Дурман-река. Сказка о том, как жить без Бога

                Что ж так ветер свищет во пустой степи,
                Что напрасно ищет у речной топи?
                Воет, плачет, кличет, просит с неба слёз,
                Ветви в землю тычет вестник буйных гроз.
                Слышал он случайно в песне босяка,
                Отчего печальна так Дурман-река.



   Во времена не столь отдалённые в Р**ой губернии, селе М**  жил-поживал барин один. Хозяйство имел большое, крепкое, дела его шли в гору и приносили солидный доход. Был он молод, хорош собой, умён не по годам, часто бодр и весел, от обид отходчив, нрав имел лёгкий, души щедрость небывалую. И жена была у него под стать – всем хороша: и умница, и красавица! Ах, много ль молодым для счастья надо ли? Много надо ли для несчастия? Всё бы жить им да радоваться, да случилась в семье барской одна незадача. Родилась у барина дочка. Хорошенькая! Волосы по плечи вьются русые, губки, как маки, алые-алые, а глаза – что неба синь. Всегда дитя родителям отрада, а тут жизни нет, извела малышка мать с отцом совсем – кричит и кричит дни и ночи напролёт. Тешат её бабки да няньки, мать с рук не спускает – никому в поместье нет покоя, а малютка всё не унимается. Испугался отец за дочку, сердцем почувствовал недоброе, приказал послать за лекарем. Пришёл лекарь, поглядел ребёночка, но хвори никакой не нашёл: «Здесь делать мне нечего. Вели, барин, за попом позвать. Смущают бесы, видать, душу незащищённую, пугают проказами её во младенчестве». Пришёл поп, поглядел и руками развёл, мол, ему ничего уже тут не поделать. «Ежели только сам Господь убережёт девочку, а окромя его никто покоя ей не воротит», - промямлил наместник божий на земле и со словами этими удалился. Медлить не стали. Той же ночью отправились в церковь. Как внесли малышку  под своды церковные  - распахнулись глаза её широко, начала она внимательно иконы чудотворные разглядывать. Прекратились рыдания, но от взгляда девочки всем жутко стало, не по себе. Будто бы и не ребёнок вовсе смотрит-разглядывает, а сатана впился в лики святых – жадно, неистово, пожирая их своими глазищами. Все вошедшие стали вкруг, завороженные необыкновенным зрелищем, не сводя с ребёнка глаз – как вдруг девочка всхлипнула, забилась в судорогах, вся почернела и похолодела. Священник, не медля, начал обряд.  Крестили дочку Александрою. В исцеление-то уж и не верили. Отправились домой с камнем на душе тяжёлым. Одна мысль отца да мать всё одолевала греховная да не ото зла – померло б дитя - то скорее бы, чтоб без муки-то…да, видать, Господь заступился, защитил душу младенческую от искушения. Девочка начала поправляться – лежит себе молча, улыбается, ручонки навстречу протягивает. Смотрит мать – не нарадуется, - «кончились наши беды», - говорит барину. Так и зажили они вновь жизнью весёлою, а про недуг тот и позабыли совсем.
    Родились в семье барина и другие дети, но не любил он никого из них более Александры. Звал её ласково Алексашенька, доченькой любимою называл, души в ней не чаял, брал её с собою всюду, подарками дорогими одаривал. Росла и хорошела Александра не по дням, а по часам – родителям в отраду, соседям на зависть. Только с жизнью не вровень счастье коротко. Минуло Алексашеньке пятнадцать лет, и потеряла она покой и сон: «Уйду я, маминька, в вечор, коли двери не запрёшь, через оконце упорхну – коли ставни не заколотишь! Не держи меня ласкою во светлице – надо мне за околицу, надо мне сгинуть в ночь…слышишь? – ветер поёт песню заупокойную? – по моей душе пропащей, неотмоленной, по моей судьбе неоплаканной…надо мне туда, за околицу…отпусти меня, маменька!.. в ночь мне глаза не сомкнуть». И рыдала девица до утренней зари, не смолкая, до первых лучей солнца, а лишь только развеется тьма ночная, небеса прояснятся – засыпала сладким сном и проводила весь день в безмятежной дрёме. Однажды проспала Александра долее прежнего и поднялась, когда в доме уже все спали. Распахнула тихонечко оконце, уселась на край его поудобнее и в небо ночное очи уставила. Смотрит-смотрит она и приговаривает: «Хороша ты, ночка, тёмная! Всех бриллиантов-звёзд не счесть в короне твоей. Всех краше ты и всех загадочней, царица цариц! Зачем будишь меня ты в темень такую? Чем могу я тебе подсобить? В чём помочь тебе?» Не откликнулась ночка тёмная, лишь ярче запылали звёзды на чёрном бархате небес. Опечалилась совсем Алексашенька – не найти  ответа ей, по чём сердце мучится. Возвернулась тогда девушка на пухову перину свою в белы кружева, да не спится всё – глаз не сомкнуть. И вдруг слышит сквозь тьму ночную, будто шепотом её кто-то зовёт – зазывает, да по имени называет. «Александра…где ты, Александра? Где ты, Александра?...Александра-а-а…». Сжалось сердце у девушки, сжалось сердце у глупенькой, -  уж так печален голос был…голос будто  и не чужой вовсе, будто знакомый…поднялась она с постелюшки и во двор выбежала, а там голос ещё громче, ещё жалобней: «Александра…где ты, Александра? Где ты, Александра?...Александра-а-а…». Вышла Александра за околицу – видит: тропка перед нею незнакомая точно неспроста кем выстелена, лунным светом залита, а окромя тропки той ничего не видать. Не по себе стало девушке, забилось сердце в груди – застучало, хотелось домой бежать ей, только в стёжку точно вросли её ноженьки, и послышался снова ей голос печальный: «Одна тебе дорога, Александра. Ступай смелее, Александра! Где же ты, Александра? Где ты, Александра?...Александра-а-а…». И пошла Александра тропкой незнакомою. Идёт – и не страшно ей совсем уже, идёт – и сердце радуется. Выходят навстречу ей звери лесные и у ног садятся в покорности, расступаются перед нею великаны-деревья и травы высокие под ноги стелятся – точно в сказку попала красна девица, где чудеса ей без устали являются. Но вдруг поднялся сильный ветер и закружился над её головою. Разбежались звери, попрятались, затрещали деревья-великаны, померкли звёзды в короне царицы-ночи, и шепнуло небо беспомощно: «Рассвет!» Обожгла заря очи девичьи и кинулась Александра бежать со всех ног.  *** Будит мать Алексашеньку по утру, будит-поднимает, добудиться не может. Коли б знала матушка – не спала всю ночь её детушка, запрет её родительский нарушила – наказала б свою дочку неразумную от любви, а не от сердца тяжёлого, а теперь другое ей наказание – не с плеча родительского…
     Повторилось всё следующею ночью. Вышла Александра за околицу – видит: тропка перед нею знакомая точно неспроста кем выстелена, лунным светом залита, а окромя тропки той ничего не видать. И пошла Александра той тропкою. Идёт – и не страшно ей совсем уже, идёт – и сердце радуется. Выходят навстречу ей звери лесные и у ног садятся в покорности, расступаются перед нею великаны-деревья и травы высокие под ноги стелятся – точно в сказку попала красна девица, где чудеса ей без устали являются. Но вдруг опять поднялся сильный ветер и закружился над её головою. Разбежались звери, попрятались, затрещали деревья-великаны, померкли звёзды в короне царицы-ночи, и шепнуло небо беспомощно: «Рассвет!» Обожгла заря очи девичьи и кинулась Александра бежать со всех ног – опоздала!.. – взошло красно солнышко! Опустилась на землю в беспамятстве. Пролежала так долго ли – коротко - никому и самой ей неведомо.
     Ехал поутру стороною той молодой купец по делам в село М**. Увидел купец девушку посреди дороги. Хороша была девушка, полюбилась ему с первого взора. Наклонился он к ней низко-низко и поцеловал в губы алые, точно маки. Вздрогнула красавица от дерзости молодецкой, но не проснулась – крепкий сон сковал очи её. Подхватил купец девушку на руки, вскочил в седло и помчался с ней далее, только пыль взвивалась из-под копыт коня его. Вскоре добрался купец до барского поместья, куда и путь свой держал. Но не хлебом-солью встретил его гостеприимный барин, как увидел в руках чужака Александру. Загорелись глаза его злобою, кинулся он на купца, - зарубил бы в сердцах, коли б мужики не разняли их. Проснулась тут девушка, испугалась гостя незнакомого, кинулась к отцу. И заплакал отец  слезми горькими: «Где же платье твоё, Алексашенька? Али, я не любил тебя? Али, я не жалел тебя? Ты про что же семью опозорила?» «Не серчай, отец, - молодой купец слово вымолвил, - люба мне Александра. Отдай мне её в жёны. Ни в чём ей не будет отказу». Что поделать отцу горемычному? – повелел он Александре к свадьбе готовиться, запер в тереме дочь непослушную. А купец, чай, приглянулся ему – был он молод, хорош собой, умён не по годам, бодр и весел, от обид отходчив, нрав имел лёгкий, души щедрость небывалую, принял барин его как сына в доме своём, счастья им возжелал с Александрою всем сердцем своим отцовским.
    Поняла Александра: не выбраться ей из заточения – кричи – не кричи, один путь ей обманный остался – притвориться кроткой да любящей, объявить отцу благодарность да к «милому» в ноги кинуться. Так она и сделала. Приходил удалец ночку каждую под окошко её, речи говорил красивые, песни пел звонкие. Позабыла Александра голос таинственный, в ночь зазывающий. Пригляделась девушка к суженому – ох, и вправду хорош сын купеческий! Полюбился он ей в свою очередь. Затуманилось утро, запенилось небо облаками кремнево-розовыми – всё лучами предрассветными исколотое, проиграли свирели в ночку уходящую, что настал новый день – день венчания.
    Хороша была невеста – величава да красна, волосы по плечам вьются русые, губы, как маки, алые-алые, а глаза – что неба синь, и жених ей под стать. Подъехала коляска их к небольшой церквушке, вышли молодые и в белу церковь направились – соединить судьбы свои в любви и согласии на долгие лета. Но лишь ступила невестушка в обитель Божию, как побледнела вся, почернела вся и наземь рухнула. Подхватил её Милый руками сильными, вынес из церкви, уложил на высоку травушку. Зарумянились щёки девичьи, ожила она, обняла его белой рученькой, зашептала вслух слова горькие: «Никогда не быть мне тебе женою законною перед Господом-Богом нашим, перед людьми да соседями, перед отцом да матерью. Нельзя мне под своды церковные,  пред ликами святыми предстать– живёт во мне сила неясная, таится внутри со младенчества. Не хочет венчать меня батюшка, грех на душу брать непростительный. Пусти меня, милый мой, суженный, нет места мне среди людей, одна мне дорога в ночку тёмную…» «Не брошу тебя, Алексашенька! Пойду за тобой к чёрту лысому! Сгорю с тобою в огне праведном! Знай, жизни нет без тебя, коли и с тобою нет жизни!» - ответ держал молодой купец. Так взялись они за руки и побрели по тропинке к дому отчиму.
     Долго шли они молча, смотря под ноги. Вдруг оживился молодой купец: «Погляди же ты, Алексашенька! Это место то самое, где тебя я нашёл утром рассветным. Здесь лежала ты, красна девица, крепким странным сном околдована».
      Только вымолвил купец слова те, как откуда ни возьмись выбежали девушки с громким визгом и плачем. Увидели девушки молодых и к ним кинулись: «Заблудились мы, вышли из лесу не по той тропе, по худой стезе, к Дурман-реке стёжка вывела. И, что было сил, мы зажмурились и от омута прочь-то кинулись. Еле ноги унесли». Как успокоились девушки, попросила Александра про Дурман-то-реку сказ сказать, да всю правду рассказать.  Начали девушки свой сказ. Запела одна из них голосом звонким как весенняя капель:

     «Расскажу тебе, милой, ладушки, -
     Говорила мне моя бабушка –
     Есть в округе сей пять больших чудес:
     Чудо первое – вечный, дивный лес…»

Тут песню её подхватила вторая девушка:
 
     «А за ним ручей вьётся сквозь века,
     Не простой ручей – то Дурман-река…»

И так пели они по очереди:

     «На реке стоит чудо-мельница,
     На ней грусть-тоска перемелется…»

      «А за мельницей дом заброшенный
      Прячет бурелом век некошеный…»

      «Чудо пятое – ночь проклятая –
      Царство тёмное, тридевятое…»

  Допели девушки, и молвила одна из них: «Более ничего нам неведомо, а только говорит нам маменька не ходить в лес сосновый, к мельнице старой, дому заброшенному, а пуще всего наказывает обходить стороною речку окаянную, да ночкой тёмною дома сиживать». «Слыхала я от тятеньки, - продолжила другая девушка, - что речка эта заколдована. Много в ней люду всякого утопло. Говорят, засмотрится в неё кто – и всё желаемое, как наяву, увидит. Стоит себе, горемыка, любуется, а к нему в то время бесы подкрадываются – хвать его сзади – и в омут дымящийся бездонный головой! Нет назад пути: кто в реку ту попал, тот в реке той пропал, стал пленником её на веки вечные!»
   Распрощались молодые с девушками и побрели далее. Шли они медленно, не спеша, тяжёлую думу думая. Покатились по щекам Александры слёзы-льдинки хрустальные, чистые, обняла она друга милого и вымолвила: «Уж другой не полюбится мне на земле. Будем жить с тобой как муж и жена, в мире жить да в согласии, а что нет меж нами благословения божьего – не прознают люди, не проведают. В белу церковь мы с тобой вместе хаживали, с моим батенькою вы свадьбу слаживали, на руках из храма стен выносил меня, так чем не жена я тебе в глазах людских? Чем не муж ты мне? Подари мне сердце своё верное да надень на палец мне колечко круглое». «Давно с тобою сердце моё, Александра», - молвил молодой купец. Надел он на палец ей колечко круглое, обвил руками тонку талию: «Моя навеки ты, так будь женою мне до конца». Нежен был молодой супруг, речами красивыми сыпал - точно звёзды роняли небеса, забылись слова его поутру, одна память любви его – от ласк трава примятая. Минуло три дня, как уж собрался молодой купец в путь-дорогу - в страны дальние, заморские по торговым делам ехать. Отпускать не хотела мужа Александра, да не отпустить не могла. Обещал он вернуться скоро.
    Год прошёл. Второй прошёл. Ждёт Александра муженька, дожидается. Каждый день ходит на дорогу. Нет, не едет её милый, разлюбил, позабыл Алексашеньку. Вдруг видит Александра: пыль по дороге вьётся, летит резвый конь, мчит смелого всадника. Встрепенулось сердце в груди: «Неужто милый воротился?!» Пригляделась Александра – нет, другой-то человек, незнакомый. Остановился всадник подле девушки и спрашивает: «Далёко ли отсюда поместье барское?» «Не видать ещё, - отвечает Александра, - а ты кем будешь барину? откуда путь держишь?» «Путь держу издалека, устал я в пути. Мне бы на ночлег. Говорят барин ваш доброй души человек, хлебом-солью встретит, словом приветит. Одна у него напасть – дочка непутёвая, каждому заезжему молодцу жена! – громко рассмеялся незнакомец, - так ли хороша ваша Александра?» «Александра?» - переспросила девушка. «Александра, - продолжал незнакомец. – Приехал я по просьбе брата своего. Женился мой братец во родных краях на девице видной да знатной и велел уладить дела его здешние, в знак успешного завершения коих привезти ему колечко с белого пальчика некой Александры, назвавшейся его суженной не по закону божьему, а по ейной собственной похоти, склонив и братца моего ко искушению». Сжала больно кулачки Алексашенька, из последних сил ему молвила: «Воротись скорей во родимый край, не тревожь болью сердце отцовское, братцу сообщи благую весть, что свободен он, что в небе сокол. Нет на свете больше Александры…» Склонил голову низко удалец, не хотел уйти, а послушался. Развернул коня гость незваный и умчался прочь восвояси.   
    Кинулась прочь Александра, что было сил, слезами горькими обливаяся. Убежала в глушь непроглядную, потеряла путь-дороженьку. Всё видения вокруг непонятные, вьются над головой её чудища – ничего не страшно уж Алексашеньке. Для чего теперь ей жить? – только сгинуть бы! Идёт не спеша Александра, не торопится, кончину свою достойно принять готовая. Только чудь её лика не трогает, клонит книзу корявые головы. Отчего ж не свирепствуют чудища и на части не рвут её грешную? - Берут нежно за тонкие рученьки и целуют ей нежные пальчики. Шепчут тихо слова утешения своей гостье незваной, непрошенной: «Понапрасну не плачь, красна девица, скоро день новым платьем оденется. Не печалься напрасно, красавица, - что не так, то однажды исправится». Замолчала чудь лесная. Никого и ничего вокруг, только ночь смотрит во все глаза.  Жутко стало Александре, когда услышала она, как пробивается сквозь тьму ночную голос знакомый, голос печальный, будто стон нездоровый. Сжалось сердце у девушки, сжалось сердце у глупенькой…пошла Александра на голос, пошла в неизвестность искать погибель свою. Идёт - и видит: тропка перед нею знакомая точно неспроста кем выстелена, лунным светом залита, а окромя тропки той ничего не видать. И пошла Александра той тропкою. Идёт – и не страшно ей совсем уже, идёт – и сердце радуется. Выходят навстречу ей звери лесные и у ног садятся в покорности, расступаются перед нею великаны-деревья и травы высокие под ноги стелятся – точно в сказку попала красна девица, где чудеса ей без устали являются. Но вдруг опять поднялся сильный ветер и закружился над её головою. Разбежались звери, попрятались, затрещали деревья-великаны, померкли звёзды в короне царицы-ночи, и шепнул месяц ясный беспомощно: «Рассвет!» Обожгла заря очи девичьи, но не двинулась с места Алексашенька, всё стояла и смотрела без устали, как восходит в небеса красно солнышко. Только быстро алый свет тот развеялся по далёким уголкам неба синего. Стало серо всё кругом, неуютно – покривились облака, небо мутно. Расползался-то туман от хмельной реки, завлекал к себе гостей в дружбу долгую, дружбу крепкую, беззаветную.
     Вспомнила Александра место это проклятое – здесь она девушек встретила, здесь гуляла не с суженным, да с ряженным. Вот она Дурман-река, что течёт издалека сквозь столетия-века! Направилась девушка к тихому омуту, не страшась своей скорой погибели. Идёт по тропке узкой Алексашенька по ковру из трав лесных, что под ногами её мягко стелятся, идёт никакой беды себе не чувствует, а лишь напротив, сердце её мятежное всё спокойнее – с каждым шагом к реке окаянной. Долго шла ли, а ль коротко – никому то не ведомо и самой Алексашеньке - потерялась во времени, долгою думой задумалась, горькою мыслию измучилась. Да, не вечна, видать, путь-дороженька, скоро змейкой вилась – да закончилась. И туман пред глазами рассеялся. Распрямились деревья кудрявые, порасправили кисти изумрудные великаны стройные, обступили со всех сторон реку тонкую, точно тысяча стражников, от любых невзгод заслоняющих, от гостей непрошенных защищающих. А кругом красота несказанная…золотые пески по берегам её, а в самих песках чисто золото – слепит глаза Алексашеньке, сливаясь с ясным солнышком, что лучи свои - рученьки протянуло к нему и весь день деньской им играется. Но не греет тот свет Александру, ни к чему ей теперь злато-серебро, ни к чему все земные сокровища, и минует она клады бесценные, не глядит на них даже, не трогает, пробираясь к воде тихим берегом.
    Вот, дошла до воды Алексашенька и склонилась над ней, опечалившись ещё пуще и горчее прежнего. Ничего в мутных водах не кроется, никакого не спрятано дива в них. Лишь, словно лёд, реки гладь холодная и ровна, и прозрачна, точно зеркало. Наклонилася к ней Алексашенька, и увидев своё отражение, лишь поправила русые локоны. Только вдруг за спиной её шорох странный послышался- и увидела Александра рядом тень на воде, что склонилась над нею низко и столкнуть в мутну воду готовую - увернулася резко во сторону, ухватилась за травы высокие, и осталась себе невредимою. «Кто здесь есть?», - во весь голос воскликнула. Но в ответ ничего не послышалось, разлетелись слова её эхом лишь по берегу долгому, в тишине безголосой рассеялись. Недвижима стояла Александра, не боясь чужой силы неведомой, в себе самой силы узрев небывалые – небывалые во бесстрашие, какое во всяком открывается, кому на краю своём горечь потерь в сладость только есть.
    Замерла в ожиданье Алексашенька, наблюдая за травами высокими да за деревьями –великанами, да за берегом неспокойным- и вот, снова тень странную приметила. Испугалась тень – и метнулась к дубу старому. «Постой!»- закричала ей вослед Александра. – Заметалась тень, закружилась  и в глубоком дупле схоронилась. Подбежала к дубу тому девушка, набрала в белы руки хворосту и забила им дупло глубокое, чтобы нечисти уж не выбраться. Сама села у дуба высокого, во тоску погрузившись, в беспамятство. Коли сердце дотла её выжжено, отчего горевать ей теперече? Пустота не слышит боли, не чувствует, а окромя пустоты ничего не осталось в груди её, ушла суетность из души её, всё мирское покинуло, поселилось в разуме её забвение и все прежние мысли опутало. Дрёма сладкая тронула плечи ей, опустилися веки тяжёлые – да вдруг сон отпугнул чей-то тихий стон, возмолилася тень в дупле жалобно: «Не сгуби, Александра! Отпусти, Александра! Не обижу я, от реки уйду. Отпусти меня – не накличь беду».
    «Али я ещё беды могу накликать пуще той, что подле меня схоронилась? Али что есть больнее боли, да печальнее неволи, в коею сердце само заточилось? Как и я, не знаешь ты благодетели, как и я, в благодетель не веруешь. Так, зачем молишь ты о прощении ту, чьё сердце не бьётся, не чувствует и не слышит других, и не ведает ни к кому и к себе сострадания?» - равнодушно промолвила девушка в ответ голосу тихо дрожащему.
   «То не ты говоришь, а отчаянье, что рассудок мутит, издевается. Скажи, есть ли в тебе сострадание к тем, кто этой рекой извивается? Подойди-ка к воде, Алексашенька, загляни в очи тёмного омута». Подошла она к речке дурманящей, заглянула, что в зеркало тёмное, в коем бледные да искажённые меркли лица людские и хмурились. Содрогнулась от жалости девушка: «Отпущу, дам тебе волю вольную, но взамен расскажи, как их вызволить, из полона реки возвернуть».
    Подошла Алексашенька к дереву, из дупла великана-дуба хворост вынула, а оттуда – прыг чертёнок – и бежать. Да, со страху в высокой траве-мураве запутался и опять застонал: «Не губи, Александра! Отпусти, Александра!»
    «Отпусти, Александра», - повторилось за спиною её холодно. «Отпусти, Александра» - и сжалось сердце в груди у девушки, и сжалось сердце в груди у глупенькой – услышала она снова голос знакомый, услышала голос таинственный. «Отпусти, Александра, беса мелкого отчаяния истязающего, существо нерадивое, неразумное, что тебе зла не сумеет, не сделает, что тебе не поможет и во чаяниях».
    «Кто ты?» - обернулась Александра, но позади её уж никого не было. - От чего не кажешь ты своего лица? Для чего зовёшь меня - зазываешь, да по имени называешь?»
    «Отрадно мне имя твоё, Алексашенька. Моею была ты, у меня отнята. Ждал во владения свои душу твою грешную, безутешную, неотмоленную – часть меня, дух мой, грех мой. Ждал-встречал кострами разожжёнными, судьбой заговорёнными, речами жаркими, теплом, подарками. Ждал-поджидал, да не дождался, обманутым один остался - и не с кем праздник вечный разделить теперь.
     Так близко ты ко мне, Александра, но не коснуться тебя. Моя ты по праву, Александра, но не вернуть мне тебя силою. Легла печать на чело твоё светлая, приметная, не моя. Моею была ты, у меня отнята во благо недостойных тебя, не желавших, ни рока, ни жизни расцвета не знавших. Не признали тебя, не приняли, отрекутся не раз – был бы повод им, открестилось и Небо, и ангелы, уронил Господь, взявши на руки – чужого и ему не удержать. Не в свете да любви твоё спасение, не в покаянье чрез воскресение. Погубят тебя силы светлые, не Днём сотворена-рождена ты – ни перед Днём благоговеть,  ни Дню кланяться. Жизни много в тебе, Алексашенька, и не скоро она упокоится. Раздели её со мною, не противься. Только я один подле тебя вопрошаю не о милости, а о ласке. Будь мила и весела со мною, как и прежде. Моею была ты, у меня украдена. Моею была ты, ко мне и возвратись. И мир другой тебе откроется, и всё, что сокрыто теперь, покажется.
     Многолик я. Чем явиться тебе, коли повсюду я? Ветер обнимет тебя – то моя рука на твоём плече. Капля дождя коснётся лица твоего – то моя слеза на твоей щеке. Розы алой губами дотронешься – поцелуй мой застынет на губах твоих. Как явить мне лик тебе свой, коли всюду в тебе я? Я есть страстные твои пожелания, я есть страхи твои, я есть сила твоя, я есть мудрость твоя. Буду верой твоей, коль уверуешь».
     Задрожали слова те на ветру, гулким эхом повторились – разнеслись, разлетелися по свету, по земле жемчугами рассыпались – проросли перламутром да выцвели, ничего от себя не оставили.
     Пришло время решать Алексашеньке. Без ответа назад не воротится её спутник нежданный, негаданный. Говорит речи приторно-сладкие, осыпает подарками знатными: златом-серебром с самоцветами: украшеньями да монетами. Да, к чему ей все эти сокровища? Что не видела дочка барская? От тоски себя чем не тешила? Наигралася с самоцветами, злато-серебро понаскучило. Чудеса чудесами уж не кажутся, лишь одно всё волнует и грезится – лица томной реки мрачной узников.
    Смотрит в них – и грустит Алексашенька, смотрит в них – и уйти не торопится. А они осторожно к ней тянутся, просят тихо и жалобно-жалобно, о свободе молят и о помощи: «Помоги, помоги, Алексашенька!»
    Стало жаль ей вдруг жизней загубленных, стало жаль ей реки томной пленников. «Отзовись, - позвала тихо девушка, - Дух во мне и вовне неизведанный, уготован ответ тебе мною, уготован ответ долгожданный: коли пленников реки вызволишь, души грешные назад выпросишь - взамен волею своею не скуплюсь, буду твоею вновь, отрекусь от всего, в чём нет тебя – всё оно безвозвратно чужим мне окажется».
   Но грустнее лишь голос стал пуще прежнего: «Не ко мне ты шаг делаешь, Александра, а от меня, всё далее уходишь ты, Александра, – к свету тянешься через жертву свою да сострадание. Грусть светла твоя, Александра, и чрез неё божьи нити натягиваешь, да оборвутся они рукою неопытной – через смирение себя накажешь ты, Александра. К чему покой живым? К чему сомнение? Тебе со мною быть – его не ведать бы, тебе со мною быть на вечном празднике судьбой когда-то, ведь, да предначертано. Исполню волю я твою. Пусть сбудется то, что желаешь ты, что требуешь, идя наперекор несправедливости. Но помни, жизнь мудра: поколь твой век идёт, на нём она сполна вины твоей найдёт. Тебе ещё ответ пред ней держать. Тебе за себя каяться, Александра». 
    Поднялись тут в поднебесье ветры сильные, налетели со всех концов света белого – высоко закружились, завились в облаках – и, в пучину с них совавшись серых волн, средь причудливых теней затерялись. Застучали грома колесницы, и посыпало небесное войско стрелы-молнии - угодила одна во речную гладь – зеркало реки треснуло. Выплеснула муть на берег утопленников – разбежались они кто куда с глазами страха полными. Возвернулись во родную деревню, рассказали про своё вызволение.
   Зашумели крестьяне, разгневались, в Александры помощь не поверили: «Знать, она, верно, ведьма проклятая, знать, она есть во всём виноватая. Не вчера она с бесами спуталась, не вчера миловалась да тешилась после тайного ея отречения, от рождения была она чуждая, от рождения жила по ту сторону. Коль от барина дитя нечестивое, так его вперёд и наказывать». Обложили барский дом они хворостом, подожгли - и до утра веселилися. А наутро вся трава пеплом выстлана, прахом праведных земля припорошена – против люда не пойдёшь, но как вынести желчь безумия от тех, кто хорошими наречен?
   «Погляди-ка на село, Алексашенька, - молвил голос ей и кротко, и холодно, - не пройдёт над ним теперь красно-солнышко, не согреет семена во земле сырой – не взойдут они да не вызреют, что могло взойти – нынче выжжено. Такова цена сострадания, такова цена и прощения. Что теперь твоя путь-дороженька? По какой пойдёшь? Чего сыщешь ты? Иль опять поймёшь да помилуешь неразумные души грешников? За тобою они собираются – к заповедной реке приближаются, пламенем сердце твоё из груди выжечь хотят – жертвою сделать тебя своею во имя Господа. Где благодать его, Алексашенька? Нет, благодать его ты не ведаешь. Так, не скупись ответом, Алексашенька, лишь протяни мне руку свою белую – в неё вложу я силу небывалую, накажешь ею всех, кто болен верою.
    Так близко ты ко мне, Александра, но не коснуться тебя. Моя ты по праву, Александра, но не вернуть мне тебя силою. Легла печать на чело твоё светлая, приметная, не моя. Моею была ты, у меня отнята во благо недостойных тебя, не желавших, ни рока, ни жизни расцвета не знавших. Не признали тебя, не приняли, отрекутся не раз – был бы повод им, открестилось и Небо, и ангелы, уронил Господь, взявши на руки – чужого и ему не удержать. Не в свете да любви твоё спасение, не в покаянье чрез воскресение. Погубят тебя силы светлые, не Днём сотворена-рождена ты – ни перед Днём благоговеть,  ни Дню кланяться. Жизни много в тебе, Алексашенька, и не скоро она упокоится. Раздели её со мною, не противься. Только я один подле тебя вопрошаю не о милости, а о ласке. Будь мила и весела со мною, как и прежде. Моею была ты, у меня украдена. Моею была ты, ко мне и возвратись. И мир другой тебе откроется».
     Не дала руки в ответ, Алексашенька. Уронила на траву слезу звонкую. Только быстро та слеза в траве высохла. Коли давно сердце дотла её выжжено, отчего горевать ей теперече? Пустота не слышит боли, не чувствует, а окромя пустоты ничего не осталось в груди её, ушла суетность из души её, всё мирское покинуло, поселилось в разуме её забвение и все прежние мысли опутало. Во забвении она слово молвила: «Проклинаю век, в коем я живу, смертным – смерть, а мне – с головой в волну. Была твоею, да у тебя отнята. Если сила есть – возьми меня назад, возврати во своё услужение. Только знаю, я не твоя раба. Не с тобой уйду, а одна пойду, да не по свету – к берегам река меня вынесет, к берегам далёким, нездешним, где любому есть утешение, где и я своё отыщу». Так сказала в ответ Алексашенька да и в омут дымящийся бросилась.
     Почернел, осерчал Дух, разгневался, не знавал прежде он такой дерзости, пред собой не знавал он бесстрашия. «Над тобой не имею я силы, что тебя доведёт до могилы, но имею достаточно власти, чтобы беды наслать да напасти. Ты отвергла дары мои тебе преподнесённые, Александра, мне добром на добро не ответила, Александра. Али злу добром ответить грешно? Грешно ли жить природою своею? Моею была ты, у меня отнята. Светом очарована, одурманена. Свет, а не меня выбрала ты, Александра. Но не им сотворена-рождена ты, оттого он за тебя не вступится, да и я не отдам тебя запросто. Так и пусть оно будет по-твоему – поперёк всем, кому тебя хочется: предреку тебе жизнь бесконечную, предреку тебе жизнь в одиночестве. Блуждать тебе одной меж небом и землёю, пока кто не растопит сердце твоё холодное любовию своею, коею один Господь ведает, да тебя не привечает. Коли не полюбилась ты никому в обличие человеческом, так в нечеловеческом кому полюбишься? Не ступить тебе по земле более, пока тот не придёт, кто тебя вызволит не монетой златою звонкою, но жизнью своею за свободу твою расплатится», - сказал сие Дух и обратил девицу существом неведомым: возвышалась над гладью речной прежняя Алексашенька, да вместо ног её человеческих изгибался в воде рыбий хвост… 
      Так с тех пор и живёт Александра, Дурман-реки гостья извечная, от неба и земли спрятана, одинокая да нелюдимая. Но знает она, но верует во спасенье своё, хоть неблизкое, что придёт к ней не раз не со стороны - в ней самой ключ заветный отыщется.