душенька

у души моей акульи челюсти, мощные жернова.
мели, что подбрасывает голова,
перемалывай чувства, чужие фразы,
всё, что врезалось в память – скопом, разом.
пытайся переварить, милая, дорогая.
очень надо, душенька.
кушай.
кушай давай.

вина солёная, стыд огненно-перечный –
смотри, тут у меня длинный перечень,
целый пир: боль сладкая, обида гадкая,
гнев ядрёный – всё переберём мы.
ложку за маму, папу, за лучшие годы,
за старушку у пешеходного перехода
с дрожащей протянутой.
давай за все тяготы, за все беды.
обедай.

а у души моей уже вздутие и отрыжка,
ей хотя бы паузу, минутную передышку.
ей так тягостно и противно.
у неё гастрит уже, панкреатит реактивный,
скоро язва.

а у меня конвейером дрязги
любови эти несчастные
смерти
не рождённые дети

она говорит мне:
«пойдём посмотрим на зелёные листья.
на мох, который будто ковром кто-то взял и выстлал.
и как муравей ползёт по травинке,
и как водопад бьётся на брызги – сияющие пылинки.

поглядим на закат медовый, цвета персика с ежевикой,
как вода отражает его каждым неровным бликом.
полежим на камнях, соловьёв послушаем.
будет отдушина нам. хоть какая-то да отдушина».

у меня в руках новое блюдо сервировано на подносе,
и чужие руки свежие порции всё выносят...
говорю ей: «давай, конечно».
мы бежим сквозь леса, поля, через ад кромешный,
выцарапываемся на берег какой-то речки.

она насвистывает беспечно.
п е р е с т а ё т  ж е в а т ь
вздыхает протяжно и облегчённо.
чирикает птичка. на ветке сидит бельчонок.

душа моя прочищает горло и вдруг начинает петь.
и мир заканчивает болеть,
солнце радостно нам алеет.
я и не знала, что она умеет так.