто б не выжил. Журналист
собрату по перу поможет -
и так же врач или артист -
без сухарей не до художеств.

4

Благословенный камышит
перед войной семейство принял,
оштукатурен и покрыт
ковром аульным посредине.

Матёрый ржавый гвоздь в стене
портрета ждал над спинкой кресла
в сороковом – не быть войне! -
фуражку на него повесил

мой дед, служилый лейтенант
воздушно неземного флота
один из сорока был шанс
спуститься с неба для пилота -

он получил его как в масть -
но дальше, милый, осторожно! -
стихи и проза дразнят власть
не упрощая мира сложнось,

тебе б пропасть как плод в траву
в надежде дать весной побеги…
Cын Ордабая мастерству
газеты отдал мир элегий

о детстве в доме над рекой,
где по-казахски мама пела,
фарси, пушту... О, упокой
непогребённых в день расстрела,

о коих невозможна речь
как будто не существовали!
Тайну рождения стеречь
весь век - что может быть печальней,

и так в душе погиб поэт
у деда - он не смог ответить
небытию, но предков след
словно почувствовали дети -

Алмас, Булат и Малик. Сын,
второй и третий - отклик рода -
так говорил один акын
слепой, седой, рыжебородый.

5

Детство военное, не плачь
побереги молчаньем силу
влезть на дворовый карагач
спрятать под ветхие стропила

дневник искателя монет
караханидских или римских,
свёклу жевать вместо конфет
и своим первым фотоснимком

схватить в шальной реке весло
и жизнью овладеть как лодкой
не только хлебом, ремеслом
жить, но и божьею наводкой,

когда сама решает кисть,
где будет пиршествовать краска
и даже слово вроде брысь
из кляксы делает Аляску,

и смерть тирана - первый вдох
самостоятельный как чудо
свободы, кто воскрес, кдо сдох
картина - поцелуй Иуды

божественного Джотто. Миг
дыханье вышибает фразой
„Товарищ Сталин…“ Огнь проник
как саксофонный выкрик джаза

в каркасно-камышовый рай -
отец сдаёт в печать газету,
мать слушает, как ткёт курай
по бархату… Век канул в Лету,

но его чёрно-белый след
на фотографиях прилежных
льет вперемешку тьму и свет
на нас неисправимо прежних.