Дом Грёз. Сказка о милости Господней

                [Нет и не было слёз в этом доме, где грезит Мария]
    В лето, что уж не вспомянется пришла зима во Р*** губернию ранее прежнего: морозами да ветрами встречал свадебник, землю где листком покрыл, где снежком припорошил.  Тусклое солнце лениво ломало лучи о луковки-купола маленькой сельской церквушки, подле которой гудела толпа люда, сбежавшегося посмотреть на молодых, что венчались, благословлением на то умилостивленных.
    «Девицу-девицу-то жаль, - перешептывались люди, - понапрасну красу её сгубили, за старика скупого отдали. Извёл он жинку свою первую, теперь черёд и Марии. За карточный долг родителя красою своею расплатится, креста нет на нём отроду. Родной дочери судьбы не пожалел, родной дочери гробовую доску руками выстрогал».
    Пробили тут колокола, и супруга, словно лебёдушка, из церкви выплыла, только не было на ней лица, да глаза её лучистые слезми горькими залиты, а за нею следом – супруг, горделиво и равнодушно рассекая толпу. Взошли они в карету, тронулась та, и скрылись они вдали.
    Не напрасно люди говаривали о жестокости старого барина: от рук его грубых боль нестерпимая была слаще ласк его отвратящих. Ложилась Мария в постель мужнюю с одною лишь мукой да мыслию: скорее бы смерть забрала его, с собой увела опостылого. Противен да грузен супруг её, да крепок здоровьем, к несчастию, не скоро, видать, с ним разлука ей.
   С роднёй же своей разлучилася: горьки отцу дочерние страдания, простить себе судьбы её сломанной не просто, а потому и всем домашним на встречи с нею запрет дал.
   Одиноко Мария, за засовами тяжёлыми от людей спрятана, дни, украденные свои,  коротает в усадьбе некогда прекрасной, а теперь мрачной и угрюмой, как она сама нынешняя. Одна ей только в доме чужом отрада – клавесин заморский – дар первой мужниной супружницы –пылью покрытый да в углу забытый рукою девичью отогретый заиграл сызнова, о судьбе её грустной заплакал.
   Всякий раз после мужниных ласк садилась Мария за инструмент и монотонную мелодию наигрывала, до того тонкую да жалостливую, что рыдать тянуло навзрыд, да сердце от неё сжималося у каждого, кто её слышал
.
   Так и год минул с прошлой осени. Родила Мария ребёночка, почитая его лишь отрадою своей жизни супругом загубленной. Но лишь раз поглядев на ребёночка, ужаснулась, увидев что мужнины и глаза, и улыбка у мальчика, отняла от него руки белые и уж больше его не голубила, не дарила ни словом, ни ласкою, что так ждал он, своей материнскою.
   Разрешил муж Марии по рождении первенца из дому до реки хаживать близ владений его обширных по дороге бурьяном поросшею, где и путник порою не встретится. И ходила одна она на берег да глядела в реки воды тёмные, покориться им думу удумала, опуститься на дно её каменем. «Забери меня грешную, реченька, забери меня в омуты мутные, всё милее мне там будет нежели на земле, где иссохла, измучилась», - прошептала Мария в отчаяньи.  Да вдруг редкий кашель за плечами своими услышала. Обернулась – за нею цыганка стоит с трубкою белого дыма да посмеивается: «Ох, топиться она пошла! Ох, потешно-то! Только тешить – людей развлекать, коим забот других нет, как тебя из реки вылавливать! Рано ты кручинишься, рано судьбу клянёшь. То, что с тобою теперече не беда ещё, беда только к тебе  подбирается, скоро будет, больно торопится гостию не званною, не желанною. От беды ты той не открестишься, от беды ты той не откупишься, только всю её тебе испить чаркой полною и останется…пить бы разом всю, да долог срок твой на земле маяться – всех переживёшь: и родителей, и сестёр своих, и братьев своих, и мужа своего, и дитё своё – одна только сиротинушкою и останешься средь людей чужих, во чужом миру.  Как долог срок твой земной, одному Господу ведомо, почитай же его божьей милостью».
   «Трудно верить словам твоим, боязно, что надежду последнюю отняли. Коли всё знаешь ты, да всё ведаешь, расскажи, как найти мне забвение, чтобы боли своей век не чувствовать», - сквозь рыдания девица вскрикнула.
   «Дам тебе средство я для забвения. Приходи по реке в табор вечером. Раду кликни – приду к тебе с радостью, а не с радостью, так с утешением».
   Вот, сошла на село ночка тёмная, позадёрнулись дали туманами. Потемнело, померкло за окнами, супруг – в сон, а Мария – на улицу, лишь едва за собой дверью скрипнула, да к реке брегом тихим направилась.
   Идёт – видит, помимо кочевников у реки сидят барышни статные, и крестьянки простые, и знатные из села ей знакомые женщины, да разводят костёр себе весело. И уходит костёр в поднебесье аж, языки извиваются пламени, в золе нежатся жёлто-алые, тёплым светом к себе манят, и слетаются на него души заблудшие, будто мотыльки.
   «Смотри, Мария, на мерцающий свет, да не засматривайся. Милостив к тебе Господь, да милости его не испытывай. Забвение познай, да душу не замарывай», - услышала за спиною девица голос цыганки, что вчера она повстречала, да коей сюда прийти обещала – и обернулась. Протянула ей цыганка кувшин с зелёным зелием да добавила: «Не зелие это на дурман-траве, а само забвение во истину, все печали покинут и все радости, коли вотрёшь его в волосы, или на теле сделаешь намаз. Только одно помни: ежели более из кувшина возьмёшь, чем умещает твоя ладонь, рассудка лишишься».
   Оглянулась Мария – и видит: у каждой женщины в руках по кувшину. Черпают они из кувшина зелие ладонями да друг друга обмазывают, обнажая белые плечи свои и груди, в судорогах изгибаются, стонут и скулят от ласк. Не по себе стало Марии, содрогнулось всё существо её от страха, скорее покинуть поспешила она это падших душ пристанище, да не успела. Сплелись на плечах её крепкие мужские руки – пришли цыгане из табора теперь уже развлечься – обвили женщин станы белые, стали мазать их зелием да себя ими ублажать во соитии. ХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХ
    А на утро еле встать сумея, с трав росой умытых приподняться, поплелась, шатаяся до дому, кувшин с зелием в руках сжимая. Наступило горькое похмелье, приказала горничной водицы принести из святого колодца, и весь день деньской себя в купели продержала, только не отмыться от греха целебною водою.
    Много ли путей пред человеком, мало ли, да тот всего вернее, что пороком чести не затронет. Худший и кратчайший путь – забвенье – ум и сердце разом отпускает, а в конце его унылой песней путника безумие встречает.
    Каждый вечер грезила Мария, благовонным зельем умываясь: и младенца крики ей не слышны, и супруг-старик теперь, ласкаясь, к ней, терялся в сновиденьях странных – если б постоянно так и было, только опустел кувшин её…
    Сокрушалась Мария утратою: хоть горюй – не горюй – делать нечего, вновь к цыганам идти на закате ей, вновь к цыганам идти поздним вечером.
    Вот, сошла на село ночка тёмная, позадёрнулись дали туманами. Потемнело, померкло за окнами, супруг – в сон, а Мария – на улицу, лишь едва за собой дверью скрипнула, да к реке брегом тихим направилась.
    Точно в первую ночь подле табора, повторилось тут всё с нею сызнова. И на утро хмельная, усталая, возвращалась кувшином наполненным до краёв окаянным забвением.
    Добрела Мария до ворот дома мужнего, а он уж и сам подле них её дожидается. Увидал на ней платье порвано, смято, сорвано с плеч спускается – рассвирепствовал, будто зверем стал, разорвал б жену, коль не отняли. Лежит Марьюшка у глухих ворот, недвижимая, бездыханная.
За холопами муж служанку шлёт: «Убери, её, окаянную».
    Ходит девушка за Марьюшкой, дни и ночи у постелюшки глаз не сводит с своей барыни. А Мария во сне стонет всё – боль по телу разливается, во сне бредит, явью мается, велит горничной себя зелием натирать, чтобы страдания унять.
    Дни и ночи грезит Мария, дни и ночи бродит по дому в смятении. А то сядет за клавесин да затянет мелодию монотонную, заунывную. Поговаривает прислуга, что блаженна их барыня, да хозяин холопов не слушает.
   Отпускает Марию забвение, бытие воскрешается в памяти – с ним мириться и горько и боязно, и решает ослушаться девица наставленья цыганского крепкого: не ладонью своей зелье черпает, весь кувшин на себя опрокинула. Захотелось Мариюшке праздника – развела костёр красочный в тереме, языки развиваются пламени – средь них кружится во веселии. Клавесин заиграл песню звонкую, да ветра разнесли её по свету, как и дым от костра восходящего, как и прах, коим всё стало устлано, где прошёл огонь сердца желания.
   Всё золою полегло да землёю обратилось, да травами проросло: прислуга лютиками да ромашками, барин чертополохом, маком алым – мальчик-младенец, на землю ножками не ступивший, матери не знавший, отца не любившей.   
   Одного нет цветка меж ними – колючей розы, в руки не дающейся, через силу пробившейся сквозь паутину трав и встав поодаль, горделиво лелея своё одиночество. Нет среди живых Марии, нет среди мёртвых. Между небом и землёю она, под головешками погребённая, спит прекрепким сном на пожарище. Не задел огонь лица её белого, не коснулся ни членов её, ни платья, не пригрел, не сковал объятьем, обошёл стороною, не прельстился красою грешною.
    Почитали люди то место проклятым, где золою земля выстлана, обходили его стороною, и ничья нога никогда более не ступала на порог страшного дома грёз. Поросла буреломом усадьба старая, преградил к дому путь бурьян некошеный – не добраться никому уж до Марьюшки, никому её сна не потревожить.
    Срок не малый минул с дня пожарища, сотни лет пронеслись, будто не были.
    Вдруг открыла свои очи спящая тёмно-синие, цветом неба. Поднялась, из золы, лома выбралась, босиком да в одном лёгком платьице, побрела, а куда и не ведала, кто она и откуда не помнила.
     Снег хрустит под ногами у девицы, обжигает мороз, будто пламенем, солнце слепит, в снегах отражается, серебром по земле рассыпается, реки гладь – бесконечное зеркало - заглядеться просторами зимними, землями рязанскими бескрайними. 
    Остановилась у реки Мария водицы из проруби напиться, зачерпнула её ладонями белыми да поднесла к губам алым – пила да всё не могла утолить жажды, в век долгий сон иссушил тело.
    Рыбачил на реке юноша, да заприметил такое диво. Подошёл к Марии, поклонился ей да вымолвил: «Здравствуй, красавица. Зимними днями из дому люда не выгонишь, разыгрался мороз нынче, разошёлся не на шутку. У печи барыни греются. Что ж тебя, горемычную, из дому выманило-выгнало? Уж не обидел кто?» - Покачала в ответ головою лишь девица: «Я не помню, - ответила шёпотом, - я ни дома не помню, ни имени, коим мать нарекла при рождении, ничего о себе я не ведаю». – «Говоришь не понятно ты, девица, разумею, о чём, да не просто мне отгадать, сужу ль речь твою правильно. Есть в селе при приходе отец у нас, седой старец, да грамотный батюшка - отведу к нему, как тебе помочь да как быть с тобой он придумает. А меня звать Григорием, сын рыбацкий я, от того, что в мороз, что в зной, из реки ловлю белу рыбицу», - улыбнулся насмешливо Марьюшке и повёл во приход ко священнику.
   Подивился отец святой языку девицы, да стал обучать её грамоте; поселил её в приходе.
   Скоро заговорила Мария языком понятным, да о себе ничего не могла вспомнить.
   Отсвирепствовали морозы лютые, отгудели вьюги, да ветры северные умчали холода из тех мест; побежали ручьи, отзвенели капели звонкие, сошли снега – земли оттаяли, распустились цветами-самоцветами, проросли травами высокими; раскраснелось в небе ярко солнышко, прокричало лето по заутрене, занималось играми весёлыми, так палило, что стога повыжегло близ деревни – на дома на хуторе пламя со стогов тех перекинулось.
   Побежала на подмогу Марьюшка только пламенем объятый дом увидела, внутрь вошла – там плачет-надрывается, во густом дыму лежит, от страха корчится, мальчик, что ещё не ходит ножками; из огня она младенца вынесла, да, что было с нею разом вспомнила - закричала громко: «Люди добрые, нет меж вас мне места, нет прощения! Загубила души я невинные, загубила души, окаянная…для своей спасения не вымолить! Путь один – реки мне гладь стеклянная! Забери река Марию горькую!», побрела к реке да в омут бросилась.
  Молодой рыбак приметил девицу – да за нею в волны речки быстрые: «Не греши Мария боле прежнего, всё себе простить есть всепрощение. Не губи в сердцах теперь ты, Марьюшка, жизнь тобою прежде выстраданную, прежде вымоленную, Господом дарованное почитай особой божьей милостью». 
  И в ответ ему Мария молвила: «Не смогу вернуться на деревню я, поклониться людям, им в глаза смотреть, о своей судьбе поведать правду грустную. Воротись, Григорий, во родимый дом, возвести, что в реку дева бросилась, умолчи, что деву в реке выловил.  Буду я для всех на днище лежать с каменем у своей груди за пожарище, что раздула в бреду для забавы я, а сама возведу руки к Господу и радеть его буду за милости, день и ночь воспевать-благодарствовать, служить буду ему до последнего своего дня».
  Погоревал-погоревал Григорий, вернулся в деревню да рассказал всё, как велела Мария. А девица ушла в монастырь послушницей и стала служить Господу, дав обет безбрачия и молчания. Долог ли срок её земной, краток ли – одному лишь ему ведомо, милостивому.