Её вероломнее нет

Что касается славы, – её вероломнее нет,
 и в лучах её столько купалось заведомой дряни:
 уж на что Маяковский был истинный гений, поэт,
 а кумиром считался слащавый паяц – Северянин.

 Что ж, калифом на час удавалось и мне побывать,
 и стихами о Ялте мог даже толпу обаять я:
 я бросался в залив, как бросаются спьяну в кровать,
 и волна, как перина, меня принимала в объятья.

 Я нырял за строкой возле Чеховской бухты, я плыл
 к гроту Пушкина резво, и дня становилось мне мало;
 Черноморская муза любила мой истовый пыл
 и рыбёшек-рифмёшек  ко мне косяками сгоняла.

Тарханкутские бухты меня не забудут уже,
там, в чистейшей воде, посещало строку озаренье;
я ценил те стихи, что рождались в тревожной душе,
я к заумным стихам относился всегда с подозреньем.

 Но мелеют моря, берег рушится, гибнет дельфин,
 пирамиды Египта лишаются тайны и мумий,
 и всё чаще в строке, словно смог, появляется сплин,
 и всё меньше простора в строке, и всё больше раздумий.

 А над горной грядой полыхает в полнеба закат
 и о чём-то шумят вековые платаны и буки;
 муки творчества – это и рай, говорю вам, и ад,
 горше нет, но и слаще, не зря называются – муки.

 Что касается славы, – о ней не забочусь ничуть,
 кто поймёт, тот оценит; живём и творим – не в пустыне;
 просто надо достойно пройти мне отпущенный путь
 и оставить стихи, а не тексты, как принято ныне…