Читая Цветаеву

***

«Когда б не свет луны, – о, я тогда бы...» – 
Цветаева на слове осеклась.
А что луна? Она ведь тоже баба.
Кому как ей любви известна сласть.

Она ведь тоже женщина, луна-то. 
Кругла лицом, круглы её бока. 
И знает, что ни в чём не виновата 
Цветаева, и все мы, на века.


***

«Всю жизнь напролёт пролюбила не тех», – 
мне слышится вздох её грешный. 
Что делать с тоской безутешных утех, 
с сердечной зияющей брешью?

Что делать с расплатой по вечным счетам, 
С ознобом нездешнего тела? 
Любила не тех, и не так, и не там... 
Иначе она не умела.

У гения кодекс иной и устав.
Он золото видит в отбросах.
Любить... Но кого же? – мы спросим, устав.
Пред ней не стояло вопросов.

Ей жар безответный в веках не избыть. 
Любой Гулливер с нею – хлюпик. 
О, если бы так научиться любить! 
С тех пор так никто уж не любит...


***

И не верила, и не просила,
не боялась... но что-то никто
не пришёл и не дал, как гласила
поговорка. Ну что ж, а зато -

всё! Цветаевские посулы
оправдались всему вопреки.
И мерцанье огня из сосуда
мне дороже дающей руки.

Но всегда, до скончания лет -
чёрный список и волчий билет. 

 ***

 Привыкать к стезе земной
 пробую, смирясь.
 То, что грезилось весной – 
 обернулось в грязь.

 На душе — следы подошв,
 слякотная злость.
 И оплакивает дождь
 всё, что не сбылось.

 Тот застенчивый мотив
 всё во мне звучит,
 что умолк, не догрустив,
 в голубой ночи.

 Что хотел он от меня,
 от очей и уст,
 как в былые времена
 от Марины — куст?

 Неужели это миф,
 сон сомкнутых вежд, – 
 тот подлунный подлый мир
 в лоскутах надежд?

 В предрассветном молоке
 жизнь прополощу,
 и проглянет вдалеке
 то, чего ищу.


***

Ты была буревестной и горевестной, 
Обезуме-безудержной и неуместной. 
Твои песни и плачи росли не из сора – 
Из вселенского хаоса, моря, простора!

В эмпиреях парящей, палящей, природной, 
Просторечьем речей – плоть от плоти народной, 
Ты в отечестве, не признававшем пророка, 
Обитала отшельницей, подданной рока.

Ты писала отчаянно и бесполезно 
По любимому адресу: в прорву и бездну. 
Я люблю твою душу, души в ней не чаю. 
Я сквозь годы сквозь слёзы тебе отвечаю.

***

Не чета она роду людскому, 
заскорузлым его племенам, 
а небесному или морскому, 
занесённая бурею к нам.

Ни в телесной земной оболочке 
не вмещала просторы свои, 
ни в пределы написанных строчек, 
ни в прокрустово ложе семьи.

Ни приюта себе, ни ночлега, 
ни единства с душою родной. 
На шестые сорта человека 
выносило шальною волной.

И не души – а слабые душки 
ей встречались на тропах земных, 
что парили в пространстве воздушном, 
лишь пока она дула на них.

Наступала разлука, разруха, 
неизбежный для смертных предел. 
На высоты вселенского духа 
вместе с нею никто не взлетел.

***

Из небытия, из небыли 
творила она людей. 
Те в жизни такими не были. 
Что им до её затей?

Лавиной своей безмерности 
она их сметала в прах. 
Попытки любви и ревности 
устало терпели крах.

Земного бы ей уклада бы, 
чем так высоко парить... 
Но пуще неволи надоба – 
раздать себя, раздарить.

Чтоб снова волной запениться 
о чей-то гранит колен 
и вспыхивать птицей Фениксом, 
навек побеждая тлен.


***
Доживать – дожёвывать горькую полынь... 
Лучше – след ножовый уж, мертвенная стынь.
Нет вопроса вздорного – быть или не быть. 
Точит мысль упорная – где бы крюк забить.

Заглянув бестрепетно в прорези зари, 
ты ушла бессмертною, в небо воспарив,
В тишину упавшую строки прохрипя, 
удавить не давшая родине себя.


***
Страна её убивала. 
Затягивала петлю, 
скамью из-под ног выбивала. 
Никто не сказал: «люблю».

Никто не раскрыл объятья, 
никто не расправил крыл. 
И розового платья 
никто ей не подарил.

Но силу в себе растила,
отринув и смерть, и страх. 
Страна её не вместила 
и вытеснила в астрал.


***

Знаю, умру на заре! - Ястребиную ночь/
Бог не пошлет по мою лебединую душу!

...Чтоб на вечерней заре и на утренней сразу!

А зато... А зато — Всё.

                М Цветаева


Нет, не на утренней, не на вечерней заре...
Это случилось меж часом-двумя пополудни.
Все разошлись кто куда. Ни души на дворе.
Ты торопилась — не будет минуты безлюдней.

Выход был найден. Скорее же... Нужно спешить...
Скоро с воскресника должен был сын воротиться.
Не поддавались рассудку метанья души -
загнанность зверя, мучения пойманной птицы.

Что вспоминала, от нас навсегда уходя?
Пальцы вцепились в виски... Умолкающий Кафка...
Год примерялась к крюкам, но хватило гвоздя
в час, когда смертной тоски затянулась удавка.

Нет ни надежд, ни иллюзий — одна пустота.
Выжженный взор прикрывали усталые веки.
«Скоро уеду — куда не скажу». Вот и та
станция, имя которой запомнят навеки.

Пряничный город. Бревенчатый домик. Тупик.
Кама, как Чёрная речка, как чёрная яма...
Кто тебе виделся в твой умирающий миг?
Что твои губы шептали: «Любимые»? «Мама»?

Было душе твоей тесно в телесном плену.
Но до последней минуты, пока не убита -
жарила рыбу для Мура, глотая вину, -
эту последнюю дань ненавистному быту.

«Это не я», - ты писала. «Мурлыга, прости».
Звал за собою в высоты простор лебединый.
Жизнь, не держи и домой в небеса отпусти!
Быт с бытиём наконец-то слились воедино.

Ужаса крик и ликующий радости гимн
перемешались в стихе твоём исповедальном.
Взгляд напоследок вокруг — что оставишь другим?
Что от тебя остаётся и ближним, и дальним?

Старый набитый стихами тугой чемодан
и сковородка, где наскоро жарила рыбу.
Пища земная и пища духовная. Дар
сыну прощальный и миру - души своей глыбу.

Вот твой, Создатель, билет, получи, распишись!
Волчья страна, где и небо затянуто тиной...
Царство Психеи, душа, занебесная жизнь -
вот твоё Всё, за которое ты заплатила.

Прорезь улыбки на белом блаженном лице.
В фартуке синем качается тело у входа.
Ждёт её Комната в потустороннем Дворце,
та, что заказывал Рильке за год до ухода.