Сказание о Пиаф Даме, о жизни её и драме

Марсель Сердан был отправлен в нокдаун неожиданно и преждевременно.
Его самолёт раскидало по скалам, когда он летел в Америку.
Вообще-то, он плыть собирался, но та,
К которой он плыть собирался, сказала:
«Марсель, прилетай поскорее!»

И вот они встретились.

Это случилось так быстро и странно
Над Атлантическим океаном,
Пилот не заметил потухший вулкан,
Который над морем спокойно стоял.
Тоже  кого-то, наверное, ждал...
Марсель, прилетай этим вечером!

Она будет долго мучиться.
Марсель, прилетай, я соскучилась!

Его опознали по двум часам на одной руке –
Собирать время в Париже, на материке,
И в новом-преновом Йорке,
Она ждала там
И пела своё «Падам».
А что там было в его уме и на языке,
Когда стало небо узким,
Когда он видел, что падает, падает и горит,
Падам – выключают музыку...
Как есть, наверное:«What a shit!»
На безупречном французском.

Она выступала в тот вечер в концерте,
И ей донесли о Марселевой смерти.
С глазами до боли огромными
Она начала петь.
И всё же упала в обморок -
Как бы её смерть.

Потому что будет он ей и отец и мать,
А она его так целовать, звать,
Чтобы он отзывался кожей.
А как выйдет из них ручейком вода,
Он сын ей станет и раб-государь,
А сколько им в это ещё играть,
Догадайся, Боже.

Она будет долго мучиться.
Марсель, прилетай, я соскучилась!

Такая вина не приходит одна,
Была у Марселя ещё и жена,
В далёком солёном Марокко.
Там дует сирокко и хлопали громко
Марселевой  каждой победе
Его подраставшие дети.

Он больше домой не приедет.
Эдита то плачет, то бредит.

И вот он плывёт по людской реке,
Часы идут у него на руке.
Это и правда удобно –
Время в Париже, Нью-Йорке потрогать,
Не выходя из гроба.
Но мы не узнаем, всего ли Марселя достали из под обломков.

В  Париже она очень много болела, пила и курила, не ела, дурнела,
Бродила по городу в странной одежде,
На улице пела прохожим, как прежде.
А что оставалось?
В голос.
Во всю ротовую полость.
Она не могла не петь.
Это была бы смерть.

Добрые парижане её обожали, жалели Эдиту, не обижали,
Когда она засыпала пьяненькая в кафе,
Не убивали ей мозг афоризмами,
Не приставали с советами: «Видишь ли,
Не пропоёшь мотыльком без потерь.
Пой по утрам натощак аффирмации,
Сделай пластическую операцию,
Не попадайся на глаз папарацци и
Не заходи с незнакомым в постель.
Это la vie и la vie эта belle».

Она умирала от рака,
Цыплёнок с артритными лапками.
Потом начинала петь,
Чтоб отогнать смерть.

Так она пела, болела и – нате вам! –
Вышла за гладкого парикмахера,
Младше на двадцать лет.
И ей показалось...
Нет.

Особой особо священного звания было отказано ей в отпевании –
Толк в непростительных дамам грехах знала Эдит Пиаф.
Добрые прихожане любили её, уважали,
Плечами пожали: «Да ладно, мы сами.
Зачем ей теперь крест?»
Построились и пошагали,
Кто шаркая, кто сморкаясь,
Когда её провожали
На кладбище Пер-Лашез.
 
Она плывёт по людской реке.
Часы идут у него на руке.
Марсель, прилетай этим вечером!

И я опускаюсь за столик в кафе,
И кто-то, наверное, скривится: «Фе!
Ну как это можно сравнивать?»
Вам-то какая разница?
И звали его далеко не Марселем,
И я не скиталась по спорным постелям –
Запах его стереть.
Я не умею петь.
Но даже не это главное.
Вы правы, не надо сравнивать.