Claire. Встреча

Отрывок из романа "Совместить несовместимое".

Как я понял, ещё до германского объединения, — ну, или сразу после, — она вышла замуж за западноберлинского доцента-филолога — уроженца Берлина, специализировавшегося на русской, белорусской и украинской литературе. Культурно-языковая смесь получилась интересная: родной французский и немецкий, эльзасский нижнеалеманнский и усвоенный уже во взрослом возрасте, берлинский диалекты, плюс своеобразное, но довольно уверенное знание русского, потому что они с мужем, по её словам, «раз десять» довольно продолжительно бывали в России, Украине и Белоруссии. Она в очередной раз возвращалась из Эльзаса, где работала редактором в литературном издательстве, в Берлин, а Ганновер был промежуточным пунктом, в котором нужно было остановиться, потому что там жила давняя подруга по имени Леа — учительница истории в обычной немецкой школе. Леа тоже была из Эльзаса, но из Кольмара. Который располагался километрах в шестидесяти от Страсбурга, между Страсбургом и швейцарским немецкоязычным Базелем.

Когда-то они вместе учились в одном из трёх Страсбургских университетов, прежде бывших единым целым и разделённых на три части в 1970 году. Во времена студенческой юности и Клэр, и Леа специализировались на изучении французских и германских влияний в истории Эльзаса второй половины XIX — первой трети XX века. После германской аннексии согласно Франкфуртскому договору 1871 года в Страсбурге проводилась масштабная принудительная германизация и был создан немецкий университет. В 1918 году крайне непродолжительное время существовала даже Эльзасская Советская республика, провозгласившая народную власть, идеалы мировой революции и независимость от кайзеровской монархии. В 1919-м году по Версальскому мирному договору власть в Эльзасе снова переходит к Франции, проводится масштабное принудительное офранцуживание, а немногим более чем через двадцать лет, в начале Второй мировой войны, управление снова переходит к германскому фашистскому Третьему рейху.

В этой милой женщине, изящной и красивой, временами казавшейся несколько замкнутой, я неожиданно обнаружил несколько значимых для меня вещей. С первых минут общения она разговаривала со мной как-то особенно внимательно и уважительно. С самых первых минут она говорила со мной так (или мне это только казалось?), будто я был какой-то непревзойдённой величиной или выдающейся знаменитостью, достойной восхищения и подражания, и смотрела прямо в глаза, спокойно и глубоко, в самую душу, свободно считывая всё, что могло иметь значение. Смотрела так, будто я имел для её жизни какое-то значение. Будто был близким человеком. Будто с самых первых минут был ей дорог и интересен.

Большинство людей, пожалуй, совсем иначе реагировали бы на случайного попутчика, с которым предстояло вынужденно провести всего пару часов. Многие даже специально подчеркнули бы дистанцию холодно-вежливым тоном, чтобы избежать нежелательной беседы с посторонним человеком. Клэр была другая. Она с интересом смотрела на меня, пытаясь разглядеть во мне человека, услышать интересную жизненную историю и попытаться понять. Или она смотрела так на всех людей, — мужчин и женщин, попутчиков, коллег и соседей, — пытаясь, таким образом, рассмотреть и понять их и себя?

Мы разговорились, и я поведал ей историю своей жизни, историю своих родителей, историю немецкого детства и юности, историю пребывания в России и Индии. «Slawisches Blut» — вдруг неожиданно и отчётливо, как констатацию увиденного каким-то внутренним зрением, произнесла она, и я на пару секунд, показавшихся очень долгими, провалился в фундаменты всего того, что стало для меня самым дорогим и важным — в бездну детских воспоминаний. Мне показалось, что на этой, — кто знает, какой по счёту, — девятнадцатой, двадцатой, двадцать первой минуте нашей встречи? — она смогла прочитать мои самые сокровенные, ещё подростковые мысли, и понять самое важное. Относительно чего я потом на протяжении десятков лет задавал самому себе и окружающим вопросы, на которые иногда находил ответы. Она смогла распознать во мне самое важное. Конечно, далеко не только факт «славянской крови» и связанные с ним особенности жизни и мировосприятия иммигранта во втором поколении. Уверен, она смогла прочитать то, что двигало мною в жизни, к чему я стремился и чего мне не хватало, чтобы почувствовать себя счастливым.

Мы говорили по-немецки, по-английски, по-французски и по-русски, и она приходила в восторг то от содержания того, о чём я говорил, то от произношения и интонаций, как будто сама не говорила столь же свободно и красиво на всех этих языках. Это внимание к собеседнику и восхищение им, искренняя, незамутнённая никакими общественными условностями, радость встречи с новым интересным человеком навсегда врезались в мою память. И уже с двадцать второй минуты общения, — или раньше? — я навсегда и бесконечно в неё влюбился. Потому что никогда ничего подобного не испытывал прежде.

Мы договорились снова встретиться с Клэр через день в Берлине, предварительно обменявшись номерами Handy — мобильных телефонов. На следующий день ни у кого не получалось, каждый был занят своими делами и давно назначенными встречами. Зато потом становилось свободнее, и каждый мог легче распоряжаться своим временем. Для полноты картины было бы также необходимо сказать, что Клэр уже почти пять лет была свободна от прежних супружеских обязательств — так как прежний муж ушёл от неё к своей филологической студентке Николь, немке или, скорее, француженке, имя которой она почему-то до сих пор не могла ни забыть, ни спокойно произносить. Зато с явным, но каким-то размазанным удовольствием Клэр неоднократно вспоминала услышанную по аналогичному жизненному поводу в России рифму: «Муж — объелся груш».