Только рассядется всё по-домашнему...

Только рассядется всё по-домашнему,
с кровом придуманным, трудными пашнями,
буднями-львами, гульбой на гульбе –
гулкое, зоркое, гордое, страшное –
тут начинается прямо в тебе.

Тут принимается, и чем отчётливей,
не помещаясь, роднее всего –
из одиночества долгий приход его
и безымянное всё вещество.

Это, куда ни прибейся, наверное,
всё, чем я был до прочтенья на свет,
это дыхание, чёрное, первое,
самое прежнее, этого – нет.

Из чистогана имён позаброшенных,
изо всего, что уже сожжено,
рыжего времени, звёздного крошева
будущий ткач ворожит полотно.

И средь былого рассеянный гроздьями,
вдруг собираемый в честный узор,
так появляешься ласкою позднею,
голос, вплетённый в натруженный хор.

Песнею песнь, припасённый за теменем,
ищешь от тёмного леса ключи –
почвы под разумом, памяти, имени –
в правду разверстую жадно звучи…

А что тут делать с лесной поговоркою,
тишью домашней и радостью горькою,
жизнью, с которою впредь суждено, –
гордое, страшное, гулкое, зоркое,
самое прошлое – знает одно.