Письмо китобоя

Гроза черным судном влачила над морем киль. Бездомные волны гнездились в руинах башен песочного замка, а ветер раздваивал в языки кровь ленточек-стягов, и шторм был в оскале страшен. А море росло вместе с нами, как зверь цепной. Срываясь, глодало скелеты лачуг прибрежных. И нас лишь любило, окатывало волной. Сбивая с ног, ластилось, кажется, даже нежно. А позже рутина насиженного гнезда ударила в голову хлеще бутылки рома, что мы умыкнули с той баржи...
Ты помнишь, да?
Предав арсеналы амбиций песку сырому, все бросили следующим утром на самотек, тивийские фьорды вслед харкали млечной пеной. Ты жалась ко мне, как пугливый морской конек... И ветер-изгой тучи вел из-за ойкумены.

Нас Дануолл встретил к утру патронташем стен поверх пропыленных мундиров фасадов белых. Скучающим стражником ветер под нос свистел, и башня бельмом циферблата на нас смотрела. А дальше - как некий отлаженный механизм, все вмиг завертелось, дела устремились в гору. Осколками морем зализанных бусин-призм мы грелись в фортуной ниспосланном нам фаворе.

И город наращивал мышечный слой-корсет из фабрик и боен, что вновь чистотой сверкали, и к солнцу-монете тянул свой кривой хребет, дома-позвонки расправляя по вертикали.

А помнишь, как нас пригласили на званый бал? Ты бредила тайным романом императрицы. И мне все шептала. Я, кажется, лишь кивал на планы о новой поэме листов на тридцать. И пух застревал в твоих прядях под песни пчел. Вновь Дануолл, словно кот, грелся под солнца руной, среди бастионов небес-незабудок цвел. Казалось, спокойствие сладко бренчит на струнах. До тех пор пока мысли о голубой мечте бессовестно на абордаж здравый смысл не взяли - кураж, словно компаса стрелку, мой мир вертел. С тобой мы прощались под всхлипы волн на причале.

Я помню, как гнался за первым своим китом, как мнил себя богом, карающим нрав стихии, кровавая пена мне в горло рвалась вином и, брызжа слюной, ветер корчился в истерии. Как клятый фанатик над рунами из костей, до дрожи в руках я ждал гонки.
Бессонно...
Тяжко...
Взрезал шкуры монстров мой каждый крюк злей, лютей...
Вкус смерти щипал мою глотку как от затяжки.

И снова выл шторм и корабль, державший путь, метался как раб от ударов свистящей плетки, а скальпели-мачты кромсали у мира грудь, где небо и море, что два почерневших легких... Хрипели, вжимаясь как груди портовых шлюх, которых за вшивый медяк мы с командой брали.
И я... Как прикованный к борту швартовый крюк...
Зачем-то опять возвращался к тебе в финале.
Ныряя до самых сводящих с ума глубин, где ногти твои прорезали мне в шее жабры, в ладонях твоих - в их распятиях вскрытых льдин - я грезил о славе и вечном безумстве храбрых. Под визг сквозняка мы сидели, закрыв глаза, мне виделись молний клинки на небесном плаце, как дождь-пилигрим в туши склонов клыки вонзал.
И море манило назад...
Я не мог остаться.

А позже, болтали, империя, словно кит растянутый на такелажах, гниет, страдает, что трупы, точь-в-точь как личинок, чума плодит, как заживо крысы детей жрут, сбиваясь в стаи. Что Дануолл ранен и предан своим клинком, что императрицу убил ее лорд-протектор. Любовь - знал я - чертова связка батман-укол. Больнее - чем ниже направлен поклона вектор.

Мне было плевать, и в далеком порту хромой, я шлялся по пабам и чернь, что миноги в бочке, бурлила, когда получил от тебя письмо. Печать одиночества пряталась в каждой строчке. Как прежде, храбрилась: "Безумцам - не пара смерть. Скорей доконает табачный дым, чем зараза..." Писала, поэму закончить бы, мол, успеть... Что нервы ни к черту, и грезится раз за разом, как тени под полом крадутся к теплу ползком, скрежещут, хрипят, точно сломанный аудиограф... Напротив пустыми глазницами окон дом, что левиафан с китобойни, следит недобро.

Я дал себе слово вернуться потом. Ныл бок. Ко льдинам-отшельницам нас уводил след алый, гром - зверь под рукой гарпунера - трубил в свой рог, и остервенело дождь бился о доски палуб. И в том короле адских пустошей моря был утробно-отчаянный стержень бездонной боли. Сродни одиночеству, что мне дышало в тыл...
Что я год за годом взлелеивал поневоле.

Мне все опротивело, и на пути назад со штормом пришла весть о том, что тебя не стало.
Я все потерял. Не сберег.
Не посмел сказать...
Скупой горизонт ликовал, опустив забрало.
И снилось: тебе под конвоем теней-блудниц гордыня рот сжала клешней, и застыла странно мольба, что утопший моряк, подо льдом глазниц...
В немом одиночестве ты умерла.
Так рано.

В последней погоне бедро раздробил мне кит, убийцами-рифами рвАлись наружу кости. Мерещилось, в ребра врезаются плавники, кровь в горле бурлила, стекая на гниль помоста. И лишь куртизанка-голодная мерзлота меня обнимала, я знал запредельно ясно, что крысы изъели мне плоть до колец хребта, и жадные волны лизали остатки мяса. Что тучи смеялись, одетые в сталь кирас, под ними китовый бог взглядом сверлил мне раны, и бездны его осуждающе-грустных глаз...
Как дыры...
В распоротых тушах левиафанов.