Бохайские арабески

1. Ленин

Кумир, сотворенный из бронзы, цемента, гранита,
На площади каждой и вправду живей всех живых:
Здесь ручкою делает, словно певец знаменитый,
Там что-то заметит, и тут же - ловите, мол, их.

Детей поселковых в 7.30 проводит до школы,
Буренок в заброшенном сквере часок попасет.
И вновь – в ту же позу, натурщика для Дискобола,
И вновь – сам-третей для собравшихся дернуть пятьсот.

Но стоит какой-нибудь туче вдали показаться
И небу, как лютому взгляду, налиться свинцом,
Бог мести и гнева, он требует жертв и оваций,
Бог мести и гнева с тяжелым скуластым лицом.

И нет нам покоя, и лают собаки, и косо
Грозой перечеркнутый бьется в истерике сад,
И мечутся птицы, и мечутся, простоволосы,
Ракиты, и в омут багровые листья летят. 

2. Пони

Закрыли шахту 309-бис,
Распродали машины и комбайны,
Но ежедневно, поначалу тайно,
Приходят, в клеть садятся, едут вниз.

И вновь земная долбится кора,
И в слободе затапливают печи,
И с фонарем ныряет в штольню вечер,
Чтоб утром выдать солнце на-гора.

И золотом отчаянно горит
Все то, что с новой силой будет ржаво.
«Едрит-Мадрид, обидно за державу!» -
Маркшейдер Сухов, сплюнув, говорит.

А дочь его, семи неполных лет,
Счастливо улыбаясь, кормит пони.
И рафинад на маленькой ладони
Как антрацит, а, впрочем, уже нет.

3. Соната

За дверью скрипка пела в ля-бемоль.
Он ключ достал, чтоб не тревожить сына.
Поставил воду («Где же эта соль?»),
Взглянул в окно. Уже у магазина

Стояли, пиво пили, матерясь,
На спор окурками стреляли в кошку.
Помятый ящик шмякнув прямо в грязь,
Трехпалый Федя вздрючивал гармошку.

Над Сихотэ-Алинем рдел закат.
Клубились тучи по-над комбинатом.
И город, как разрезанный гранат,
Мерцал. Река неслась по перекатам.

Он дверь закрыл. Спустился. Взял вина,
Немного потоптавшись у прилавка,
Подумав, уходя: «И на хрена
Ты здесь красивая такая, Клавка?»
   
4. С бохайского

Здесь, вчистую срезав гребни крон,
Сто веков назад упал дракон.
Сто веков, меняя очертанья,
Превращался в эти сопки он.

Сто веков, решителен и смел,
Мой народ здесь рудники имел,
Добывая из когтей драконьих
Наконечники для точных стрел.

Сто веков высокая гряда
Не пускала никого сюда.
Сто веков из-под земли сияла
Только нам волшебная руда.

Но всему приходит крайний срок.
Сто веков идти, не чуя ног.
Сто веков идти, молясь ночами,
Чтоб скорей послал дракона Бог.

5. Дочки-матери

Мать и дочь, словно сестры, едины в двух лицах,
Словно вечер и утро, закат и рассвет.
Дочь, в автобус войдя, у окошка садится.
Мать мобильник подносит к седому виску.

И покуда мы едем, все длится и длится:
«Мама, мама, ну, мама!» - мольба и призыв.
И пейзаж за пейзажем, как будто страницы
В Третьяковском альбоме, листает ноябрь.

А потом тишина - миновали границу,
О которой «Вне доступа» нам говорят.
Брошу взгляд на часы – там 11.30
Словно утро и вечер, рассвет и закат.

И проносятся мимо машины по трассе,
И таежное солнце мелькает, как рысь.
И березы, как балерины в танцклассе,
Приседают на корни и тянутся ввысь.

6. Клен

Ветрами битый, воронами пуганый,
В роще, отпетой отпетыми вьюгами,
Черной, как древний обугленный скит,
Клен придорожный, алея, стоит.

Клен придорожный, отчаянно алый,
Машет, расхристан и долговяз, -
Точно всю ночь колобродивший малый,
Выйдя к дороге, в сугробе увяз.

Мимо проносятся автомобили
(как его грешно-сердешного били!).
Смачно чадя, попилил лесовоз
(как он в чащобе потом не замерз?).

Вышел к дороге, жалкий, без сил.
Снег пожевал. Корни пустил.
Кровь загустела. Цветом - как йод.
Мож, оклемается, дальше пойдет.

7. Волчанец

У самого синего моря,
Что гонит на берег овец,
Обитель печали и горя –
Специальный объект «Волчанец».

На вышке младой автоматчик
Свою охраняет тоску,
Где волны и стонут, и плачут,
Где ходит баклан по песку,

Где рядом, как более ловкий
(Пожизненно ловкий) близнец,
Щетиня забор, как винтовки, -
Турбаза ГУИН «Волчанец».

По сопкам разлитая охра,
Покрашенный охрой забор…
Сегодня ты – сволочь и вохра,
А завтра – скотина и вор.

8. Про Маковецкого

«Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешного», -
Дуб-вековик все скрипит и скрипит, и омела как четки в ветвях.
Мрак над костром, только мрак, ничего кроме мрака густого, кромешного.
Разве что только густой и кромешный, икающий филином страх. 

«Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешного», -
Шепчет язычник-костер, и горчичными зернами искры летят.
Ветер подует, и он всколыхнется, треща, словно кто из орешника
Выйдет вот-вот и промолвит: «Ну, вот ты и здесь, заблудившийся брат». 

Ночь коротается,
Мается взор.
Стопка, другая,
Третья - в костер.

Стопка за стопкою, ночь коротается, длится беседа неспешная,
Над головнями фантомы плывущих в рассветную ширь городищ.
«Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешного.
Звать Маковецкий, Сергей, сисадмин, духом слаб, неприкаян и нищ».

9. Из Фроста

В царапинах, покрытые коростой,
Среди берез, прямых, как слово «пли»,
Те самые, которые, по Фросту,
Касаются верхушками земли.

То там, то здесь разбросаны по склону,
Как по дороге горной виражи.
Не год, а больше снежные циклоны
Склоняли их сломиться и не жить.

Как девушки, что распустили косы,
Чтоб высушить белесые, как жмых…
А, может быть, пацан рыжеволосый
В качели превратил одну из них?

Вверх по стволу, верхушку пригибая,
Ногами в землю, как ни тяжело,
И снова ввысь, над пропастью, над краем…
Веселое, однако, ремесло.

10. Россини

Какое счастье жить в России,
В машине ехать по шоссе.
Кругом поля во всей красе
Снегов. В наушниках – Россини.

И надо ж умудриться так:
Журчанью слов иноязычных
И колебанью струн скрипичных
Распахиваться точно в такт.

Всей широтой своих полей,
Всей долготой дороги узкой,
Всей глубиной глубинки русской.
Зима в провинции моей.

Каким великим надо быть,
Чтоб за три века, за три моря,
Не помышляя о фаворе,
Ее на ноты положить.