Лекарство от счастья

                Лекарство от счастья

                Obstupui, steteruntque comae, et vox 
                faucibus hasait. (лат)
                Я оцепенел: волосы мои встали дыбом,
                и голос замер в гортани.
                Вергилнй. Энеида, II, 774.

                Душа, как Гиндукуш,
                Туманами повита.
                Страх в лабиринтах душ
                Как бивни сталактита.
                Ф. Искандер


В 1830 году,  воссоздавая историю написания поэмы «Граф Нулин», её автор, А. С. Пушкин, записывает любопытную сентенцию: «Бывают странные сближения». О каком сближении идёт речь? И почему оно для поэта странное? Работая два декабрьских утра над текстом забавной и фривольной пародии на поэму В. Шекспира «Лукреция», Пушкин, по его словам, размышлял над тем, как, казалось бы, незначительные события фатальным образом влияют на судьбы людей, на ход истории:
«Что, если бы Лукреции пришло в голову дать пощечину Тарквинию? Быть может, это охладило б его предприимчивость, и он со стыдом принуждён был отступить? Лукреция б не зарезалась, Публикола не взбесился бы, Брут не изгнал бы царей, и мир и история мира были бы не те… Мысль пародировать историю и Шекспира мне представилась, я не мог воспротивиться двойному искушению и в два утра написал эту повесть».
Однако период работы над этой поэмой, 13-14 декабря (по старому стилю) 1825 года, совпал со временем восстанием тех, кто покусился на царский трон, выведя войска на Сенатскую площадь в Петербурге. Свистела картечь, проливалась людская кровь, а он, друг и близкий духовно сотоварищ некоторых из тех, кто покусился на самодержавие, в это время изображал комичную альковную сцену. Ведь его героиня всё же дала весомую оплеуху ночному похотливому искусителю.
Но тут опомнилась она,
И гнева гордого полна,
А впрочем, может быть, и страха,
Она Тарквинию с размаха
Даёт — пощёчину. Да, да,
Пощёчину, да ведь какую!
 Унизительная пощечина отвешена, и никакие трагические события не воспоследовали в барском имении «в последних числах сентября»: не пострадала женская честь, не  разорваны супружеские  узы. И угрозы оскорблённого мужа:
Он говорил, что граф дурак,
Молокосос; что если так,
 Графа он визжать заставит,
Что псами он его затравит,
 - остались только  гневными и напрасными интенциями.
К крыльцу подвезена коляска,
Пикар всё скоро уложил,
И граф уехал.
Однако любопытен факт: последние строки поэмы указывают, что таким  решительным жестом Наталия защищала верность не  супругу, а своему молодому любовнику, соседскому барину.
При этом важно заметить, что поведением  Наташи в этом эпизоде руководил страх, этот вековечный спутник человека. Какова природа этого страха?  Ответить на этот вопрос помогут ещё два странных сближения: одно – событие на семейной посиделке, другое – действия, описываемые в стихотворении А. Ахматовой. О первом случае рассказывает его непосредственный наблюдатель.
     «Помнится, я был на каком-то семейном торжестве. Мы сидели за столом, что-то лениво пожёвывали, ведя вялый разговор. Как внезапно маленькая Катюша, милая девчоночка лет пяти, которая сползла с дивана, где старательно обихаживала свою подопечную, страшноватую куклу с зелёными волосами и удивительно кривыми ногами, и направилась к балконной двери. Не доходя нескольких шагов, она остановилась, замерев и, чуть вытянув шейку, стала всматриваться в темноту ночи за стеклом двери. Потом она обернулась и, обращаясь ко всем, сидевшим в глубине большой комнаты, явственно прошептала в наступившей вдруг тишине: «Стра-а-а-шно!» Какой инфернальный мир там ей увиделся? Какие образы и какие явления смутили её сознания и чувства? Но в этом одном её слове было столько содержания, что его хватило бы не на один рассказ об ужасах и всевозможных мистериях.
 Я взял её на руки, прижал к себе, поглаживая рукой по прильнувшему ко мне доверчивому детскому тельцу. На мгновение возникло тягостное молчание. И молодец мама девчурки! Она неожиданно нарушила всеобщее оцепенение, сказав: «А мы совсем забыли про мороженое! Катюш, ты какое хочешь? В стаканчиках или на палочке? А ещё есть в кулёчках…» И наваждение тотчас исчезло! Ребёнок побежал к маме, громко крича: «В зелёном кулёчке! Только я сама разверну!»
Теперь в сближение со страхом Кати вступает лирический персонаж из ахматовского стиха «Страх, во тьме перебирая вещи…»
Страх, во тьме перебирая вещи,
Лунный луч наводит на топор.
За стеною слышен стук зловещий —
Что там, крысы, призрак или вор?
                В душной кухне плещется водою,
                Половицам шатким счёт ведёт,
                С глянцевитой чёрной бородою
                За окном чердачным промелькнёт —
И притихнет. Как он зол и ловок.
Спички спрятал и свечу задул.
Лучше бы поблёскиванье дул
В грудь мою направленных винтовок,
             Лучше бы на площади зелёной
             На помост некрашеный прилечь
              И под клики радости и стоны
             Красной кровью до конца истечь.
                А. Ахматова,1921
Что же это за страх, которому предпочитают участь расстрелянного или казнённого на эшафоте? Какие картины бытия полонили сознание девчушки, наполнив его инфернальным страхом? Если общее у этих двух страхов? Есть. Оно состоит в том, они  являются ярким проявлением витального страха, именуемом ещё экзистенциальным страхом. Подобный страх по-разному проявляется в человеке, если говорить о его причинах.  Поэты весьма подробно рассмотрели многозначную картину сущностей витального страха. И в стихотворении Ахматовой, и в поведении ребёнка усматривается одна причина: недостаток информации о внешних обстоятельствах жизни, гнетущая неизвестность восполняются живой фантазией. И эта фантазия становится самой реальностью, подвигая сознание на конструирование зловещих фатальных исходов. Перед такими образами и посылами в будущее человек чувствует себя  совершенно обречённом, всё более и более усиливая свой страх. Примеров подобных состояний поэтических персонажей в русской поэзии предостаточно. Вот герой В. Катаева оказывается один на один с ночной безбрежностью степи. И выползает атавистических страх. Испокон веков человек сознавал, что великие непознанные Леса, Степи и Моря таят в себе немыслимые угрозы жизни и судьбе.
 Глухая степь. Далёкий лай собак.
Весь небосклон пропитан лунным светом.
И в серебре небес заброшенный ветряк
Стоит зловещим силуэтом.
Бесшумно тень моя по лопухам скользит
И неотступно гонится за мною.
Вокруг сверчков хрустальный хор звенит,
Сияет жнивье под росою.
В душе растёт немая скорбь и жуть.
В лучах луны вся степь белее снега.
До боли страшно мне. О, если б как-нибудь
Скорей добраться до ночлега.
                В. Катаев, 1914
Из  ночной снежной степной безнадёжности перенесёмся в коридорные пределы, где бродит в сером полумраке одинокий персонаж Гумилёва. И что ему видится в сумраке хмуром?
Я подошёл, и вот мгновенный,
Как зверь, в меня вцепился страх:
Я встретил голову гиены
На стройных девичьих плечах.
                На острой морде кровь налипла,
                Глаза зияли пустотой,
                И мерзко крался шёпот хриплый:
                «Ты сам пришёл сюда, ты мой!»
Мгновенья страшные бежали,
И наплывала полумгла,
И бледный ужас повторяли
Бесчисленные зеркала.
                Н. Гумилёв, 1907
Готический ужас, воссозданный поэтом в этом произведении, тоже является экзистенциальным страхом. Но его причины не связаны с предысторией животного бытия человека. Он соотносится со смыслами определённой культуры, которыми наделяет своего персонажа Н. Гумилёв. Н. Бердяев и Д. Мережковский следующим образом свидетельствовали об этой культуре – культуре серебряного века.
«Эпоха (серебряного века, Ю. М.) была синкретической, она напоминала искание мистерий и неоплатонизм эпохи эллинистической и немецкий романтизм ХIХ века... Было чувство таинственности мира». (Н. Бердяев)
«Сновидения, которые преследуют человечество, иногда повторяются из века в век, от поколения к поколению, сопутствуют ему. Эта жадность к непонятному, погоня за неуловимыми оттенками, за тёмным и бессознательным в нашей чувственности». (Д. Мережковский)
 Об этом же сделал вывод и современный литературовед В. Крейд:
  «Едва ли не каждый из значительных поэтов эпохи (серебряного века    Ю. М.) тяготеет к той или иной форме мистического поиска. Блок вдохновляется воззрениями Вл. Соловьева, А. Белый еще в ранней юности читает Упанишады, а позднее отдается антропософским штудиям и практике. Брюсов и Гумилев изучают трактаты европейских оккультистов. Волошина интересует теософия, затем антропософия и Бхагават Гита. Вячеслава Иванова влекут самого разного рода эзотерические знания. Бальмонт увлекается то Зенд-Авестой, то Лао-цзы, то индуизмом, то буддизмом, то русским сектантством...»
Да и сами поэты той поры свидетельствовали о том, как готическое оказывало влияние на их сознание. Например, В. Брюсов:
«Особенно я любил кошмары за потрясающую силу их впечатлений. Я развил в себе способность вызывать их искусственно. Стоило мне только уснуть, положив голову ниже, чем тело, чтобы кошмар почти тотчас сдавливал меня своими сладко-мучительными когтями. Я просыпался от невыразимого томления, задыхаясь, но едва вдохнув свежего воздуха, спешил опять упасть туда, на чёрное дно, в ужас и содрогание. Чудовищные лики выступали вокруг из мглы, обезьяноподобные дьяволы вступали в бой между собой и вдруг с воплем кидались на меня, опрокидывали, душили; в висках стучало, было больно и страшно, но так несказанно, что я был счастлив».
Близка к этим воспоминаниям  и дневниковая  запись З. Гиппиус:
«...Невыразимый ужас наполнил мою душу, но в этом ужасе уже не было того пленяющего, притягивающего и обезволивающего восторга, который смешан со страхом, когда мы не знаем или не понимаем причины страха. Непонятное, неизвестное сменилось знанием, — ужас удесятерился, расширился болью, состраданием, насквозь колющей жалостью, но восторг исчез. Он остался перед вечно непонятной сущностью нечеловеческих законов, но не перед ней, не перед этой женщиной, ибо если не смысл — то сама страшная судьба её была мне ясна.
В ужасе отчаянья нет восторга. Есть тупая тишина. Моя душа наполнилась ужасом отчаянья — и тишиной».
 Иррациональное, тайное, неведомое, являясь причиной многих душевных потрясений, давало повод для творчества, для осмысления их сути многим писателям и поэтам. Вот почему русские романтики XIXвека и мистики XX  века глубоко исследовали  природу экзистенциального страха человека. А она, в их понимании, далеко неоднозначна.  В приведённых здесь ранее произведениях А. Ахматовой, В. Катаева и Н. Гумилёва проявилась только одна сторона данной категории человеческого страха – страх личности, оказавшейся один на один с ограниченным пространством. Жертвой подобного состояния стал и персонаж                Г. Шенгели.
Куб комнаты и воздух ледяной,
Как жук в янтарь, во тьму и холод впаян.
Спать не могу, тревогою измаян:
Что происходит за моей спиной?
Там белый дьявол стал всему хозяин:
Он кровью упивается парной;
Он, может быть, шлёт палачей за мной,
И мне — валяться трупом у окраин.
Всё умерло. Безмолвие, как пресс.
Вдруг дробный звук — далеко там — воскрес;
Вот — ближе — топотом копыт сыпнуло.
Впускаю глаз под штору: там летят
Сорвавшихся четыре белых мулла.
И всадников прозрачных ищет взгляд.
                Г. Шенгели, 1936
Квинтэссенцией подобного страха  является стихотворение А. Ахматовой
В том доме было очень страшно жить,
И ни камина свет патриархальный,
Ни колыбелька моего ребенка,
Ни то, что оба молоды мы были
И замыслов исполнены,
Не уменьшало это чувство страха.
И я над ним смеяться научилась
И оставляла капельку вина
И крошки хлеба для того, кто ночью
Собакою царапался у двери
Иль в низкое заглядывал окошко,
В то время как мы, замолчав, старались
Не видеть, что творится в зазеркалье,
Под чьими тяжелеными шагами
Стонали тёмной лестницы ступени,
Как о пощаде жалостно моля.
И говорил ты, странно улыбаясь:
"Кого они по лестнице несут?"
                Теперь ты там, где знают всё, скажи:
                Что в этом доме жило кроме нас?
                А. Ахматова, 1921
Думается, мало найдётся желающих оказаться на месте ребёнка вот в таком «сумраке ночном» в другом доме, где тоже обретается  нечто.
 
В нашем доме нет затишья...
Жутко в сумраке ночном,
Все тужит забота мышья,
Мир не весь окован сном.

Кто-то шарит, роет, гложет,
Бродит, крадётся в тиши,
Отгоняет и тревожит
Сладкий, краткий, мир души!

Чем-то стукнул ненароком,
Что-то грузно уронил...
В нашем доме, одиноком,
Бродят выходцы могил.

Всюду вздохи - всюду тени,
Шёпот, топот, звон копыт...
Распахнулись окна в сени
И неплотно вход закрыт...

Вражьей силе нет преграды...
Чёрным зевом дышит мгла,
И колеблет свет лампады
Взмах незримого крыла..
                Ю. Балтрушайтис, 1911
Интересно, каким опытом руководствовался Ф. Сологуб, давая следующий совет, явно желая предостеречь кого-то от нежелательного действия в темноте: ведь это может спровоцировать инфернальный, экзистенциальный, страх:
 
Не трогай в темноте
Того, что незнакомо,
Быть может, это - те,
Кому привольно дома.
Кто с ними был хоть раз,
Тот их не станет трогать.
Сверкнет зелёный глаз,
Царапнет быстрый ноготь,-
Прикинется котом
Испуганная нежить.
А что она потом
Затеет? мучить? нежить?
Куда ты ни пойдёшь,
Возникнут пусторосли.
Измаешься, заснёшь.
Но что же будет после?
Прозрачною щекой
Прильнет к тебе сожитель.
Он серою тоской
Твою затмит обитель.
И будет жуткий страх -
Так близко, так знакомо -
Стоять во всех углах
Тоскующего дома.
 
                Ф. Сологуб, 1905
Но кто даст совет лирическому герою О. Мандельштама, которой заявляет, что ему
              стало страшно жизнь отжить —
            И с дерева, как лист, отпрянуть,
            И ничего не полюбить,
            И безымянным камнем кануть?
                О. Мандельштам, 1910
Похожее состояние рассматривает и Л. Миллер:
И я испытывала страх,
Живя, как на семи ветрах,
Не находя себе опоры
Среди всеобщего разора.
И я искала утешенья
В ежесекундном мельтешеньи,
Средь шумных орд, на тропах торных,
В делах и планах иллюзорных.
Ни света не нашла, ни блага.
                Л. Миллер, 1977
Эти персонажи не бояться чего-то таинственного и жуткого, им ничего не грезиться в замкнутых пространствах. Они являются жертвами собственного самосознания,  самосознания своей ущербности, никчемности, выброшенной из жизни. Они мучаются той же проблемой, что и лермонтовский Печорин: «Зачем я жил, для какой цели я родился? А, верно, она существовала, и, верно, было мне назначение высокое…” И на этой почве у них  сформировался экзистенциальный страх, но только отличный от предыдущих его образцов. Он своей сущностью связан с бытием человека. И очень часто рядом с ним возникает родственные ему страхи.
Страх утраты:
То страх мой потерять тебя впотьмах,
и страх ещё покуда не имущих,
и страх уже утративших, и страх
ещё своих утрат не сознающих,
и страшный страх лишённых сна навек,
кто сам – непоправимая утрата…
                И. Меламед
Об этом же вопрос Г. Николаевой: «Что страшнее всего?»  И  её  пронзительно щемящий ответ: «Не атака, не бомбёжка, не отступление, а другое:
Что страшнее всего? Ожиданье,
Если друг твой, любимый твой друг
Не придёт с боевого заданья, —
Вот тогда ты узнаешь испуг.
Если друг твой исчезнет бесследно,
Словно дым, словно пар, словно прах,
Вот тогда испытаешь вполне ты
Изнурительный, тягостный страх
                Г. Николаева
Страх  болезни:
Доболеть, одолеть странный страх, 
Догореть, докурить сигарету, 
Истребить себя, - так второпях 
В автомат опускают монету. 
                Но когда и внутри и вокруг 
                Обостряется жизни напрасность, 
                У неё появляется вдруг 
Полудетская мрачная страстность
                С. Липкин, 1977.
Страх последствий своих дел:
Познанье - скорбь. Как на огне каштан
Трещит по швам, так сердце рвётся в Хаос.
Но страх познанья кончится. А там -
Опять начнется радость, доктор Фауст!
                Та радость будет высшей. Но усталость
                И вековечный страх мешают вам
                Из-под руин отрыть бессмертный храм,
                Хоть до него и дюйма не осталось.
Смертельно страшных шесть открыв дверей,
Ученый муж захлопнул их скорей,
Седьмой же - и коснуться побоялся.
                Н. Матвеева
Ночные страхи, страхи бессонницы, когда дневная явь сменяется фантазией и жутью, страхом, цепенеющим тело и душу:
Ночь!.. Опасайся мыслей
С песьими головами.
В душе горят, не мигая,
Зелёные лица сов.
И тело стоит отдельно —
Не прикоснись руками,
Когда идёт по восьмерке
Стрела мировых часов.
                Глухие ночные звуки
                Из жизни стирают память.
                Что различить ты хочешь?
                Звук? Уже нет его.
                Руки протянешь – воздух
                Отхватит тебя с руками.
                Бросишь целую гору —
                Днём не найдёшь ничего.
Днём здесь была долина.
Сейчас без следа и знака.
Лес, существа ночные,
Деревья молчат, скрипя.
Что уловить ты хочешь?
Спичку зажги – из мрака
Все чудовища мира
Ринутся на тебя.
               Ю. Кузнецов, 1969
Очевидно близок к этим состояниям и ночной морок лермонтовского писателя.
Бывают тягостные ночи:
Без сна, горят и плачут очи,
На сердце — жадная тоска;
Дрожа, холодная рука
Подушку жаркую объемлет;
Невольный страх власы подъемлет;
Болезненный, безумный крик
Из груди
                М. Лермонтов, 1839
 Однако самым впечатляющим является экзистенциальный страх смерти.
Вот картина переживаний перед ликом всемирной  и беспощадной успокоительницы.
 
Он лежал, весь огипсен,
Забинтован лежал,
И в руке его Ибсен
Возмущенно дрожал…

Где же гордая личность?
Где же ego его?
Человека отличность
От иного всего?
Неужели все бренно?
Неужели всё прах?
И его постепенно.

Стал охватывать страх.
Пред окном лыжебежец
Эфемерил свой круг…
И великий норвежец
Выпал на пол из рук.
        И. Северянин, 1921
 
Двадцатью годами ранее прозвучало признание  в том страхе у З. Гиппиус.
Лишь одно, перед чем я навеки без сил, —
           Страх последней разлуки.
Я услышу холодное веянье крыл...
           Я не вынесу муки.
                З.Гиппиус, 1901
И более чем через девяносто лет спустя можно услышать подобное стенание.
Мне страшно жить и страшно умереть.
И там, и здесь отпугивает бездна.
Однако эта утварь, эта снедь
 Душе моей по-прежнему любезна.
                Любезен вид на свалку из окон
                И разговор, где все насквозь знакомо, —
затем, что жизнь сама себе закон,
А в смерти нет и этого закона.
                Д. Быков,, 1995
Посетил этот страх и музу В. Высоцкого
Я кричу, — не слышу крика,
Не вяжу от страха лыка,
вижу плохо я,
На ветру меня качает...
«Кто здесь?» Слышу — отвечает:
«Я, Нелёгкая!
                Брось креститься, причитая, —
                Не спасёт тебя святая
                Богородица:
                Кто рули да весла бросит,
                Тех Нелёгкая заносит —
                так уж водится!»
                В. Высоцкий
Экзистенциальные страхи, возникшие у человека  с момента его осознания себя как автономной, суверенной  личностью, и по сей день являются фактором его бытия, некой сущностью его «я». Подобный вывод можно найти и у датского философа С. Кьеркегора, одного из первых исследовавших природу этого страха:
«Это крайняя мера страха, внутреннее несоответствие, духовное чувство
неудовлетворённости, это недуг «Я».
Однако человек с давних пор является социальным субъектом, неотторжимой частью сообщества людей, государства, его системы и идеологии.  Именно это обстоятельство породило ещё один пласт страхов – социальный страх. Этот страх является мощным фактором, детерминирующим судьбу человека. Широкую перечень подобных страхов дал Е. Евтушенко в пространном стихотворении «Страхи».
В нём можно найти такой список страхов.
Страхи всюду как тени скользили,
проникали во все этажи:
- тайный страх перед чьим-то доносом,
- тайный страх перед стуком в дверь,
- страх говорить с иностранцем,
- страх безотчётный остаться
после маршей вдвоём с тишиной,
- боялись порою смертельно
разговаривать сами с собой.
Социальный страх он вызван не только боязнью перед репрессивными мерами тоталитарного государства, но опасениями враждебных, насильственных действий со стороны  себе подобных.  В этом случае подобный страх вездесущ. Вот он настигает человека в самом обыденном месте, где мы все часто бываем – в подъезде родного дома.
    Вечером входишь в подъезд, и звук
     шагов тебе самому
     страшен настолько, что твой испуг
     одушевляет тьму.
                Будь ты другим и имей черты
                другие, и, пряча дрожь,
                по лестнице шёл бы такой как ты,
                ты б уже поднял нож.
     Но здесь только ты; и когда с трудом
     ты двери своей достиг,
     ты хлопаешь ею -- и в грохоте том
     твой предательский крик.
                И. Бродский, 1969
Злоба, жестокость и насилие, царящие в обществе, порождают  жуткие фантазии ночного горячечного бреда:
Мерещится, что вышла в круге снова
Вся нежить тех столетий темноты:
Кровь льется из Бориса Годунова,
У схваченных ломаются хребты.
                Рвут крючьями язык, глаза и руки.
                В разорванный живот втыкают шест,
                По воздуху в ночах крадутся звуки -
                Смех вора, вопль захватанных невест.
Средь бела дня - на улицах виденья,
Бормочут что-то, шепчут в пустоту,
Расстрелы тел, душ темных искривленья,
Сам дьявол на охоте. Чу! - "Ату!
                Ату его! Руби его! Скорее!
                Стреляй в него! Хлещи! По шее! Бей!"
                Я падаю. Я стыну, цепенея.
                И я их брат? И быть среди людей!
                К. Бальмонт, 1905
Именно участь – «И я их брат? И быть среди людей!» - тяжёлым проклятием осложняет судьбы многих людей. Примером может быть бегство от жизни, описанное В. Соколовы
Я в ужасе бегу от жизни
И тихо возвращаюсь к ней.
На цыпочках. Из-за угла
Выглядываю: как там, слизни
Ещё ползут стезей своей?
Все так же ль бабочку игла
Подкарауливает тонко?
Иль махаон подобно мне,
С глазами умного ребенка,
Листа шершавую изнанку
Предпочитая спозаранку,
Застыл в тени и в тишине?
А над лужайкой виснет чад.
                В. Соколов
И  не надо думать, что слизни, бабочка и жуткая игла так уж беспокоят лирического персонажа стиха. Очевидное иносказание отправляет к мерзким обстоятельствам человеческого сообщества. К тем обстоятельствам, что успели негативным образом повлиять на душу ребёнка, поселив в ней с сызмальства червоточину страха.
Подойди ко мне, мальчик, не бойся.
Большие тебя научили бояться.
Только пугать люди могут.
Ты рос без страха.
Вихрь и мрак, вода и пространство,
ничто не страшило тебя.
Меч, извлечённый, тебя восхищал.
К огню ты протягивал руки.
Теперь ты напуган,
всё стало враждебно,
но меня ты не бойся.
              Н. Рерих, 1916
Эту тему, тему социального страха, Г. Иванов доводит масштабного обобщения.
Россия тишина. Россия прах.
А, может быть, Россия - только страх.
Верёвка, пуля, ледяная тьма
И музыка, сводящая с ума.
Верёвка, пуля, каторжный рассвет
Над тем, чему названья в мире нет.
                Г. Иванов, 1943
Но есть ещё одна среда, пребывая в которой человек, становясь жертвой катаклизма, испытывает уже не социальный страх, а иной – природный страх. Вот эпическое полотно такого бедствия, созданное гениальной рукой  А. Пушкина.
Везувий зев открыл — дым хлынул клубом — пламя
Широко развилось, как боевое знамя.
Земля волнуется — с шатнувшихся колонн
Кумиры падают! Народ, гонимый страхом,
Толпами, стар и млад, под воспаленным прахом,
Под каменным дождём бежит из града вон.
                А. Пушкин, 1834
 Органически дополняет  картину этого вселенского ужаса описание не менее трагических обстоятельств.
И ужас всех обнял. Всё люди забыли,
Дрожащие руки им страх оковал;
С землею прощалися, горько вопили
И мнили: суд бога последний настал.
И мнили: то было паденье вселенной,
И с трепетом ждали паденья ея,
А громы гремели во мгле потаенной,
Валилися зданья, стонала земля…
                Н. Некрасов, 1839
Если спокойна земля под ногами, то бедствие приходит от её антипода – от морской стихии. И опять беззащитен человек, опять он в объятиях природного страха.
 
Вокруг вода, одна вода-
Когда, откуда и куда.
Пришла негаданно беда-
В пучине сгинуть навсегда.
Вода шальною бьёт волной,
Волна сюда идет войной.
Не видно шлюпки ни одной.
В потоп счастливее был Ной.
И бесконечен водный путь.
До берега не дотянуть.
Вокруг одна сырая жуть-
И так не хочется тонуть.

Вокруг кипит, бурлит вода
И рвёт на части невода.
Где скал убогая гряда
Раскрыты настежь в ад врата.

И нужно страх перебороть-
То дьявол утоляет плоть.
Уж лучше землю обезводь,
Прости, Господь, спаси, Господь.
 
                А. Панченко
Но апогеем  природного страха является страх конца света, когда гибнет земная колыбель, уготавливая жуткую смерть всему живому, обретавшему в ней. Вот как видится эта катастрофа  персонажам стихотворения в прозе И. Тургенева.
Мы все столпились у окон... Ужас леденит наши сердца.
       — Вот оно... вот оно!— шепчет мой сосед.
       И вот вдоль всей далекой земной грани зашевелилось что-то, стали подниматься и падать какие-то небольшие, кругловатые бугорки.
       «Это — море!— подумалось всем нам в одно и то же
мгновение.— Оно сейчас нас всех затопит... Только как же
оно может расти и подниматься вверх? На эту кручу?»
       И, однако, оно растёт, растёт громадно... Это уже не
отдельные бугорки мечутся вдали... Одна сплошная чудовищная волна обхватывает весь круг небосклона.
       Она летит, летит на нас!— Морозным вихрем несётся
она, крутится тьмой кромешной. Все задрожало вокруг — а
там, в этой налетающей громаде, и треск, и гром, и тысячегортанный, железный лай...
       Га! Какой рёв и вой! Это земля завыла от страха...
       Конец ей! Конец всему!
      <…> Я хотел было ухватиться за товарищей, но мы уже все раздавлены, погребены, потоплены, унесены той, как чернила, чёрной, льдистой, грохочущей волной!
       Темнота... темнота вечная!
                И. Тургенев,1878
Воспринимая картину этого апокалиптической катастрофы, можно подумать, что перед нами не природный катаклизм, божий суд над народом, погрязшем в непотребных грехах. Этого проявление наказующей воли того, кем угрожал поэт виновникам, по его мнению, в гибели            А. Пушкина.
Есть и божий суд, наперсники разврата!
Есть грозный суд: он ждёт;
Он не доступен звону злата,
И мысли, и дела он знает наперёд
                М. Лермонтов, 1837
И эта угроза возмездия всевышнего за неблаговидные дела является причиной появления другого страха – страха божьей кары – божьего страха.  Необходимость и полезность этого типа страха постулируется текстами  библии. В ней можно найти следующие утверждения  в пользу данного вывода.
Начало мудрости – страх Господень. 
(Книга притчей Соломона 1:7)
 Ефес.5:21-25 – без страха Господня нет хороших семейных отношений. Если мы не почитаем Бога, мы не сможем никого почитать.
Притчи 14:26-27 – в страхе Господнем твёрдая надежда и защита, он источник жизни.
Исх.20:20 И сказал Моисей народу: не бойтесь; Бог пришёл, чтобы испытать вас и чтобы страх Его был пред лицем вашим...
Русская поэзия в полной мере исследовала природу этого трепетного страха.  То пытаясь перефразировать тексты библии.
Страх Божий — мудрости начало,
Он страж Господнего закона.
Мысль эта чётко прозвучала
В библейских притчах Соломона.
                В смиренье мудрость, не в гордыне,
                Склони ты к сердцу чутко ухо,
                С времён Христовых и поныне
                Рождает мудрость голос Духа
 Как понимать нам — страх Господний?
В чём смысл его, какая мера?
 Здесь чувство страха не подходит.
Любовь здесь к Господу и вера!
                Господний страх есть осознанье,
                Что Бог присутствует везде,
                Что ты объект Его вниманья,
                И Он всё знает о тебе.
Что Он далёкий небожитель,
Живёт и мыслит в твоём «Я»,
Что Он Творец твой и Спаситель,
И в Нём жизнь вечная твоя!
                А. Конырев
То показывая, как восстанавливается Богом через жуткое наказание страх к себе  в сердцах и умах целого народа.
Когда, безумен и несдержан,
В великий грех Израиль впал,
И был он Господом отвержен,
И богом стал ему Ваал;
Когда, рассеяны в чужбине,
Его преступные сыны,
По-прежнему ослеплены,
Не чтили праотцев святыни,
Но, вняв Вааловым жрецам,
Ему служили на высотах,
Коснея в суетных расчетах,
И поклонялися тельцам, –
Тогда Господь из недр пустыни
Голодных львов послал на них,
И гибли люди на чужбине,
Растерзаны когтями их.
И был в Самарии пределах
Великий плачь, пока в сердцах,
Доселе в зле закоренелых,
Не пробудился Божий страх;
Пока Израиль маловерный
Не пал пред Господом смущён
И не очистился от скверны,
Восстановив Его закон.
                В. Козлов
И всё же, полагая, что страх божий есть благо для человека:
Суд Божий не такой, как человечий,
Кто прав, кто виноват, судить не нам.
Один, как волк под шкурою овечьей,
Другой, как лев, пасущий стаю лам.
Мы в тленности веков теряем время.
Жиреем, богатеем и умрем.
Мы, собирая прах, теряем время,
                Мы пламя жизни безрассудства жжем,
                Экклезиаст был прав - все суета, томленье духа.
                Листая время, кубок жизни пьем,
                Греха осознавать мы не хотим.
                ЕГО, не зная, думаем, что легче проживем.
                Но вот конец, и вспомним все, что было слово.
                И слово было Бог! Пора давать ответ,
                Что собирали мы, живя без веры в Бога,
                Бездарно веря в суету сует.-
                С. Михайлов
 понимали, что другие страхи есть зло, которое отравляет душу человека, русские поэты пытались найти действенные рецепты избавления от этой напасти на род людской.
И.Тихоненко, задаваясь вопросом, что такое страх, приходит к вывод, что каждых человек волен выбирать свой страх.
Так, что ж такое этот страх?
Иллюзия или реальность?
Людская глупость, или всёжь,
Пророческая гениальность?
Ответ не просто взять и дать.
Ведь каждый случай непохожий.
Здесь каждый сам должен решать,
Чего бояться он не должен.
                В. Тихоненко.
Евтушенко предлагает смеяться в лицо своим страхам.
Не надо бояться густого тумана,
Не надо бояться пустого кармана
Не надо бояться ни горных потоков,
ни топей болотных, ни грязных подонков!
Не надо бояться тяжёлой задачи,
а надо бояться дешёвой удачи.
Не надо бояться быть честным и битым,
а надо бояться быть лживым и сытым!
Умейте всем страхам в лицо рассмеяться, -
лишь собственной трусости надо бояться!
                Е. Евтушенко
Другой поэт предлагает в минуты страха обратиться к своим внутренним ресурсам.
Когда судьба поставлена на карту,
И темнота сгущается, грозя,
Припомним изречение Декарта:
Предмета страха избегать нельзя.
                Ведь убежав, уносишь страх с собою.
                Не лучше ли без ноши, налегке,
                Навстречу нежелательному бою
                Идти вперёд со шпагою в руке?
Испуг свой кушаком стяни потуже.
Назад не поворачивай коней.
Быть может, то, что породило ужас,
Лишь воздух и движение теней.
                Когда душа от страха и от боли
                Сжимается на суше и морях,
                Проявим любознательность и волю,
                Преодолев незнание и страх!
                А. Городницкий, 1994
В свою очередь Т. Смертина уверена, что именно воля,  действия «через не могу», одолеет любой страх.
Когда сжимают вечным страхом,
и жизнь скользит куда-то прахом,
переломить инстинкт, как ветку,
чтоб ни в зверинец и не в клетку,
чтоб ласка нежного ножа
не обманула! И, кружа,
найти – немыслимый! - но выход!
Лететь и падать! Где-то тихо
ломать до боли суть и смысл,
хоть белый свет, что комп, завис,
сквозь бритвы молний, вой ненастья,
через Ничто, сквозь «не могу!»,
сквозь вензель крови на снегу,
но вырваться!! Вот это – счастье!
                Т. Смертина, 2012
И великолепно подытоживает эти поэтические рецепты  Известный русский поэт XIX века И. Анненский.
Насколько человек побеждает страх, настолько он – человек.
Об этом  же свидельствует  Ю. Галансков, жертва политической репрессии брежневского режима.
О, небо! Не знаю, что делаю…
Мне бы карающий нож!
Видишь, как кто-то на белое
Выплеснул чёрную ложь!
Видишь, как вечера тьма
Жует окровавленный стяг,
И жизнь, страшна, как тюрьма,
Воздвигнутая на костях.
Падаю, падаю, надаю...
Вас оставляю лысеть.
Не стану питаться падалью,
Как все!
Не стану кишкам на потребу
Плоды на могилах срезать.
Не нужно мне вашего хлеба,
Замешенного на слезах.
И падаю, и взлетаю
В полубреду, полусне.
И чувствую, как расцветает
Человеческое во мне!
                Ю. Галансков
Но как важно  всё же обрести жизнь без страха и тревоги. Мудры и элегичны  в этом плане  изящные строки А. Ахматовой, написанные в начале прошлого века.
Я научилась просто, мудро жить,
Смотреть на небо и молиться Богу,
И долго перед вечером бродить,
Чтоб утомить ненужную тревогу.
Когда шуршат в овраге лопухи
И никнет гроздь рябины желто-красной,
Слагаю я весёлые стихи
О жизни тленной, тленной и прекрасной.
                А. Ахматова,1912