Из цикла Распря

       ***

Там, где райские реки стекаются,
За пределами звездных орбит,
Бестелесные души встречаются
Тех, кто в смуте гражданской убит.
Просветились посмертною мудростью
Потерпевшие жизненный крах:
Кто замучены каторгой Мудьюгской,
Кто расстреляны в Холмогорах.
За безумие ваше заплачено
Самой страшной и горькой ценой.
И смыкаются руки прозрачные
В поднебесье над спящей страной.

       ГРУСТНЫЙ МАРШ
         
                Отзвенит пронзительно струна –
                Да и оборвется…
                В золотых полях дорога вьется.
                Смертный серп, кровавая страда…      
            
«Про» и «контра», свет и мрак, альфа и омега –
Все смешалось, кто там разберет…
Офицерский грянул полк «Вещего Олега»,
Перейдя степную речку вброд.
Пусть поднимется волна, вал неукротимый
И сметет красную орду.
Зря ли вел Дроздовский полк через Украину
В роковом яростном году?
Сто селений, сто станиц – разные заботы,
Но везде смерть прошлась косой.
Как-то встретят? Может быть, шашки, пулеметы?
Может быть, песни, хлеб да соль?
Словно груз военных лет давят спину ранцы.
Слышатся ропоты в полку:
- Сколько нам еще шагать до Кубани, братцы,
Через кровь, рубку да пальбу?
Мой соратник, лучший друг, пал под Тихорецкой,
А другой сгинул на Дону.
Из калмыцкой стороны дунул ветер резкий,
Командир черта помянул.
Высоко орел парит, правда, не двуглавый.
В трауре мрачные грачи.
Вслед за ротою бежит, лает пес плюгавый,
И вода в криницах горчит.
Хлебородная Кубань, скольких ты вскормила…
Разомну в пальцах чернозем.
В эту землю лег весной генерал Корнилов.
Вспомню как – по сердцу ножом!
Убиенных казаков отпевает ветер.
Над бойцом в голос воет мать.
Снова белая луна встанет ночью летней,
Поутру – заревой кумач.

      КОРНИЛОВСКАЯ

Смертный знак на шевроне.
Хриплые птичьи граи.
Солнца златой червонец
Леса коснулся гранью.
Будет закат лучиться
Через листву и хвою.
Царству не излечиться
От окаянной хвори.

Припев:   Ты не бойся никого,
                Кроме Бога одного.
                Шелковистых трав ковер,
                Голубая скатерть вод. 
                Ночью лунный абажур,
                Небо – черный кабинет. 
                И в потемках я брожу,
                Как бы жив, а как бы нет.

Пули поставят точки,
Чтоб завершить куплеты.
Серые кони топчут
Рваные эполеты.
Тучи ветер латает,
Волосы треплет павшим,
Облаком белым тает
Белое дело наше.

                Ты не бойся никого,
                Кроме Бога одного.
                Все бойцы на боковой -
                Полночь пробило давно.
                Вновь кровавая заря
                Бросит отблеск на гранит.
                Белой молнией разя,
                Поутру гроза гремит.

Слышится храп кабаний,
Тонут в трясине гати.
Снова несет с Кубани
Горьким запахом гари.
Кто-то вскричит фальцетом,
Красною пулей ранен.
Выронит стяг трехцветный,
Брызги крови на ткани.

       ЕСАУЛ

Захлестнула как потоп злая смута Родину.
Делит земли казаков шваль иногородняя.
Не пристало нам терпеть – мы восстанье подняли.
Отобьем и возвернем, все, что отняли.
      Жизнь да погибель у Бога на весах.
      Вольно кружится сокол в небесах.
      Сам себе хозяин, судья себе сам.
      Никогда не станет стервятником сапсан.
Над станицей моросит, барабанят капельки.
Я из ножен достаю дедовскую сабельку.
Помахали мне вослед у дороги топольки.
На подмогу, слышь, спешат, белые полки.
      Следом за Доном поднимется Кубань.
      Долго ль продлится усобица и брань?
      Дождик весенний, дробно барабань!    
      Эй, перевозчик, кому сказал – табань!
Там, за Доном, за рекой, будто море ковыли.
У станичников коней нынче утром увели.
То, что нажил ты, казак, комиссар отдать велит.
Окаянная напасть, будто снег валит.
       Ждут нас, я знаю, Кубань да Тамань.
       Войсковое знамя поднял атаман.   
       Травы степные – эх, аромат-дурман!
       Крепкой махоркой битком набит карман.

       У ТИХОГО ДОНА

По ложбинам, низинам бунтовала вода –
Будто в русских селеньях лютовала орда.
И плыла по теченью облаков череда…
Была женушка утром, а с полудня – вдова.
Ох, не кланялся пулям разудалый земляк.
Раздробила, шальная, у шашки темляк.
А вторая расплющит Георгиев крест.
А за ней – пулеметный торжествующий треск.
И в весенние травы повалился храбрец,
В первоцветы, осоку, душистый чабрец.
Темно-бурая струйка течет по плечу.
Отпугнул ее запах медуницу-пчелу.
В мутно-белом тумане горизонт утопал.
Конь сырой луговиной одиноко ступал.
Ржал надрывно и нервно, как будто блажил:
- Там, у тихого Дона, мой хозяин лежит.

       СОЛДАТЫ МИЛЛЕРА

Шагают подкрепленья, стучат коней копыта.
Подвез снаряды карбас, щелястое корыто.
Кричит майор: - Ну, с Богом! Поможет нам Европа!
Пора направить стопы на красные окопы!
Вчера еще по другу мы справили поминки.
Погиб в неполных двадцать помор из Лапоминки.
А ведь писал невесте: «Домой вернусь я вскоре…»
И пал на поле бранном. С ним Федька холмогорец.
Разграбленная волость, тут нечем поживиться.
Враги сидят в траншеях под флагом большевистским.
Попрятались, забились как будто звери в норы.
Такие же крестьяне, такие же поморы.
Противник пулеметы поставил на турели.
Я мщу врагам за брата - он красными расстрелян.
Но смутная година кошмарных снов страшнее:
Второй мой брат Ванюшка, быть может, в той траншее…
Ходили мы в атаки под Луцком и под Ригой,
Далекие от партий и чуждые интригам.
И реяли знамена над верными полками.
Теперь должны сражаться с родней и земляками.
Политик бредни мелет в речах высокопарных,
Пока друг в друга целят архангельские парни.
И все перемешалось в кровавой этой бане:
Английские патроны с потоком русской брани.
Намокшие шинели как серые вороны,
Забрызганные кровью линялые шевроны.
В окоп к односельчанам  летит моя граната.
За Родину, за веру… и брат пойдет на брата!

      ***    

Оловянное небо, свинцовые воды.
Сам себе царь и Бог, сам себе воевода,
Позабывший давно счет потерь и утрат.
Я иду по тайге, а за мною отряд.
Тонут в сером тумане далекие согры.
Я продрог в одежонке измятой и мокрой.
По берегу Пинеги двигаюсь в броднях,
Запинаясь за пни, спотыкаясь на бревнах.
А я белый партизан, я рвал и терзал
Вражий тыл как волки лосиную тушу.
Я пути сообщений перерезал.
Хоть к стенке поставь – не дрогну, не струшу.
Намахался я вдоволь острою саблею.
Красных иродов гнал через темную тайболу.
От штыков да от пуль спины их окровавлены.
А я белый партизан, отпетый, отъявленный.
Словно свод каземата небеса нависали,
Уносила река телеса комиссара.
И на белой воде красный след протянулся.
…Это был только сон. Я в избушке очнулся.
Оловянное небо, свинцовые воды.
Ох, свобода сладка как медовые соты.
И на сабельной стали немало зазубрин.
Добрый десяток супостатов загублен.
А я плотником был, досочки тесал.
А я рябчиков бил, по чащобам петляя.
Но теперь я в лесах белый партизан,
По глухим местам земляков стреляю.
А старухи-икотницы зря, что ль, блажили?
Темной ночкой осенней наш отряд обложили.
Все лесные сторожки огнем выжигали.
А мы в дебрях попрятались и выжидали.
Оловянное небо, свинцовые воды.
Обожгло мою душу как царапину йодом.
Я узнал от связного этим утром ненастным:
Вся родня, вся деревня не за нас, а за красных.

       ***

- Господин капитан, взбунтовались солдаты!
- Боже мой, неужели восстанье опять?
- Сапоги их разбиты, шинельки в заплатах.
Но уперлись, стоят, не хотят отступать.
Целых два батальона: поморы, карелы…
- Неужели ребята торопятся в гроб?
- Хоть ругай на чем свет, хоть грози им расстрелом,
Все равно, черт возьми, не покинут окоп.
- Нам ведь отдан приказ к отступленью на запад.
Не могу, хоть ты тресни, его нарушать!
Но не сдвинутся с места привыкшие драпать!
Что нам делать? Как быть с солдатней? Что решать?
 - Господин капитан, вам известно, наверно,
Что за спинами этих бедовых бойцов
Семьи, жонки и дети, родные деревни.
Оттого и готовы стоять под свинцом.
Там остались избушки, и сети, и лодки,
Деревянный шатровый торжественный храм.
Жонки жарят треску, бабки солят селедку.
Ну и запах, признаюсь, стоит по дворам!
Там, звеня колокольцами, бродят коровы,
Там, в цветастых лугах, ржанье их кобылиц.
Завтра красные банды зальют землю кровью,
Светлый мир превратят в черноту пепелищ.
Посмотрите, как дружно взялись за лопаты,
Чтоб под пулями глубже траншеи копать.
Не желают исполнить приказа солдаты,
Ни за что не хотят уходить, отступать.
Никакой человечьей иль божеской силе
Не заставить попятиться этих солдат.
Пусть приедет сюда хоть командующий Миллер…
Они будут стоять, они будут страдать!
- По лихим головам коммунисты промчатся.
В чистом поле сражаться – не в море с треской.
- Будут ждать возвращения их домочадцы
Как, бывало, идущих с путины морской.
Капитан проворчал: - Вот создали помеху!
До чего же упрямый попался народ.
Нам прислали приказ: отступать на Онегу.
А они, подлецы, уцепились за фронт.
Ветер тронул обрывки трехцветного стяга
И проворным зверьком пробежал по кустам.
- За селенья и семьи солдаты полягут.
Что ж, с такими бойцами останусь и сам.
Пожилой капитан как фельдфебель ругнулся,
От невольной слезы увлажнилась щека.
Он вздохнул и, ручищей махнув, обернулся
И обнял онежанина-прапорщика.
Войско в жарком бою отстояло селенья…
Капитан на допросе твердил без прикрас:
- Что ж, судите меня – не ушел в отступленье,
Первый раз в моей жизни нарушил приказ.

       ***

Поспевали во лесу ягодки и рыжики
Распевали на дворе зяблики да чижики.
Ветер птахам подпевал, и скрипели ставенки.
Безмятежно, тихо спал мой Мишутка в спаленке.
Я расстался уж давно со штыком и каскою.
Только утречком в окно постучались красные.
Убеждают и грозят, доводы их веские:
- Собирайся воевать за страну Советскую.
Прут заклятые враги, золотопогонники,
Всё фуражки, козырьки, а у нас - буденовки.
В небесах вдыхает Бог клубы дыма смрадные.
Вы сражайтесь, я – убег: нынче время страдное.
Удирали двадцать душ словно угорелые.
Хата, поле, урожай… Вдруг явились белые.
Господа офицера, рать неумолимая:
- За единую пора в бой, за неделимую.
Мне за храбрость руку жал их превосходительство.
А я взял да убежал снова к месту жительства.
Пока бился я как лев, снег растаял во поле.
Извините, скоро сев. Я до пашни топаю.

      РЕЙД

Ковыляли, трусили и топали
По корням и каменьям стуча.
Засыпали в куртине под тополем,
Умывались водой из ручья.
Сколько честных, сраженьем проверенных,
Сколько смелых погибли в борьбе.
В разоренном станичном правлении
Заседают совет и комбед.
Не косарь бойцов как траву косил –
Стрекотал, трещал пулемет «максим».
На траву кровавый дождь моросил.
Вот такая, брат, канитель на Руси…
Мы летели по нивам неубранным:
Зряшно, без толку колос созрел.
Жнец валяется в поле, изрубленный.
А сынок угодил под расстрел.
Сквозь объятые пламенем волости,
По колено в крови и грязи,
Мчится, катится белое воинство –
Не уйти от жестокой грозы.
Над полынной степью гремит гроза.
Озарила молния образа.
Посечен клинком мой дружок, казак –
Телеса вперед, голова назад.
В чисто поле противника выманив,
Краснофлажную били орду.
И тошнило от запаха дымного,
И от гари горчило во рту.
По глубоким тылам, меж оврагами,
Змеевидно петляли в лугах,
Злобной удалью, дерзкой отвагою
Поражая как выстрел врага.
Обгоняя пуль смертоносный град,
Мы стремглав неслись, а за нами – ад.
Мимо волчьих стай и крестьянских стад,
Мимо черных хат через мертвый сад.

       ЯМА

Сплюнул поручик, сказал: «Копайте!
Десять шагов от клена».
Сам-то, небось, не держал лопату
В ручках своих холеных.
Снял нам оковы, всучил лопаты
Унтер из караула.
С места расправы задать латат бы,
Только догонит пуля.
Их благородия водку глушат,
Птицы свистят в садочке.
Рыть будем медленнее и глубже
И проживем подольше.
Рою…Все грезится мама, хата,
Алых цветков бутоны,
Дед-богатырь с бородой мохнатой,
И командарм Буденный.
Отвоевались мы, оттрубили…
Грянет команда скоро.
Помнишь, в семнадцатом изрубили
Старенького майора?
Был он заносчивым с нашим братом,
Снять не хотел погоны.
Крыл комитет и Советы матом,
Будто коня попоной.
Может, за это несем расплату,
Лившие кровь напрасно?
Слышишь, за дальней рекой раскаты?
Или орудья красных?!
- Что вы, проклятые, копошитесь?
Мало вас били в хари?
- Рявкнул вражина: - Копать спешите!
Любишь труд, «пролетарий»?
Выйдет полковник, приказ объявит.
Пли! – и свинцовый дождик.
Крест над казненными не поставят:
Красный солдат - безбожник.
- Брешешь, подлец! В коммунизм и в Бога
Я нераздельно верю!
…А пред глазами все Дон глубокой,
В белых ромашках берег.
Ругань поручика, гул народа.
Взвод палачей построен.
Может, и там, за линией фронта
Пленный могилу роет?
- Хватит копать! Вылезайте, хамы,
Грязные и босые!
Красная, белая…роет ямы
Детям своим Россия.

       ИНТЕРВЕНТЫ

Мы немало претерпели
Под жестоким градом пуль.
Путь далек до Типперери.
Трижды проклят мистер Пуль*!
Край туманный, дальний Запад,
Дом любимый - сладки сны…
Поднимаются по трапу
Славной Англии сыны.
Прежде сумрачный полковник
Улыбается, острит.
…Помнишь, цокали подковы
По камням Соборной-стрит.
Как скрипели под подошвой
Деревянные мостки.
В синем небе роспись Божья,
Желто-алые мазки.
Бледно-розовым кораллом
На востоке небосвод.
И, красней, чем нос капрала,
Солнце медленно всплывет.
Что ж, прощайте, скверный климат,
Ужас русских мятежей.
Скоро встретит парня Плимут
И объятья милой Джейн.
Средь болот ржавеют танки,
Где Антанта не прошла.
А солдатские останки
Деревянный скрыл «бушлат».
Собирай в полях кровавых
Урожай военных жатв:
За Обводною канавой
Наши мертвые лежат.
Парохода голос хриплый,
Флотской кухни аромат.
Был бы в войске Редьярд Киплинг,
Сочинил про нас роман.
А пока холодный ветер
Шепчет в уши свой напев:
Как в империи медведей
Воевал британский лев:
Справа – пушки, слева – пули.
Саблей враг рубил сплеча.
Где ты, гавань Ливерпуля,
Саутгемптонский причал
И церквушки англиканской
Аккуратный силуэт;
Дублин, где перекликался
С пистолетом пистолет?
Том с афганцами сражался,
Ричард помнит Трансвааль.
На чужой войне гражданской
Всех накрыл свинцовый шквал.
Наш майор на Сомме выжил
В мясорубке огневой.
Здесь гниет в болотной жиже
С размозженной головой.
Вместе с нами были янки,
И француз, и серб, и чех.
Рядом с флагом итальянским
Реял наш «Юнион Джек».
В добрый путь, за милей миля,
Чайки весело кричат.
Как вам нынче, мистер Миллер**,
Без поддержки англичан?
Вот и все, отвоевали.
В ножны штык, снимайте шлем.
Вам, Катюши, Вари, Вали
Поцелуй прощальный шлём.
Привечали, не серчали,
«Угощали молоком»***.
…Хлебом-солью нас встречали,
Гнали пулей и штыком.
* Фредерик Пуль, командующий войсками интервентов в России.
** Евгений Миллер, белый генерал, военный диктатор Северной области.
*** «Выпить молока» на жаргоне архангельских проституток значило переспать.

       СВИНЦОВЫЙ КОСАРЬ

Помирать, ребятушки, однова.
Допита, осушена фляга.
За спиною озеро, справа – Двина,
И болотце с левого фланга.
Целый взвод поморов. Я – коми сам,
Да хохол-напарник Петренко.
А латыш Ян Карлович, комиссар:
- Бей, кричит, по белий шеренгас!
Пулемет мой верный с утра трещит,
Косит распроклятых без устали.
Вот упал подкошенный прапорщик,
Смелый, молодой и безусый.
Стрекочи, сорокою, пулемет,
По камням, по людям, по елям,
Если на поляну из-за болот
Вылетела конница белых.
Папа на германской войне погиб,
Не дожил до лет этих смутных.
К брату Каллистрату пришли враги,
Увезли на каторжный Мудьюг.
Я охотой жил, по лесам шнырял,
Не знавал теорий да «измов».
Но однажды утром стервец-снаряд
Разметал добротную избу.
Вся семья загублена без вины
От шального выстрела белых.
Нет ни дома, ни детей, ни жены.
Злобилась душа и грубела.
Большевик сказал мне: «Иди и мсти!»
Я приставлен был к пулемету.
И враги ложились в хвощи и мхи.
Пленные завидуют мертвым…
Но и враг жестокий не лыком шит:
Тоже косит наших как травы.
С пулею во лбу у ручья лежит
Мой напарник из-под Полтавы.
Если есть Ты, Господи, покарай
Армию буржуйского класса.
А меня, пожалуйста, в красный рай,
Чтобы встретить там Карла Маркса.
Горделив, степенен и бородат,
Приторочит нимб к пулемету:
- Тебе, братец, кущи, а белым - ад.
В глотки им свинец вместо меда!
Пулемет до вечера – тра-та-та!
Песенки другой и не надо.
Белые как дикая татарва
Скачут на позиции наши.

       ПАРТИЗАНЫ

Знамо каждому селу
Имя и фамилия.
Партизаню я в тылу
Генерала Миллера.
Не сдадут нас земляки
Контрразведки органам…
Рвут и мечут беляки:
Арсеналы взорваны.
Трупы битых англичан
Поглотило топями.
- Нет прощенья наглецам!
Стыдно ж пред Европами, -
Принародно материт
Нас, «лесных разбойников»,
Аж срывается на крик
Подпоручик Бортников.
Получилось так: отряд
Отступать был вынужден.
Партизану черт не брат,
Обогнем трясинушку.
Нам навстречу из тайги
С саблями и ружьями.
- Кто вы? Наши? Стой, враги…
Будто мордой в лужу мы!
Не любить, не пить вино,
Знать погибну седни я…
- Ба, то ж Петька Иванов
Из села соседнего!
Я винтовкой потрясал,
Он бряцал обоймою:
- Я, брат, белый партизан,
Красных бью за Тоймою.
Захватил на днях обоз,
По дорогам рыская,
И отправил на погост
Комиссара Лыскова.
Летом Боженькой храним,
А зимою – малицей.
Знаешь, парень, мы одним
Делом занимаемся.
Я – у этих, ты у тех
По тылам с винтовкою.
…После пили за успех
Стопочку за стопкою.
Чтоб шагать нам без помех –
Всяк своею тропкою…
Мягок мох как рыжий мех
На тропе истоптанной.

       ТЕЛЕГРАММА

Обреченных чекисты погнали как скот.
Чрезвычайка – не суд, а пародия.
 - Был приказ: заключенных немедля в расход! -
Отчеканит палачье отродье.
…«Заговорщиков» списки сам Ленин смотрел,
Долго оком моргал недреманным.
И под буквою «А» изумленно узрел:
«Арестант Александр Адрианов».
Вождь народа встряхнул многомудрым челом,
Рассмеялся как бойкий мальчишка:
- Александр Адрианов – чудесный чалдон,
Он меня обыграл в шахматишки!
В Минусинске шел дождь, рокотала гроза
Над тайгою и нищим предместьем.
Как он сделал мне мат, как он «скушал» ферзя –
Настоящий, ей-богу, гроссмейстер!
Дух дождя и листвы все вокруг пропитал.
Гулкий звон долетал с колокольни.
Я ж ему до утра разъяснял «Капитал»,
Он читал мне «Сибирь как колония».
Керосинку коптящую он погасил,
Как расплылся рассвет на востоке.
Он копченым тайменем меня угостил,
Дал отведать кедровой настойки.
На местах не поймут, кто попутчик, кто – враг.
Власть к рукам прибирают подонки!
Телеграмму пошлю – и спасен сибиряк.
Промедление смерти подобно!
Проступал из тумана Успенский собор,
И гнусавили галки над храмом.
Сей же час из Москвы отстучали в Сибирь
Совнаркомовскую телеграмму.
Облака над горами густели как крем,
А в берлогах сопели медведи.
«В Губчека. Арестанта доставите в Кремль.
Тчк. Для серьезной беседы».
- Пару партий у «партии областников»
Непременно в Кремле отыграю,
Если в царстве чащоб, соболей и снегов
Не особенно скоро карают…
Быстрой птицей летят две коротких строки
Телеграммы за подписью «Ленин».
Но в далеком уезде чекисты-стрелки
Привели приговор в исполненье.
…Над широким столом стлался дым папирос.
Воздух в комнате терпок и тепел.
Там дымил председатель, что твой паровоз,
И в тарелочку стряхивал пепел.
Осужден на расстрел подпоручик Хвостов,
Увели настоятеля храма.
На покрытый сукном председательский стол
Вестовой положил телеграмму.
Изогнулись кустистые брови дугой,
Папироска упала в тарелку:
- Опоздал на два дня наш Ильич дорогой.
Адрианов подвергнут расстрелу.
…Доложил все по форме курьер ВЧК,
Мелкий клерк из кровавой конторы:
- Расстреляли не ране, как позавчера
Вместе с прочей колчаковской контрой.
Расшумелся Ильич, вспомнил Бога и мать:
- Палачи! Хуже царских сатрапов!!
А чекист продолжал его речи внимать,
Только нервно кожанку царапал.
- Знаешь, как я с ним спорил, гоняя чаи?
Мы ходили вдвоем на рыбалку…
По-собачьи глядят на вождя сквозь очки
Студенистые глазки прибалта.
Успокоился вождь. Карандаш облизал,
Бросил взгляд на  трескучую печку,
И плечами пожал, и печально сказал:
- Проиграл он, истории пешка.
Жаль, конечно… Но что ж нам, слезу проливать,
Как герои мещанских романов?
Слишком многих достойных пришлось расстрелять.
Не последний в ряду Адрианов.
Наш ЧК – пулемет, а ЦК – броневик –
Вот такое у партии кредо.
Отпустивши чекиста, достал черновик
И корпел над проектом декрета.
Засыпал…Преклонялась к столу голова,
В нездоровой, тяжелой истоме.
Снилась карта Сибири: Тобольск, Колывань
И чернильная ниточка Томи.
Через тысячи верст, сквозь кровавую мглу
За решеткою меридианов.
Из разверстой могилы в медвежьем углу
С укоризной глядел Адрианов…
Обернулся спиралью крутой поворот
На тернистой дороге России.
И шумела тайга, и летел паровоз
К коммунизму по трассе Транссиба.

       ВЫЛАЗКА

Друг мой чинит и чистит обрез,
Я измятую куртку латаю.
Мы выходим в поход на заре
Из Китая к долинам Алтая.
Здесь, в степи – суховей да буран,
Там, в лесах – мошкара да сугробы.
И громадина Белый Бурхан
Как маяк нам укажет дорогу.
Под покровом сибирской ночи
Просочился отряд за кордоны.
Знаю, скоро приказ прозвучит:
- Господа, приготовьте патроны!
Среди розни и крови как кварц
Затвердели сердца человеков.
Мной убит комиссаришка Шварц
И расстреляны два сельсовета.
Ищем выход, блуждая в горах,
Бьют копыта нервозно и дробно.
То спускаемся в темный овраг,
То бредем сквозь колючий кедровник.
То ночуем в забытых скитах,
Лечим хвори и раны сквозные.
И тропинки в дремучих местах
Нам покажут крестьяне-связные.
Кони лижут металл мундштуков,
Головами вращают сердито.
А чекисты берут мужиков
За сочувствие к «белобандитам».
Так и рыщем, подобно волкам,
Погоняя усталых лошадок.
Может быть, превратится в капкан
Первый встреченный нами распадок.
Там таятся бойцы ВЧК
По утесам над узкой тропою…
Где прошла роковая черта
Меж святою борьбой и разбоем?
Может завтра, друзья, за чертой
Волчьей смертью погибнуть дано вам.
Не блестит полинялый погон золотой
Под лучами светила дневного.

       ШАТУН

Нет ни угля, ни керосину,
И вздорожал на рынке хлеб.
Стоят составы по Транссибу
Как призраки в белесой мгле.
Поручик спит, напившись в доску,
Царит в гостиной кавардак.
И в эти дни подходит к Омску
Кроваво-красная орда.
Благоухающий кофейник,
Лежит на блюдце шоколад.
«Клико», «Токай» и «Ерофеич» -
Все, чем богат казенный склад.
- Где раздобыли эту роскошь,
Скажите честно, мой дружок?
- Один знакомец наш хороший
Вернул мне карточный должок.
…Свободу ждал, изнемогая,
Как парус ветра на морях.
И вот пришла она…нагая,
Как потаскуха в номерах.
За ней толпой головорезы,
Мандат и маузер в руках.
Потом Колчак вождем железным:
Успех, триумф, а ныне – крах.
Полощет, треплет флаги ветер
Как разноцветные штаны.
В тайге свирепствуют медведи.
Оголодали, шатуны.
И мы, оставшись без берлоги,
Уподобляясь шатунам,
Покинем торные дороги,
Уйдем в тайгу, уйдем в туман.
Мой проводник, чалдон Зосимка.
Заждался верно, осерчал.
Наш путь - к охотничьей заимке:
Там спрятан целый арсенал!
Покуда в сердце не погасла
Святая ненависть к врагу,
Мы станем бить отряды красных
И уходить опять в тайгу.
Вперед, в чащобы, с карабином,
Накинув сумку на плечо,
Пока Сибирскую равнину
Терзает красное волчьё.
Чтобы в снега звездой падучей
Низверглась алая звезда…
Проснитесь, черт возьми, поручик!
Пора в дорогу, господа!

      ФЛИГЕЛЕК НА ПОЧТАМТСКОЙ

Сквозь малинник густой, через заросли пижмы,
Обходя сенокосы и пожни,
Я домой пробирался изгибами Ижмы.
Грязь и глину месили подошвы.
Сосны мрачно скрипели, багульник дурманил,
Глаз голодный дразнила морошка.
Ордена как монеты звенели в кармане,
И терзала лицо мое мошка.
Я в избушках лесных находил пропитанье
И рыбачил на светлых озерах.
Я зарыл под сосною мундир капитана,
Документов истрепанных ворох.
Из крестьянского дома похитил одежку
(Избы Севера не запирают).
Моросил надоедливый северный дождик
В сонных дебрях дремучего края.
Что звало меня в путь? Нет, не вера Христова:
Бог – не Бог, коль Россию оставил;
Только тучки висят у пустого престола,
Там, где реяли ангелов стаи.
Брел и брел по тайге, по дорогам убогим,
Избегал многолюдных селений,
Направляем надеждой, ведомый любовью,
Разлученный войною с Еленой.
Сколько раз я письмо переправить пытался
Через линию фронта, рискуя.
Адресок довоенный, флигелек на Почтамтской,
Где любимая ждет и тоскует.
Я достигнул предместий, измучен, ослаблен
И готов уж ползти на коленах
В дом, где ждешь ты меня, как ждала Ярославна
Благоверного князя из плена.
Пахнет северный город доской и трескою,
И тоскою, и кровью, и страхом.
Офицерскую стать и лохмотья не скроют.
А Советская власть – ох, не сахар…
Вечерело…Петляя, прокрался дворами,
Раздвигая бурьян и шиповник.
Рассуждал про себя: «В этой дьявольской драме
Нету правых – здесь каждый виновник».
Вот и дом: строй берез, лопухи у обочин.
Сердце бьется, как молот кузнечный.
Постучал. Дверь открылась, и вышел…рабочий,
Седоусый, с рукою увечной.
Сердце камнем упало. Поджались колена.
Как от жажды во рту пересохло.
- Извините, товарищ… Живет здесь Елена
Холмогорова? – Глянул я в окна:
Занавески чужие, не видно герани
(А привыкла цветочки лелеять)…
Мне ответил рабочий спокойно, без брани:
- Никакой не живет тут Елены.
Над затоптанной клумбой жужжали стрекозы.
Бусый кот почивал на скамейке.
- Заселил меня в дом документ горкомхоза
Вместо прежней буржуйской семейки.
Я трудился как вол, я сражался на фронте,
В этот город приехал недавно.
А Елену твою вместе с белою контрой,
Верно, вывез корабль «Ярославна».
Барахлишко тут было: шкатулки, герани,
Статуэтки да шторки из ситца.
Сам-то кто? Я сказал: - Заблудившийся странник. -
И блеснула слеза на реснице.
- Не буржуй? Не беляк? Много шляется всяких… -
Отмахнулся рукою здоровой.
Оглядел я наш дом и заброшенный садик
И побрел себе тяжкой дорогой.
Где теперь дорогая? Быть может, в Норвеге?
Иль уже добралась до Парижа?
Нас война и моря разлучили навеки.
Что ж, живи под уютною крышей.
Может час, может два, я сидел на причале,
Созерцая закат над рекою.
А потом я расстался с кольцом обручальным,
Бросив в реку с безумной тоскою…

       ЭСКАДРОН

Не разгромлен и не покорён.
Славно дрался, но все ж отступил.
Уходил на восток эскадрон
По зеленой весенней степи.
Всех, кто волю казачью украл
И разграбил станицы, кляня,
Уходили бойцы за Урал
Буйны головы в скорби клоня.
     Теплым ливнем ковыли вымыло.
     А в урочищах цветет жимолость.
     Васильки да ирисы Бог рассыпал меж сопок.
     Солнце желтое висит над сопкою.
     В норы прячутся лисицы робкие,
     Лишь заслышав вдалеке топот.
То верхом, то пешком, в сапогах,
Что разбиты каменьями вдрызг,
Мы бредем, где пасется сайгак
И гоняет отары киргиз.
Близко плещется синий Арал,
Там, в заливах, полно осетров.
Горизонт по-вечернему ал,
И в ложбинах дымки от костров.
     Сердце бьется – конь заарканенный.
     Травы, что ковры домотканые,
     Здесь тюльпаны и маки как кровавые пятна.
     Мы поедем вдоль реки, понизу,
     Утомилася вконец конница.
     Казакам заказан путь обратно.
А на темечках каменных баб
Неподвижно сидят ястребки.
Вкус пыльцы на иссохших губах.
В море трав – озерки-островки.
Не поет в ковылях соловей –
Только слышится сусличий свист.
Пыль швыряет в лицо суховей.
Над курганами сокол повис.
      Вдаль перекати-поля катятся.
      Умирающий в грехах кается.    
      Скорбный путь наш отмечен не верстами – крестами.
      Был державы верный сын, подданный,
      Больше нет у казака Родины.
      Отчий край и старый дом оставил.
Что осталось? Одежку латать,
Да с товарищем фляжку делить.
Слышу: к северу гуси летят
Из неведомой русским дали.
За увалом короткий привал.
Я устало сползаю с седла.
Уходил эскадрон за Урал.
Оказалось – навек, навсегда…
       Почернели небеса синие.
       Кочевали племена – сгинули.
       Пригорюнилось войско – нет уж песен удалых.
       Дребезжит боезапас в ящиках.
       Быстроногие снуют ящерки.
       И все дальше берега Урала.

       ***

Догоняла пуля – не смогла догнать,
Шлепнулась бессильно в жухлую траву.
Чудо! Слава Богу, я пока живу,
Знайте, мать Глафира, дедушка Донат.
Плуги пашут поле, поднимая пыль.
Видно, будет лето жарким да сухим.
Мы ж каки солдаты – парни от сохи.
Третий год воюем на пределе сил.
Догоняла пуля – не смогла догнать,
Размахнулась сабля – увернулся я.
Смерть мою отсрочил грозный Бог-Судья.
Постучусь-ка в ставни не мово окна.

      СКАКУН
               
Над древней землей степною
Простор небес голубел.
Играл скакун подо мною,
Как правое дело бел.
Со звездочкою во лбу,
Не красной – иссиня-черной.
Водил за собой табун.
Лихой, удалой, проворный…
Шумело дикое поле,
Мой белый весело ржал.
В станицы, местечки, села
Врывался, влетал, въезжал.
Когда вал живой катил,
Ты мчался взмыленный, потный,
Стремительно уходил
Лугами от красной сотни.
Храбрец, ты любил атаку
(Как вспомню, так в горле ком),
Захваченным алым стягом
Украшен как чепраком.
Ты был впереди всегда -
Воитель гражданской брани,
Четвероногий солдат.
И пули тебя не брали.
Был весь эскадрон искрошен
И втоптан в желтую грязь.
Где конь мой? Покинут, брошен,
Навек утеряна связь.
Бог знает, в степи какой,
Под кем гарцуешь и бродишь.
А прежде мой славный конь
Победно вступал в Воронеж.
Все кажется: под балконом
Домишки в чужом краю
Вдруг явится белый конь мой,
Как будто снова в строю.
С укором глянет скакун:
«За что я тобою брошен?»
Друзья, подайте стакан
И виски «Белая лошадь»!

       ***

На пароходе «Минине»
Люди как тени бледные.
Иллюминатор в инее,
Тросы снежком облеплены.
Над горизонтом-линией
Небо с багровой краскою.
Не состоялись Минины,
Побеждены Пожарские.
Мимо мысов каменных,
Устий, что льдом скованы…
Стонет боец раненый,
Ноги перебинтованы.
Кто-то бранит яростно
Море с его качкою.
Тяжко тошнит барышню,
Платьишко перепачкано.
Дети, Степан с Мишкою,
Скудный паек кушают.
Хворый лесопромышленник
Тело в тулуп кутает.
Кто-то хрипит отчаянно,
Кто-то смирил бешенство.
Войско как иней стаяло,
Стало толпою беженской.
Вера войною выжжена
В дело святое белое.
Может, в висок стриженый
Стрельнуть из парабеллума?
Палуба мокрой мыльницей –
Плещет вода и пенится.
Скрылись в каютах миллеровцы,
Скоро ли ветер сменится?
Льдины, моря с минами
Да берега с мелями…
На пароходе «Минине»
Русь покидают белые.

       ***

Гудя прерывисто, с утра
Уходят из Новороссийска
Битком набитые суда,
Чтоб никогда не воротиться.
И плыть, и плыть былым бойцам,
Не убиенным мертвецам,
По водам Понта словно Стикса.
Не на подошвах, а в сердцах
Неся Отечества частицы.

      ЭВАКУАЦИЯ

Переполох в порту, народ столпился.
Галдеж на корабле и стон на пирсе.
Раздражены, испуганы и злы.
Повсюду чемоданы и узлы.
Лисой привычно рыскает газетчик,
Как леопард крадется контрразведчик.
Истошный крик: - Ловите! Караул!
Стащили, окаянные, баул!
Другой орет надрывно и отчаянно
Меж кораблем и стенкою причальною.
Он тонет, оказавшись за бортом,
Уже хрипит золотозубым ртом.
А дождик зарядил, над морем сея.
И не найти в такого Моисея,
Который через воды проведет народ
Как посуху – у русских свой Исход.
Смешались монархисты и эсеры,
И штатские, и обер-офицеры.
Мулла, раввин, начетчик, ксендз и поп
Толкуют про ковчег, да про потоп.
На пароходе – дьявольская штука:
Монахиня и рядом проститутка.
Сидят домовладелец и банкир
С грабителями банков и квартир.
Вот плюхнулась тяжелая котомка,
Плывет по волнам шляпная картонка.
Откормленный, ленивый серый кот,
Не удержавшись, соскользнул за борт.
Уходит морем старая Рассея,
И не найти такого Моисея,
Который через воды проведет народ
Как посуху – у русских свой Исход.
Солдаты с матом грузят пулеметы.
Валяются ненужные банкноты.
ТАМ на рубли не купите товар:
Потребны франки, марки и динар.
Интеллигенты семенят по трапу:
Уж лучше по морям, чем по этапу.
Шагает по причалу белый взвод,
Шныряет одичалый нищий сброд.
Вот капитан с комплекцией Портоса
Спешит разнять дерущихся матросов.
Сидит бандит, вальяжно, как король.
А рядом примостился прокурор.
Поет мужик: «Ой, сени мои, сени…»
И не найти такого Моисея,
Который через воды проведет народ
Как посуху – у русских свой Исход.
Бегут пропагандисты из ОСВАГа,
Два года изводившие бумагу:
Мол, не пройдут враги-большевики.
Косят глаза, играют желваки.
В одной толпе – студенты-волонтеры,
Снуют певички, коммивояжеры.
И лавочник, торгующий сукном,
И прапорщик, сражавшийся с Махно.
Отряд татарских националистов
На огражденье хочет навалиться,
Но храбрые донские казаки
Порвать грозятся крымцев на куски.
А небо смотрит хмуро, морось сея.
И не найти такого Моисея,
Который через воды поведет народ
Как посуху – у русских свой Исход.

       ПЕПЕЛЯЕВ

Зимнее небо багряно пылает,
Будто таежный пожар.
Воинов верных  ведет Пепеляев
В битвах не дрогнут, от стужи дрожат.
Снег выше пояса, вьюги, бураны.
Путь преграждают войскам.
Гиблые горы… Олени, бараны
Падают в пропасть с обрывистых скал.
Волки преследуют. Иней не тает
У мертвецов на губах.
Дух разрушенья над войском витает,
Кончились чай, солонина, табак.
Тропы звериные в дебрях петляют,
Путь на Якутск не прямой.
Брат генерал, богатырь Пепеляев,
Знамя свободы взметни нал страной.
Голос возвысился, грозный и трубный,
Наперекор холодам:
- Нашими будут и горы, и тундры,
И златоносный, бурливый Алдан.
Радостный клич, заглушающий ропот,
Взвился орлом над тайгой.
Через хребты, утопая в сугробах
К славе иль смерти, коль жребий такой.
Брат генерал, лучше чашу цикуты
Вместо изгнанья испить.
Нынче за красных тунгусы, якуты,
Кровь обреченных снега окропит.
Хладное пламя полярных сияний,
Зеленоватый огонь.
В хаосе кони, и люди, и сани.
Гвалт воронья над сибирской тайгой.
Зря говорил ты: кто ищет – обрящет.
Шествует смерть по следам.
Стали кладби’щами древние чащи,
Снег упокоил погибших солдат.
…Лютой зимой, когда вихрь колобродит,
Тучи гоняет и рвет,
Брат генерал, словно яростный Один,
Воинство мертвых по небу ведет.

       АИСТ СУРИНАМА

Языками теплых волн песок зализанный,
Даль морская, берег, бухтами изрезанный,
Пляж, лачуга, крыта пальмовыми листьями,
Католическая церковь на горе за ней.
Непривычна русским взорам панорама,
Тут к предместьям подступает влажный льянос.
Нынче аист, дивный аист Суринама
Приземлился возле дома на поляну…
Я сражался в белой армии Деникина
И прошел тернистый путь – казачья долюшка…
Жив остался волей ангела-хранителя.
Но испил страданий чашу вплоть до донышка.
Что в наследство у меня от русской драмы?
Лишь «Георгий», да цепочка с медальоном.
Бередит мне раны аист Суринама,
На российского похожий отдаленно.
Часто в джунгли я хожу лесными тропками.
Завалил вчера тапира, зверя местного.
Угнетают душу сказочные тропики,
Захудалый городок да стены тесные.
Мне бы петь красоткам южным серенады
Под балкончиком в колониальном стиле.
Только аист, дивный аист Суринама
Взмахом крыльев навевает ностальгию.
Плыл в Америку и в третьем классе маялся,
Малярию подцепил, да фельдшер вылечил.
Не хватает на чужой сторонке малости:
Мне б станицу, да друзей, да ласки милочки.
Что голландцы, что мулаты – все в панамах.
Хоть бы крикнул кто по-русски, даже матом.
Только аист, пестрый аист Суринама,
На российского похожий, стал мне братом.
Часто снятся мне отважные станичники,
Верный конь, что не подвел в лихом сражении.
По ночам рычат в окрестных дебрях хищники.
Звезды в небе золотыми украшеньями.
Где родная, что на грудь слезу роняла,
Как на битву уходил я с эскадроном?
Только аист, пестрый аист Суринама
Бродит медленно под пальмовою кроной.
Здесь под сеткою, облепленной москитами,
Душу грешную травлю воспоминаньями.
Знай, сиди себе, мозгами пораскидывай
В этой Богом позабытой Суринамии.
Чтоб заветная мечта не умирала –
Возвратиться даже дряхлым, даже мертвым.
Мне кивает яркий аист Суринама
Да в траве высокой шарит клювом острым.

       ***

В моих карманах ни полушки
И на дешевое вино.
Лишь Эйфелева безделушка
Все смотрит в грязное окно.
А где-то там, штабс-капитан,
Метели кружат в белом вальсе.
А помните, в день всех Татьян,
Студенты лихо баловались…
В убогом «русском» балагане
Посуду купчики не бьют.
Язык коверкая, цыгане,
Нам «Очи черные» поют.
А где-то там, штабс-капитан,
Метели кружат в белом вальсе.
А помните: по все фронтам
Мы от германца отбивались.
Братанья, митинги, угрозы
И в красных лентах башлыки.
Потом солдаты и матросы
Россию вздели на штыки.      
А где-то там, штабс-капитан…
Нам путь назад закрыл шлагбаум.       
Пойду служить в кафе-шантан
Гарсоном или вышибалой.
А помните, наш юный прапор…
Теперь богат, как старый жид.
К нему наведаться пора бы,
На опохмелку одолжить.

       ***

Паренек, вихраст и румян,
На каникулы прибыл к тете.
На скамейке лежит роман
В ледериновом переплете.
Весь истрепан, надорван лист.
Вот закладка промеж листами.
Брат двоюродный, реалист*,
Недочитанный том оставил.
На обложку сел мотылек…
Мальчик книжку берет украдкой.
Распахнул ее и извлек
Измусоленную закладку.
Там картинки – захватит дух:
Дуэлянты бьются в угаре.
Вот цветок, размером с лопух,
Грифы, змеи да ягуары.
И глядит в трубу флибустьер,
Избежав петли и галеры,
На врагов, как Луи Пастер
В микроскоп на чуму с холерой.
Вынул шпагу…Заколет он
Благородного персонажа.
Но Эмар иль Жаколио
Не позволит и зло накажет.
Где-то в Андских горах визжат,
Рвут коня свирепые волки.
На двухсотой странице Жак
От бандитов спасет креолку.
Глаз скользит от строки к строке:
Каравеллы, шторма, галеры…
Робинзоны на островке
На троих разделят галету.
Знаешь, мальчик, пройдут года,
Пробегут что твои бизоны.
Будут мучаться, голодать,
Мужики, а не робинзоны.
И, новейших времен продукт,
Воплощенье эпохи-стервы,
В твой нетопленый дом придут
В куртках кожаных «флибустьеры».
Что еще предстоит? Бежать
Морем, сушей, через границы.
Не поможет бесстрашный Жак,
Капитаны, ковбои, принцы.
Взмоет в небо моторный стриж,
Из вагонных увидишь окон
Вену, Цюрих, Милан, Париж,
Доберешься до Ориноко.
Брат погибнет, ты избежишь
Всех бессудных расправ и казней.
Жизнь страшнее, как не божись,
Самых мрачных людских фантазий.
Впереди – Парагвай, Китай,
Гомон улиц, морей теченья.
Книгу братнюю прочитай.
Ждут тебя еще приключенья…
* Здесь – учащийся реального училища

 ***

Расскажу такую историю
Всем, кто байки слушать готов.
Как в избе отца жизнь устроили
Трое кровных родных братов.
Ты внимай, народ, да расспрашивай
(Боль души – не боль живота)
Про братишек – среднего, старшего
И младшого – большевика.
Старший брат весь день пашет во поле,
Средний братец тоже ломил.
А младшой давил лавку попою,
Комаров хлебалом ловил.
Старший братец грядки пропалывал,
А младшой растянет гармонь…
Был батянька жив – парня парывал,
О скулу звенела ладонь.
Ходит с девками в гущу ельника,
То поет, то малину рвет.
Никакого сладу с бездельником,
Распоясался, обормот!
Не попал на фронт по болести - цел!
К черту жатва, по боку сев.
Посреди страды спит под лестницей,
С самогоночки окосев.
Он и пьянствует, он и ленится,
Никудышненький, спасу нет!
Старший чурку брал из поленницы
И охаживал по спине.
Тумаки с пинками от среднего,
Старший с руганью лупит в лоб.
Вот бы всыпать, блин, вот бы взгреть его,
За умишко свой взялся чтоб.
Ни на золотник, ни на унцию
Не умнел, хоть годы идут.
Но случилась вдруг революция.
Был востребован шалопут.
От села к селу он кометою –
Вот так прыть взялась! – стал летать,
С продотрядами да комбедами
Стал крестьянина угнетать.
Мужикам грозит всеми карами:
- Под расстрел пойдешь, растакой!
Тут и старший из белой армии
В край родной вернулся тайком.
Что за планы братец вынашивал –
Не узнать теперь ни черта!
Как младшой пронюхал, так старшего
Сдал в объятия ВЧК.
Всех зажиточных скоро вычислил:
Кончен бал, отпирай амбар!
Закрома крестьян напрочь вычистил,
Бобылей – и тех обобрал.
- Что же нам, теперь, пухнуть с голоду?
Под метелку зерно гребут!
Средний брат тогда поднял голову,
Населенье подбил на бунт.
Но младшой кричит: «Мы ученые!
Номер этакий не пройдет!»
Брата среднего выдал чоновцам.
Повязали те – и в расход.
А потом колхозы сколачивал,
На крестьянина, ох, серчал.
Окаянствовал, раскулачивал
Домовитых односельчан.
Тут восстал народ – дружной сотнею
На правленье и сельсовет!
И младшого на вилы подняли:
Вот ответ тебе за семь бед.
Целым скопищем за околицей
Как на жертву осиный рой.
Кудри русые, цвета колоса
Испятнала алая кровь.
…На окраине – там, где папоротник
И в ложбинах вороний глаз.
Через год поставила памятник
Над могилкой красная власть.
Братцу блудному и беспутному
Дом-музей, доска на стене…
Так вот, граждане, время смутное
По родной прошлось стороне.

       ПРИСЯГА

Дважды, братцы, не присягают -
Поколения храбрецов
Эту истину высекают
В твердях душ волевым резцом.
Мы, разбросанные по миру,
Мы прошедшие сквозь огонь,
Не меняем покрой мундира,
Цвет штандарта, окрас погон.
Иностранные легионы,
Путь наемничий – не для нас.
Наше прошлое, время оно,
Прячет зыбкая пелена.
Ветер северный…Ноет сердце,
Будто слыша родной напев.
Наши вехи – кресты в Бизерте
И надгробья Сен-Женевьев.
Одна вера, одна Отчизна,
И, до гроба, с одной женой.
Пусть останется сердце чистым,
Язвой лжи не поражено.
Пыль столетья покрыла стяги,
Нам музей – последний редут.
Не изменят бойцы присяге,
Русь и веру не предадут.
«Жить-то надо… Не стать бы нищим», -
Слышен шепот, а в нем намек.
Нам, России, не изменившим,
Дела нет до чужих знамен.
Голова взметнулась седая,
Чтобы выпалить быстро «нет».
Дважды, братцы, не присягают.
Будем верными ТОЙ стране.
В русском небе все мрак ненастный,
Путь обратный навек закрыт.
- Вам ведь Нансен придумал паспорт,
Верноподданный апатрид?
Мчали, скорых коней стегая,
За кордоны шли, за моря ль.
Дважды в жизни не присягают –
Вот и вся, господа, мораль.

      ***

Забудь морозные узоры,
Святая Русь, перекати-поле.
В Бизерте не растут березы,
Снега в Галлиполи не выпали.
Калифорнийский старовер
Или донской казак в Сан-Паулу,
Георгиевский кавалер,
Что доживает век под пальмою.
От зноя маялись в Гаване,
Под Триумфальной дрогли аркою.
И шли в атаку в Парагвае,
В Белграде грезили монархией.
Хоть знал седой штабс-капитан,
Что враг не ведает прощения.
Надежду тайную питал
На будущее возвращение.
Мечтали вы узреть Державу
Как прежде, под монаршим скипетром.
Но без крестов собора главы,
Но чаша бед до дна не выпита.
Путь возвращенья не воспет,
За былью громоздятся небыли.
Но ветру буйному вослед
Взлетит надежда белым лебедем.

       ***

Сколько их: эскадронов, полков, батарей
Уходило, оставив остывающий ужин,
По широкому тракту конно, людно, оружно.
И звучала им в спины соловьиная трель.
На траве придорожной осевшая пыль.
Отпечатки подков по дороге разбитой.
И рыдала девчонка у прибрежной ракиты,
И лохматый Полкан без хозяина выл.
В замутневшие окна смотрелась луна,
В обрамленьи сирени, между кружев черемух.
Старики вспоминали: - Был он парень не промах.
Дай-то Бог, чтоб вернулся, не сожрала б война.
Золотые Стожары искрились в ведре,
А под сенью деревьев, луной серебрёных,
Спотыкаясь о корни, бродил жеребенок.
И скрывались мальчишки в заборной дыре.
Но однажды случилось: закачалась луна,
Над речною, обильною травами поймой.
Кто-то пал в этот час, расстрелявши обойму.
И лицо у подруги белоснежнее льна.
А потом по селеньям бушевала беда.
Бились красные орды, мчались белые орды.
Содрогнулась Россия, и смешались народы.
И  легла под копыта страшных дней череда.
Колокольчики, кажется, били в набат,
Словно белые флаги поднимались ромашки.
Снова рубка наотмашь и стрельба без промашки,
Наступали отряды и катились назад.
А тела на телегах разбитых везли
По петлистым дорогам, густыми степями.
Черногривые кони осторожно ступали.
Были матери скорбны, были мальчики злы.
В небеса сиротливо глядел палисад.
Притаились домишки, что сгореть не успели.
И младенцы без отчеств в колыбельках сопели.
Их макушки белели, что твои полюса.
…Ранним утром к Марии постучался в окно
Проходивший деревней боец незнакомый,
Вкус победы познавший и горечь разгрома,
И смешной, и нелепый как немое кино.
Этот рубленый профиль, медь кудрявых волос.
Эти щеки рябые как два ломтика сыра…
Заглянул он в глазенки удивленного сына.
- Слава Богу, родные, уцелеть довелось!