В городе осень

1.
 Светка всегда жила в доме 14/1 по улице Свидетелей. Вместе с мамой и известной на весь город правозащитницей. Несусветной. Не пугайтесь, это фамилия такая.

«"Несу свет" — вот что она означает, » — говорила женщина сама про себя.
 А Светкина мама была совсем иного мнения об этимологии.

Несусветная и правда несла свет. Нельзя сказать, чтобы фосфоресцировала — всё-таки "нести свет" выражение образное. Она просто была хорошей человекой и залихватски играла на аккордеоне. Этим она долгими зимними вечерами, проводимыми в подвале, веселила Светку и её маму. Что же касается подвала, то про него я скажу чуть позже — потерпите.

Не знаю, чего я решила начать с Несусветной правозащитницы: начинать надо было со Светки.
 Итак, Светка.
Девчонку называли именно Светкой: даже не Светой, не Светланой, не Светиком. Ни одного ласкательного. Просто Светка. Только для мамы — солнышко.
Светке был всего годик, когда её отца сожрала зимняя Тьма в самый первый свой приход. (Про Тьму — вместе с подвалом, чуть позже). Сколько Светка помнила себя, она находилась в доме 14/1 вместе с мамой и старушкой-соседкой. Старушка потом отошла (это девчонка тоже хорошо помнила), а у робкой, настолько робкой, что она казалась немой, дочери-наследницы половину дома выкупила госпожа Несусветная (это забыть вряд ли получится). Вместе с Несусветной в дом пришло что-то безоблачное, и это что-то здорово грело осенью, а то и зимой. И нет, это был не обогреватель, а, вероятнее всего, то, что порядочные люди называют жизнерадостностью, а непорядочные — приспособлением для проделывания дырок. Но, как мне кажется, всё равно, как называть данное человеческое качество. Главное, что Светкина печальная мать перестала включать свет, отходя ко сну. А ведь это был её ежевечерний ритуал, весьма сравнимый по значимости с жертвоприношением древних людей — она до дрожи в коленях боялась темноты. Не обошли благостные перемены и Светку — она с наводки новой жительницы начала взахлёб читать серьёзные книги, лишь только научившись этому полезному делу. Несусветная девочку только подбадривала, подбрасывала ей новые книжки, как уголь в топку. И Светка читала, и к своим девяти годам сожрала добрую половину городской библиотеки. В переносном смысле, конечно же.

 2.
Слишком много вопросов у вас возникло, не так ли? Что же, придётся сменить стиль — всё-таки это грустный рассказ — и начать повествовать дальше.

Каждую зиму жители города прятались, как могли: зимними ночами было страшно и даже более того — смертельно опасно.
Именно поэтому Светка со своей печальной матерью и госпожой Несусветной коротали долгие и непроглядные зимние ночи в холодном подвале: только там они могли быть уверены, что Тьма, непонятное и неизведанное существо, не доберётся до них. Выжить в зимнюю Тьму удавалось не каждому. Коварное создание, что приходило с севера вместе с ледяными ветрами, ночами переваливалось через городские стены и начинало охоту.

Несусветная однажды рассказывала Светке о том, как умирают люди, пойманные Тьмой, и страшный рассказ врезался в память девочки навеки. Она будто сама видела, как вчерашние друзья, сёстры, братья, отцы становятся зверями и начинают убивать, осознавая и чувствуя лишь Тьму.
Бывает, этих людей лишают жизни сами горожане — защищаясь. А если нет, то с восходом солнца они присоединяются к той, что поработила их. Поглощённые Тьмой выходят за городские ворота, ничего не различая перед собою, шатаясь, и пропадают — будто сливаются с чёрной нежитью, становятся ею.

Светка многое бы отдала, чтобы рассказанное Несусветной оказалось бы байкой, которыми пугают детишек. Но Светка слишком хорошо знала чувство осеннего отчаяния, когда грустная и тревожная мать (как всегда, впрочем) бегала по дому, собирая вещи, а Несусветная переносила в подвал раскладушки и прочий скарб.

"В городе осень" — это почти крылатое выражение стало олицетворением страха и неясной черноты, неизвестности для тысяч людей. Осени боялись, и страх этот был оправдан, ведь за осенью приходила Тьма.

"В городе осень, " — напоминали радио, календарь и случайно встреченные прохожие.

"За осенью бывает весна, " — с улыбкой говорила Несусветная, выбиваясь из всеобщего тревожного хора. Она привыкла верить в лучшее.

3.
Честно говоря, верить в лучшее получалось далеко не у всех, и не у всех были основания для такой веры. Докторка Сердобольнова, к слову, также проживающая на улице Свидетелей, совсем не могла верить в лучшее, и этому было весьма логичное объяснение — Тьма забрала её дочерей и сына. Всех в один день. Каждый раз вспоминая, как она отбивалась от собственных детей с пустыми, ненастоящими глазами; вспоминая, как она отбивалась от них, пока не расстреляла их всех, докторка забивалась в угол и долго винила себя. Винить себя она умела виртуозно, даже слишком, и пациенты уже даже не удивлялись, если вдруг Сердобольнова начинала рыдать. Задавленная смертью самых близких, она находила успокоение лишь в паре вещей: в лечении и изучении. И если с первым пунктом всё совершенно понятно, то второй придётся объяснить. Докторка Сердобольнова изучала Тьму. Зимой, рискуя собственной жизнью, она добывала маленькие её клочки, которые, как шерстинки какого-то большого зверя, витали в морозном воздухе по утрам, а потом трудилась над ними у себя в лаборатории. Помощь людям и месть, возможная месть, — вот что захватило женщину и превратилось в смысл её тоскливого бытия.

Докторка была не единственной в своём пессимизме — в лучшее не верила и министресса Хель. Нет, ей не приходилось убивать собственных детей (их у неё нет и никогда не было), но она чуть сама не попалась Тьме в когти. Или что там у этой Тьмы за оружие. Хель отлично помнит страшное, безмолвное, огромное создание, заполонившее половину улицы и стремительно, как нефтяное пятно, расползающееся окрест. Это было той самой первой зимой, когда никто ещё не знал о напасти, нависшей над городом, и потому не скрывался. Каким чудом выжила тогда Хель — ей самой было неведомо; одно помнила она — дикий, животный страх, заставляющий передвигать ватные ноги и бежать, как в ночном кошмаре, чувствуя погибель спиной. К слову, о ночных кошмарах: преимущественно их и видела министресса осенью и зимой. Выгибаясь и корчась на простынях, она порою визжала до такой степени громко, что к ней в испуге прибегала домработница с соседями, боясь застать в спальне преступника… или труп.

У простых горожан так же не было веских причин верить в лучшее: я рассказала только две истории, а их было тысячи. Во всём городе, похоже, только юристка Несусветная да ещё какой-нибудь сумасшедший чудак навроде тех, которые разговаривают с деревьями, верили в лучшее, верили в весну. Весну, которую скрывала непрошибаемая завеса Тьмы.

4.
Этой осенью в городе начало происходить что-то совсем нетипичное и странное, и кому, как не Светке это было заметить?

Первая странность заключалась в том, что Несусветная начала хмуриться и перестала таскать недожаренные сырники со сковородки, а на все Светкины расспросы только что-то нечленораздельно мычала, как будто учась чревовещанию. Вторая странность происходила на улице.

Как известно, когда в город приходила осень, попутно вытряхивая из клёнов их древесные душонки вместе с листьями, люди начинали активно перемещать важные вещи — кровати, приёмники, продукты — в убежища. Осенью пустели улицы и дворы — редко какой-нибудь старичок выйдет посидеть на отсыревшей лавочке во дворе, не говоря уже о детях, которых заботливые родители вообще переставали куда-либо пускать: а вдруг Тьма наведается чуть раньше срока?

Вторая странность, замеченная Светкой, грохотала на всю улицу и изредка что-то громко и резко выкрикивала. Второй странностью была стройка, прижавшаяся к дому докторки Сердобольновой. Стройка страшно нарушала тишину.

Ах, если бы Светка обладала даром прорицания и могла бы увидеть все те ужасные вещи, что будут происходить в новом, чистом здании на улице Свидетелей!

Я очень сожалею, что она этого не видела.

5.
Пару недель спустя, во время очередного молчаливого завтрака, Светка всё же смогла разговорить Несусветную, хоть та и пыталась напихать себе в рот побольше бисквита, чтобы избежать ответа. Запивая импровизированный кляп чаем, женщина поведала девчонке много страшных вещей.

*
Как горожанам уже было известно, Тьма не боялась света — я сейчас имею в виду свет, который обычно используют люди для своих каждодневных нужд. Тщетно пытались прожечь её тёмное тело кострами, факелами и лампами — ничего не получалось. Но докторка Сердечнева, сидя денно и нощно в лаборатории и совсем бросив принимать кого бы то ни было, пятого октября выбежала оттуда подобно Архимеду, а потом упала на колени перед окном и молитвенно сложила руки — со стороны казалось, что она молится на стоящий у дома красноватый клён.
Докторка нашла средство, и теперь, кажется, первый раз за девять лет искренне радовалась.

В тот же час она пришла, нет, прилетела в строгий и чистый кабинет министрессы Хель и почувствовала себя в родной лаборатории: слишком там было стерильно. Министресса, улыбаясь, предложила ей кофе, но Сердобольнова отказалась: новость распирала её грудь и, казалось, вот-вот должна была проломить рёбра.

«Тьма боится света человеческих душ», — прозвучало тогда в здании мэрии, и, что печально, эта фраза послужила началом ещё более ужасных вещей, чем сама Тьма.

Тем же вечером министресса Хель велела начинать стройку нового здания по улице Свидетелей, нового здания, которое будет светлым, просторным и стерильным — под стать её кабинету.

*
Светка была очень смышлёной девочкой, и сразу поняла, что к чему, а потому испуганно уставилась на Несусветную. Правозащитница грустно кивнула, и допила чай, а потом не менее грустно сообщила, что через две недели в красивой постройке по соседству начнутся страшные вещи.

6.
И страшные вещи начались.

Помнится, улица всё никак не хотела принимать новое здание, прислонившееся к дому докторки Сердобольновой — всё людям казалось, что оно лишнее, а Светке казалось, что оно противное и склизкое — так влажно блестели его окна и стены.

Кажется, Светкино мироощущение было ближе всего к истине: не успела осень, так волновавшая горожан, обокрасть аллеи, как в неприятном доме стали вырезать души.

На смерть вели тех, кто и сам был со смертью в ладу: убийц. Докторка Сердобольнова, поглощённая перспективой изгнания Тьмы, совсем позабыла, что она докторка, а не палач — она собственноручно орудовала шприцами и скальпелем, правда, не без сострадания: не мучился никто.

Спустя неделю плоды её труда — огромные стеклянные шары, слегка светящиеся чем-то тёплым — установили на городских стенах. Кажется, горожане были готовы даже на такую жертву — только бы осень перестала их тревожить, только бы за этой несчастной осенью не было Тьмы, а была обыкновенная зима. Город радовался: он не жалел убийц, и только Несусветная ходила хмурая, всё также не прикасалась к сырникам и аккордеону и неразборчиво бормотала, что добром это не кончится.

7.
Не даром сетовала юристка Несусветная, не даром хмурилась и тосковала. К концу ноября души убийц погасли, не прогорев и месяца, и снова город остался беззащитным — точно тонкая липка в ураган. Докторка Сердобольнова рвала и метала, пинала мебель и плакала, но потом решила, что раз начала делать дело — так надо его заканчивать.

И снова состоялась встреча в стерильном кабинете министрессы Хель, и снова отказалась докторка от кофе, и снова распирало её изнутри — на этот раз требованием.

Докторка Сердобольнова требовала детей.

8.
Сразу после заседания Городского Совета бежала правозащитница Несусветная со всех ног, и голые клёны провожали её недоумённым шевелением ветвей.
Ввалившись в дом 14/1 по улице Свидетелей, она завыла, закричала во весь голос: «Прячь Светку, Светку прячь!»

А после уже сбивчиво, то и дело задыхаясь, поведала Светкиной матери, что теперь Сердобольнова за детей принялась — дескать, души у них светлые и горят долго.

Ах, бедная, бедная Светка, бедная, бедная её мать! Если бы знала Несусветная, что не помочь уже девчонке, она бы и сама пошла в противное здание под нож: душа и у неё была хороша. Или нет: обменяла бы Светку на себя. Пусть забирали бы её, она бы верой и правдой служила на городской стене, отгоняла бы беспредельную Тьму и молчала бы…

9.
Докторка Сердобольнова встретила Светку ласково, и совсем не тронули зачерствевшее сердце крики матери на противоположной стороне улицы Свидетелей. Мать, которую кто-то держал под руки, клялась, что выцарапает мучительнице душу, если там ещё есть, что выцарапывать. Несусветная, которую тоже кто-то держал, кричала о высшей справедливости, которая всё-таки существует и обязательно одарит убийцу. Как Дед Мороз, только справедливым возмездием.

Светка не слышала ни их, ни сладких, будто вареньем намазанных, слов докторки: она была окована страхом, и улыбка женщины в халате делала только хуже — было в ней что-то кровожадное.

10.
В декабре городская стена осветилась детскими душами. Они были настолько яркими, что на них больно было смотреть человеческому глазу и, как видно, не только человеческому: Тьма той зимой не пришла. "В городе осень" больше не звучало с тревогой: дворы больше не пустели, и вечерами было так же шумно и весело, как и летом — люди засиживались допоздна на сыроватых лавочках и судачили о том о сём, пока разгорались фонари и ветер сметал кленовые листья.
Казалось, что всё благополучно и жизнь наконец-то потекла своим чередом, но были две женщины, которые осенью не радовались. Впрочем, они не радовались и зимой, и весной, и летом; я думаю, вы уже поняли, что это были Светкина мать и правозащитница Несусветная. С того самого ноября их почитали за странных чудачек, навроде тех, которые с деревьями разговаривают, как с живыми человеками.

А в светлом здании мэрии частенько засиживались докторка Сердобольнова, которая больше ни в чём себя не винила, и министресса Хель, больше не видевшая кошмаров. Они говорили, что неплохо бы поднять рождаемость и обязательно осенью взимать с каждой семьи по ребёночку — души-то гаснут. Радостные улыбки озаряли их лица, докторку ничего не разрывало изнутри, и она спокойно пила минестрессин чай, напоминая себе о том, что Тьма больше не войдёт в город.

И только две женщины знали, что Тьма уже в городе.

0:39. 4.05.18