Би-жутерия свободы 153

      
  Нью-Йорк сентябрь 2006 – апрель 2014
  (Марко-бесие плутовского абсурда 1900 стр.)

 Часть 153
 
      – Жалуетесь на желудок? – перевела разговор с национального вопроса на гастроэнтерологическую тему родственница Винни-Пуха Вине-Грета, которую в офисе знали как облечённую ограниченной властью медсестру Герду Вердикт, так что ей не зря показалось, что счастье в лице Даника свалилось к её мощным ногам.
– Что вы, как можно! В создавшейся международной обстановке непрекращающихся расстройств это было бы жесточайшей ошибкой – желудок намного круче меня. Стул регулярный без подлокотников, напоминающий приземлённый самолёт, навозным жуком карабкающийся по лётному полю к взлётной площадке. Транспортные ленты, выплывающие из его брюха, вплетаются в цветастый венок фиброматозных чемоданов в зале поучения багажа.
– Похоже у вас видения, – инквизитивно всполошилась Герда, обладавшая намётанным глазом медсестры со стажем.
– Не пугайтесь, как поставщик двора Его Убожества, я владею даром перевоплощения возникающим после посещения общественного плевательного бассейна  (ему, ведомому обонянием, хотелось прошмыгнуть носом в её любовную щель).
      – Хорошо, тогда скажите, газы не отравляют жизнь, не мучают?
– Особо не беспокоят. Как-то я сказал себе, нечего, брат, развозить адажио в навозной жиже. С той поры мой живот – это резервуар, некое газохранилище. Хотя Мурочка напоминает: «Перестань дуться, не то лопнешь от натуги ко мне и счастья в общих чертах». Не считая отрыжек, и распирающих явлений, жалоб я в раскрытом виде не предъявляю. Возможно это инертные газы. С годами у меня к ним выработалось двойственное отношение. Знакомый посоветовал мне приобрести акции угольных копий, пообещав, что когда они упадут, всё как рукой снимет с банковских счетов.
– Почему двойственное, а не тройственное?
– Не доверяю триумвиратам – не оправдали себя с исторической точки зрения, например, жилеточный суд Тройкой.
– Как у вас обстоят дела со стулом, больной?
– Да не больной я, а процедурный! И достоверно знаю, что самое опасное – это усиленное трёхразовое пытание, но на стул хожу всё тем же испытанным способом! – гаркнул Даник.
– Не смейте повышать на меня голос, вы, домотканый врач! Когда желудок крепит, одной крепостью духа не обойдёшься. В таком случае советую обращаться не к Богу, а к слабительному. Но пусть будет по-вашему. Выходит, вы запорами не страдаете?
– Считайте так. Но через меня прошли секретные документы, такие как «Баллада о репчатом пуке Милены Фартучек на выпускном вечере» Амброзия Садюги, когда он читал её мне, сложа ладони рупором на ягодицах, как будто бы хотел издать трубные звуки. В балладе он ни словом не обмолвился о застарелом геморрое, потому что педерасты-соседи разошлись из-за отказа одного из них играть не на своём инструменте в буффонаде «Заправилы в стогу сена». Интересно другое, как только жена соседа уезжает в командировку, Амброзий натягивает одеяло без единой морщинки.
– Вот видите, как важно при запорах тщательно пережёвывать пищу, хотя, я уверена, вы не внесли  весомого вклада в дело раскрепощения стула в нашем щедром государстве, обязавшемся кормить бездельников, – поймала его на слове Гердхен (воздушная – иногда, от таких пациентов как Даник, она мысленно по-немецки перебирала левкои чувств и падала в ватный обморок).
– До встречи с вами я бритый час провёл в безрезультативных поисках тёзки для моей гипотезы, уверовав в очистительные функции печени, но вы, сестричка, проделываете добавочную дырку в мозгу, в котором я всё прикинул, ставя совестливый клистир. Мачеха-житуха приглушённо била меня с неослабевающим интересом, а вот любовный озноб колотит впервые. Вы – бой-баба, кого хош заведёте, включая поломанный будильник.
– В чём-то вы не волокёте, партайгеноссе! Если бы я решилась на нечто подобное по отношению к вам, то мне бы не удалось отключить капельницу слёз, в которых вы бесспорно нуждаетесь.
– Насколько вы прозорливы, да и в корректности вам не откажешь. Порой мне бывало не по себе. Грех на него, вертящийся на колёсиках, обижаться. А про компьютер и не спрашивайте, работает сердечно, но с перебоями. От него я узнал как меня по батюшке зовут. Я  не против того, чтобы доктор проверил мой мочевой пузырь, на манер внутренностей карманов. Вне всякого сомнения что означает в пределах возможного) возрастные проблемы вынуждают быть осмотрительным по сторонам.
– Советую записаться к снисходительному урологу, он вам прочистит засорённую надуманными легендами цистерну. У нас здесь лимитированная проктологическая практика «Доктор Гуревичукус без company». Вы, как я вижу, пребываете в растоптанном пожилом возрасте, а всё шута стручкового из себя строите, сухопутную флотилию изображаете. Я не позволю вам жонглировать моими изысканными  взглядами на окружающую меня действительность (в личном плане она всё ещё пребывала в состоянии обморока в сопровождении затяжной мороки после бегства от неё последнего мужа соседки, в душе у которого порядком накипело).
– Мне не знакомо нижепоясное поясничание и шутовство, – подобострастно продекламировал Даник Шницель, – а в вас я вижу результативность непревзойдённого женского таланта, набирающего недостающие килограммы. Прибыльное тельце – полный отпад! И не забывайте, что в данный момент вы, соприкасаетесь с артистом-мимом, гордо носящим профиль в анфас, так охарактеризовал меня авторитет Автандил Вдевая из клиники «Увлечённый неврастеник» (он специализировался в удалении вросших ногтей, явившись с братанами на стрелку с букетом стрельчатого лука).
– Ну и оставайтесь мимом, хотя вам  больше бы подошло амплуа прямокишечной ампулы в водевильных эпизадичных ролях. В вашем поведении присутствует неуловимый финес ловкого непоседы, втюрившегося в тюрьму с привкусом одичавшей Евразии.
– Хорошо что тюрьма не морская болезнь, и всё ещё лучшее средство от ожирения, а то бы меня поставили на хлебную волнорезку, со снящимся морем волнующих простыней. А этот шланг для чего? – поёжился Даник, блеснув слезливо-жёлтыми, билирубиновыми глазуньями. – Он напоминает амуртизацию женского тела,  снизошедшую на меня благодатью с удобствами всюду, оставившую лихорадочную роспись в мозгу.
– Наш репертуар вам не понять, так же как мне ваш карточный язык без мастей, и предназначение вывороченных драгоценных камней из почек. Похоже, мы столкнулись со случаем, когда схожие ситуации не могут разойтись, так что я засыпаю берлогово. Странные у вас замашки, на манер мусорного ведра вываливать содержимое на голову профессионалки в анальной области, – хихикнула, польщённая похвалой, процедурная медсестра Герда (по отцовской линии)  Вердикт.
– Да, вас не проведёшь даже по контрамарке – глаз намётанный, остаётся  надеяться на такой же восприимчивый нюх. В противном случае кровавая месть между свеклой и томатами неизбежна.
– Оставьте мою притягательную персону в покое, больной! «Кишку» будете заглатывать без анестезии или я применю к вам более эффективные меры воздействия для изначального изнаночного изгнания вселившихся в вас бесов, – рот Герды Вердикт запахнулся нижней губой на белёсый пушок верхней.
– Не запугивайте меня, инквизиторша (он хотел схватить её как охапку нарубленных дров). У меня до пяти минут уходит на уговоры варёного рака прямой кишки выдать чего-нибудь толковое на гора. Однажды при конфискации преимущества в преферанс я поперхнулся словом «косточка» и закашлялся. Скажу по секрету, я сам пописываю в газету, где редактором Гастон Печенега, вхожий в президиум прозрачного поэтического объединения «Народный Плекс и Глас». Так вот после обильного ужина с черносливами я создал произведение проходного (по кишечнику) искусства.

И если брешь пробьёт в двенадцать – хоть зарежь –
я перестану улыбаться в эту брешь,
калган свой обхвачу руками,
налью под философский камень
и помяну цунами в Бангладеш.

Заполнит соль в избытке слёзные мешки.
Побью о буйну голову горшки.
Средь неудач и неполадок
я, жалкий повивальщик бабок,
расплачиваюсь за свои грешки.

Накинут раковый (в диагнозе) аркан,
допей свой восемнадцатый стакан,
сказал мне доктор из России,
ждёт тебя колоноскопия,
стул вылетит, как в поле ураган.

Ну, ничего, врачей, сестёр перенесу,
копающихся в жопе и в носу.
их уважать себя заставлю
ромашки в обе дырки вставлю,
пущай себе гадают на весу.

Анестезию выдаст в вену доктор Брут.
Страховочные бабки приберут,
споют вдвоём Хаву Нагилу.
Но не свести меня в могилу.
Да здравствует их долларовый труд!

И если брешь пробьёт в двенадцать – хоть зарежь
я перестану улыбаться глазом в брешь,
калган свой обхвачу руками,
налью под философский камень
и помяну цунами в Бангладеш.

– Хватит с меня безумных стишков. Ложитесь плашмя на стол и расслабьте ягодичные мышцы, – скомандовала медсестра с волосами никем не чёсаной русалки Гердхен, – приступаем к ритуалу промывания. – У вас есть на сердце «бляшки»?
Её пухлые ручки с перевязочками никак не вязались с выверенным годами контральто.
– Нет, девки-сучки туда не добрались, – ответствовал Даник, мечтавший трансплантом прижиться в новом обществе и надеявшийся на то, что оно его не отторгнет, по-научному не сиквестрирует. Ему  показалось, что не подшитый непочатый край комплекса дознаний закончен, а траектория  оскорблений исчерпана, и он облегчённо вздохнул.
– Преждевременно! – выпалила наугад Гредхен Вердикт.
– Она раскусила меня, осталось только сплюнуть, – подумал он.
– Вам ещё не предъявлен счёт, профбеседа со мной, заглохшая как мотор старого рыдвана, исчисляется по тарифу 15 таллеров за минуту, а мы вовлечены в разговор четверть часа.
– В таком случае «...к чему слова, зачем они, не стоит», как выразился давно вымерший поэт. Итак, предоставляю мою... в медсестринское распоряжение. Я не жадный – готов получить от вас «нагоняй» и поделиться с кем-нибудь, – хихикнул Шницель на девятом вале глубокого вздоха, – хотя, откровенно говоря, ваше мужественное небритое лицо вызывает у меня фисгармонию чувств. Не будете ли вы столь любезны сообщить химический состав клизменного раствора? Я во всплывающих китом подробностях водовозмущением в восемь тонн обещаю дословно пересказать всё писателю Садюге, и он настрочит фельетон о конспиративной любви.
Упоминание о её внешности заставило лицо Гердхен Вердикт осунуться дважды кряду и занять положение «На старт, внимание, шарж!» над напряжёнными Шницелевскими половинками, пикантно разделёнными углубляющейся беговой дорожкой по мере предстоящего вторжения в анус, который «Окном в Европу» никак не назовёшь.
Гердхен вожделенно сделала глубокий анестезирующий выдох, направленный в заскорузлый жом Даника, сознательно продезинфицировала тонкими губами гибкий шланг и из чисто гуманных соображений со словами «Шила в мешке не утаишь» окунула наконечник в марганцовку. Затем она потуже затянула песню, но не как предыдущую, а с приблудным баварским акцентом «О жёстком анальном сексе в одном из пригородов Брюквина под кодовым названием “Мюнхен”». Её сменил игривый хит группы «Диарея» «Душа – потёмки, лобок – что тёмный лес», в котором подробно разбиралась, входящая в моду любовь с отягощением. В тот же момент Данику на секунду показалось, что чародейка-медсестра проделала в нём слишком длинный путь, если не добавочную дырку, как это практиковала его сожительница Люська Ходики.
– И сколько продолжится это изощрённое издевательство? – захныкал он, вспоминая уже другую подружку – Флору Скопию.
– Что вы имеете в виду? – недопоняла вопрос Герда с видом радушной хозяйки, бойкотирующей безвыходное положение.
– Песни, ваши идиотские песенки!
– Пока не кончу. Вы лучше, запейте душевную боль таблеткой, пока время этапирует вас по жизни.
– Я признаю рукодельную пищу и секс ручного производства, но отказываюсь принимать зелье без назначения лечащего врача?! – ужаснулся Шницель. – А где же ваш корифей? – осведомился он, посасывая капсулу, по форме напоминающую батискаф Кусто.
Порывистая манера речи  Даника – выбросы гейзера. Уйдя в глухую защиту, он опасался получить в назидание (в пятак) от Герды, у которой всё лицо было в мелких мужчинках, за свои шуточки, берущие начало где-то между Гомелем и Бобруйском.
– Мало того, что я вынуждена вынюхивать всякое, вы мне ещё и не доверяете, – в её голосе слышалась неподдельная горечь.
– Как я могу не доверять женщине со столь занимательным бюстгальтером! Когда меня ставят в известность я чувствую себя неуютно, как стокгольмский раввин Кнут Брохессен с хоккейной клюшкой в руках на пыльной книжной полке.
– Не вы один такой наблюдательный. Бюстгальтер сшит по спец заказу на Балканах. Приоткрою тайну, – прошептала она, сдвинув правую бретельку на предплечье, – в греческом бюстгальтере, а не в зале... «Зла и ненависти»; груди выглядят по-разному – одна в форме крыльца, другая напоминает подоконник.
– Тонко задумано! Здорово сработано! – возбуждённо ахнул Даник Шницель. Интересно, подумал он, сколько легкомысленных Мерилин Монро приходится на такую как Жанна д’Арк?
Им завладело сонное состояние аналогичное увиденному в журнале «Караван», в точности как актрису, позировавшую под «Сикстинскую мадонну» – похоже, но недостаточно убедительно.
Гордой Герде, всё в себе поистребившей, было не до копания в себе. Она ушла в работу, погружаясь в созерцание разверзнувшейся перед её вострыми глазами Шницелевской борозды.
– Но где проктолог?! – взвыл больной, – с меня предостаточно концлагерных опытов, новоиспечённая доктор Менгеле!
– Ошибаетесь, мой звёздный мальчик, я всё ещё в ранге медсестры, и не сбежала, как он, в Аргентину от правосудия.
– Тогда пусть та, что в роли медсестры, перескажет мне, что говорит мой дифференциальный анализ звёздной мочи?
– В минуты политоткровения он набрает в рот воду.
– Вы очень отчётливая женщина, откуда вам известны такие подробности?
– Из достоверных минеральных источников зазнаний.
– Насколько мне помнится, ваши Альпийские стрелки, так и не смогли взять опекунство над Северным Кавказом в сорок третьем.
– Dumkopf (нем. – морозоустойчивый придурок). Битву под Москвой выиграл генерал Мороз. Остальное мы с боями сдали из любви к Утруске и Усушке. Если бы вы, Шницели, там думали в том же направлении, как и мы, то никогда не оказались бы в Гомерике, и сейчас ты бы не бездельничал здесь,  на столе.
– Можно чуть повежливей? Но в общих чертах ваш намёк я понял, правда, вы забыли выкрикнуть «Хайль!»
– Я не вьючное стадное животное, ко мне нужен индивидуальный подход. Моя истончённая душа требует очистительной гербариевой клизмы. Я бы рада крикнуть, да нельзя. Сейчас сюда войдёт доктор, а он, как и вы, из интернированных.
– А не кажется ли вам, что пора заканчивать SSовский клизмактерический период колдовства в заповедном межягодичном пространстве, всецело принадлежащем мне?!
Тут Данику померещилось, что он смотрит на неё, откинув голову на неопределённое растояние, поддерживая непослушную руками, пока Герда охаживает нижний отдел своего тела параллельно с затянувшейся процедурой в анусе, и его охватила безнадёга, как когда-то в кафе, славившемся глухонемым обслуживанием. Минет в темноте представлялся ему уголовным розыском страждущих губ, а цифра 69 – законом сообщающихся сосудов, ничего общего не имевшим с победой опупизма в одной аграрной стране.
Шницель испугался, что впадёт в состояние сомнамбулы и забудет как тесно соприкасались его ягодицы в общих интересах с Галкой Берензон из Можночегорска (та вечно боялась что-то проворонить, при мужней подаче на развоз квартиры из-за стеснительных условий с воинственно настроенной тёщей, предпочитая оптовый брак розничному ****ству).
– Что вы там делаете, сестра? У вас что, двойка была по неумению в любви или перегибам в сексе? – поразился он её наглости и захныкал, ощутив, как всё вскипает в его котловане чувств. – Я, как любой идальго, путешествующий по испанским равнинам, тоже хочу принять посильное долевое участие в разворачивающихся событиях, не навлекая на себя чье-либо немилости. По последним статистическим данным это намного выгодней огульного подхода к общепринятому в обществе прихлебателей вприглядку.
Этого ещё что за провалы в памяти, подумала Герда, прощая ему огрехи за привлекательные холмы на заднице. Освободившейся на мгновение левой рукой она включила приёмник.
Кто-то заканчивал декламацию мертворожденных стихов в рамках передачи «Искусство в ультимативной форме». После неё зарёй занялась сельская песня в исполнении какого-то засушенного артиста латиногомериканской республики. На губах медсестры заиграла дьявольская, притворная улыбка – она вспомнила, как хорошо ей спускалось в лифте, а теперь свежий воздух эфира самовольно по-хозяйски влетал в процедурную комнату, раздувая тюлевые занавески. Но вслух Герда отбрила бестактного пациента, зная что ни один мужчина не заставит её плясать под свою «дудку»:
– У вас с головой непорядок, больной, советую по окончании процедуры подыскать подходящий тихий омут. Мне, как медсестре, таить нечего. Ведь чтобы заглянуть будущему в зад, недостаточно  сделать шаг вперёд, надо к этому психологически подготовиться, не волнуйтесь, никто от меня не узнает о ваших наклонностях. Всё останется сугубо между нами, и угощайтесь, если можете, – вывернулась Герда, наконец-то почувствовав себя удрючённой (без кровати под рукой, она укладывалась в 2-3 минуты).
– На раутах я вежливый – в дверях пропускаю по стаканчику, так что по ру-укам, – еле выдавил он из себя, размышляя, что тяжелее – её рука или величественная поступь вешалки-модели, отстёгивающей праздношатающиеся шажки по гулкому подиуму где-нибудь в завитушках небезопасных переулков.
– Они у меня, шустрые, делом заняты. Мы же не на острове среди аборигенов. Постарайтесь выйти из транквильного состояния после принятия обейсболивающей таблетки, – напомнила медсестра, продолжая заниматься им, синхронизируя ритмичные движения. Она с таким увлечением смотрела на его анальное отверстие, путая его с ротовым, что казалось, вдохновлённая тысячной пьесой испанца Лопасть де Вега, вот-вот отважится  сменить искусственное дыхание на такое же осеменение.
– Я нахожусь при исполнении среднемедицинских обязанностей, не мешайте моему профессианальному долгу. И учтите, я не отношусь к тем безрассудным дамочкам, что слоняются на перекрёстках в ожидании подсобных рабочих любви. Пригретые мной альпинисты ко мне охладели, хотя моей мечтой всегда было «Умереть, так на Эвересте». Видимо их влекли к себе другие ущелья. А вы хуже стареющего ребёнка, голова которого засорена инфантильными мыслями о функциональной способности его моченапорной башенки. Ещё моя мама поучала меня, что в отрицании порицания утаённого по наитию на Таити, нельзя полагаться на удачу, когда на тебя сыплются недвусмысленные предложения.
– Ну, это вы уж лишку хватили, милашка! Я не какой-нибудь ныряльщик в бирюзовом океане глаз (они встретились на остановке «По зову пересаженного сердца», забыв о других участках тела). Даже не надейтесь, что я вас предам... огласке. И ни при каких условиях не сдам комнату одинокой девушке без boy(я). Вы мне импонируете, – признался Даник, заиграв мускулистым задом (Gluteus maximus), как Шварцернегер гипертрофированными бицепсами. – Не всё только вам получать удовольствие, и я хочу поучаствовать и выпить водочки под рюмочку вашей талии.
Не обращая внимания на нескончаемое Даниково нытьё, сообщавшее ей, как он вырвался Джинном из бутылки со многими национальными примесями и застрял в транспортной пробке на пути к разбушевавшемуся океану, Гертруда с самоуправством преподавателя начального образования прикинулась поглощённой священнодействием над его кормой, к которой прильнула, как к пивному бочонку, благо их взгляды совпадали и уносились в космос.
Гертруда отрадно притихла, но не думала прекращать начатого, впадая в транс. Исходя из её рассказов это  у неё было семейным явлением – дядю-чеканщика интернировали в лагере на Дальнем Севере в 37-м году по статье  «Занемог и против», а также за разработку природных залежей сферической поверхности цитадели глупости в создании ордена «За выбивание признаний», что являлось незначительным поводом для наказания. На самом же деле, его прихватили в процессе изобретения двойной игры на три фронта, которую он пытался выгодно продать Министерству Обороны, после чего бороны по весне резко подскочили в цене.
Ещё через мгновение непредсказуемая Гредхен Вердикт, бросилась закреплять «сделку» жаркими поцелуями, стараясь не опадать нераспустившимся цветком, но вскоре опомнившись, она прерывисто застонала на баварском немецком, сопровождаемым гортаным «хэнде хохотом», – если вас так интересует, что в этот момент происходит во врачебном кабинете, то скажу по секрету, господин доктор дописывает поэму о питекантропе, которую я выучила наизусть потому что это означает прибавку к моей зарплате.

Считай меня доисторическим мужчиной,
и не достойным лучшей половины.
Я не дарил тебе цветы
кромсая гнусные мечты,
исполосовывая ценные картины.

Не делим ложе, где до нас лежал Прокруст,
входя в музей любви изящной без искусств.
Избегнув ласки и объятий
живём в кругу мероприятий,
и каждый день запоминающийся пуст.

Ты так богата и духовно внешне тоже.
Твой щедрый папа свежей зеленью поможет.
Он отгоняет негатив;
подходит «Час аперитив»;
льёт тоник в джин, что мне всего дороже.

Да, ты умна – не замечать умеешь.
Того гляди, что вмиг оторопеешь.
Выкидываю номера,
в них отношения игра,
в которой гнёздышка из веточек не свеешь.

Считай меня доисторическим мужчиной,
и не достойным лучшей половины.
Я не дарил тебе цветы
кромсая гнусные мечты,
исполосовывая ценные картины.

Мы в поисках любви и пониманий
не замечаем тщетности стараний.
Очередной с обрыва срыв...
И давит на больной нарыв
твой Петя Кантроп, удостоенный внимания.

Не взирая на давлючую окружающую её атмосферу и учитывая чеканное произношение медсестры Гердхен Вердикт угрозы: «Ты у меня ещё попрыгаешь на мусорном бачке», ватрушка-нянечка, приняла её слова за неоспоримую команду. Выжидательно сидевшую у дверей  подслеповатую старушку как будто подкинуло. Она схватила инкрустированную подсадную утку за хрупкое горлышко в вензелях, и селезнем влетела в кабинет Тыберия Гуревичикуса.
 
(см. продолжение "Би-жутерия свободы" #154)