Письмо к Катерине...

От автора: имя Владимир в данной истории читается с ударением на последний слог.

***

«Офицерский мундир не запятнан.
Вот, родная, я Богом клянусь.
Это водка, не крови то пятна.
Я приеду, приеду, ей-богу, вернусь».

Написал и лучина потухла.
Ох, Святые, я должен писать.
Ведь не ведает Екатерина,
Как же много хочу рассказать…

«Верю, дни мои всё ж сочтены.
Ведь настигнет свинцовая боль…
В храме давеча, милая… Обречены,
Увидал там… Ох, боль, эта дикая боль.
Сам пугаюсь, а надо ль пугать?
А пишу все равно, ты должна это знать.
Ты должна, дабы после виной не страдать,
Ты должна, ты должна это знать.
Богоматерь Казанская взглядом меня
Отмечала и тихо рыдала,
Знаю, что это, знает семья,
И тебе бы все мать рассказала.
Но я сам… Только это письмо много позже
Будет теплиться в нежных руках,
Катерина, родная, вынести сможешь…
Я не смог бы, едва ли стою на ногах.
Я слабее. И горше, что я офицер.
Ведь позорю я честь, окропляя слезами…
Ты — отрада моя, святейшая цель,
Ты сияешь родными глазами,
Освещая мой путь, а вокруг все вода,
И я думаю, знаешь, что мне не убраться
Из неведомой бездны уже никогда,
Никогда не приплыть… Мне тебя не касаться.
Всё смеются они, говорят: «Он-то спятил»,
А я дико рычу и гляжу, наблюдаю.
Сердце полно тобою и духом богаче.
А бумага промокла, то души рыдают,
Разделенные Богом, за какие грехи?!
Призываю, ответь, Тебе много виднее!
Погибаю, Катюша, родная, терпи.
И не смей на колени вставать, то вреднее,
Чем о землю людское в себе распластать,
Просто плачь и кричи, и меня не забудешь!
А смиренье придет, как во сне благодать.
Помни, знай, даже в самую лютую стужу
Я приду, отогрею, собой заслоню.
Матерь Божью спрошу, приглядит ли за вами.
Я вернусь, лишь моря и туман покорю,
А беспечная дымка мне станет саваном.
Но сейчас, заклинаю, меня не зови.
Долг превыше всего, ты знаешь, родная.
Завтра утром… так скоро… коснемся земли,
И заря окропит нас своими лучами.
Вот тогда обагрится мой гордый мундир.
Ты взмахнешь на прощанье белесым платком.
Катерина, святая моя… Вновь один…
Бог со мною… Но что ж я опять за бортом?
Катерина… Ну хватит, как девка рыдать!
Даже злюсь на себя, негоже так мне
Убиваться пред смертью, как Степкина мать…
Завтра землю увижу. Промчусь на коне!
Помнит кровь молодая о славе былой.
Помнит сердце, как жизнь закипает в груди.
Офицер горделивый, скакун удалой —
Чем не гибель? Отвага и враг впереди…
И на том я закончу, пора мне, Катюша.
Князь Потехин напился, толкает в плечо.
Не дадут попрощаться, но вот что, послушай,
Я вернусь, когда солнце взойдет горячо,
Когда земли омоет людская печаль,
Когда глаз моих горьких коснется еще
Не открытая в сердце далекая даль,
Что зовется… любовью…
Все, милая, тихо ушел.
Все, милая, я далеко.
Коль света тебе не принес, ты прости.
Освети мою душу, мне станет легко,
Я молю, поскорей освети.
А имя ты помнишь?
Клялась на иконах, что в нем для тебя целый мир…
Ты помнишь, мой ангел, ты помни.
Князь Устинов, твой раб Владимир…».

***
«Лекаря! Живо! Степка, беги!».

А Степка едва ль на ногах.
Тут честь береги иль не береги,
Все одно — на коленях, в гнилых сапогах.

«Эх, черти всё носят тебя, оборванец!
Беги, недотепа, Устинов живой!
Смотри там, зови кого! Тетка иль старец!
Незнамо кого, но беги, удалой!».

Потехин помчался в деревню скорей.
Как ветер он несся, а весть тяготила.
Ведь знал он, все знал, не совсем дуралей,
Что пуля Володьке-то, ох, угодила
Да в сердце шальное, а вишенок горсть
В руке молодой, будто кровь растекалась,
И капала тихо, бесовская злость,
С той вишнею тело на смерть обрекалось…

***
Лежал Владимир, глаза не мигали,
Но он все дышал и с болью хрипел.

«Как глупо, Степаша, а мне рассказали,
Что Катю мою ты себе взять хотел.
Я злился, Потехин, а ревность моя,
Ты сам знаешь, как разрывает порой.
Но ты не серчай, не твоя… не твоя…
Храни ее, Степка… Да тише, не вой.
Молись за Катюшу. Достойна она.
Меня отпевать не прошу… Тут же грех…
И честь не марай языком, ведь одна…
Одна она, Степка, одна, лучше всех.
Чистейшее солнце в ее волосах,
А в синих глазах вся мирская тоска.
И коль ты, Потехин, мечтаешь во снах,
То сразу женись. Но ни волоска
Ее не касайся без клятв и обетов…
Приду, растерзаю, убью в темноте…
Ты знаешь меня, я ведь зверь в одночасье,
Когда мою душу хватают не те…
Да те иль не те… Все одно — мое счастье…
А что это небо так лихо темнеет?
Эй, Степка, умойся, глаза вон горят.
В груди что-то жжет, и шея потеет…
Потехин, не вой, тебе говорят…
Что душу мою ты тоской разрываешь?
Ведь слышал я, лекарь еще не пришел…
И славно, родимый… вот славно, а знаешь,
Я счастлив… Я счастье с Катюшей нашел.
Нашел, потерял, смешная забава.
А помнишь, с тобой собирались стрелять…
Стреляли? Пришла та лихая расправа?
Ох, что ж тут так больно… так больно лежать…
Потехин! Потехин! Ну где ж ты, негодник?
Я знаю, ты здесь… А как же тот свет?
Степаша, откликнись, до девок охотник…».

«Господь Всемогущий, да это же бред!
Его лихорадит, гляди, как трясет.
Да что за напасть, неужель это все?
Спаситель покинул? Его ль не спасет?
Того, кто так веру правдиво несет?
О что же за горе, что делать, скажи?
Ну, Петя, родимый, хоть ты не молчи!».

«Уймись ты, Потехин, его положи.
Да впору молиться… Огарок свечи…
И хватит стенаний, уже не вернуть.
Он сам безудержный, мятежный в груди.
Глаза затуманены… Кончен тот путь,
Что был предначертан… Ты, Степа, иди.
Слезами своими лицо все омыл…
Устинов смиренный, он так не хотел.
Ты волосы рвал, ты громко тут выл,
Что я не пойму, чего князь наш велел?».

«Велел… Ох, Господь, он велел не молиться,
Души неприкаянной не отпевать.
Но как же теперь домой воротиться?
Как Катеньке все о нем рассказать?».

«А как же о нем? Почему все о нем?
Ведь ты ж виноват, недотепа дурной!
Как так и не сыщешь тебя днем с огнем!
Вину на другого спихнуть не впервой!
Убирайся, Потехин, а то доведешь!
Мне давеча жизнь твою в радость отнять.
А коль письма Володи к Катюше найдешь,
Так не вздумай скрываться… Не смей их скрывать!».

«Ты кричишь? Что случилось, Петруш, брат родной?».

«Ох, Устинов! Ты что же, что ты, живой?».

«Неживой, неживой я, Петрушка, давно.
Так темно здесь, Петруша, как все же темно…».

«Умер… Володя… Устинов, не смей…».

Крик разорвал предрассветную тишь.

«Князь, ты глупец, ну вернись, дуралей!
Володя, родимый… как страшно ты спишь…».

***
Степка Потехин, вспотев от невзгод,
Ступал по мозаике начищенной в зале.
Ему бы сбежать, а он, обормот,
Делал то, что ему всем полком наказали.
Офицеры кричали, что должен Степан
Всю правду Катюше в глаза рассказать.
Степан волновался, боялся Степан.
Но клятву свою не смел нарушать.
Как свет засияли Катюши глаза,
Как ангел она встрепенулась.
Но Степка вдруг встал, ничего не сказал.
И бледные губы Катюши сомкнулись…

Чернело то небо, чернели все ночи.
И горе покрылося тьмой вековой.
Лежала, молчала… Потухшие очи

«За что ты, мой свет, за что так со мной?»…

***
Тремя месяцами ранее. Петербург

«Ты что эт, Володька? Куда там глядишь?
Неужто красавицу ту увидал?
О синих глазах, что ночами твердишь,
Ради той, до которой и в бурю скакал?»

«Не тронь его, Степа, не видишь, устал?
Володя серчает, коль нос ты суешь.
Княжну али матушку он увидал…
Цена такой дружбе — измазанный грош.
Пусть тихо мурлычет, пусть песни поет.
Поэт из Володи — герой хоть куда.
Когда надоест, ты же знаешь, уйдет.
А девичьи слезы, что та же вода.
Прольются, утихнут, и буря пройдет,
Забудет немилого, что наказал…».

«Ох, что ты, Петруша, тут наоборот,
Устинов мне давеча сам рассказал:
«Моя она, Степка, моя, не отдам.
Как ее увидал, так остался стоять,
Что Ванька-дурак, что степной тот баран».
Говорю же, влюбился. Крестом осенять?».

«Ну Всевышнего, Степка, сюда не зови.
Ему нынче занятия есть на Земле.
Вон соседская баба от мужа руки
Померла прошлой ночью, как в том январе…
Горше только тот случай, что Богу опять,
Ты моли-не моли, а работы полно,
Все сироток малых сберегать-охранять.
А убивцы живут… Все одно, все одно…».

«Что ты, Петр, развел-то огонь поутру?
Не даете и мыслями мне полетать.
Отлежали бока. Что коль завтра помру?
А вы молитесь тут — «что видать-не видать».
Я незнамо когда погрузился в тоску.
Не пойму даже сам, а чрез месяц плывем.
Как оставить ее без надзору, одну?
Как оставить, коль верится, что не придем.
Вы-то славные, верно, ваш путь впереди.
Доберетесь и вести снесете Царю.
Поклонитеся, спросите, все ль позади?
Император ответит: «Благодарю».
Вы забудете князя, что себя подарил,
Преподнес, как невежественный пустослов,
Той, которую трижды молил
Согласиться дать клятву, что вечна любовь…
Эх… Полноте, братцы! Уж совестно мне!
Сколь силен я, настолько ж и глуп,
Раз позволил надежду слепую себе,
Раз отчаянно зол и немыслимо глух!
Ну! Начистили что ль сапоги?
Напомадили кудри шальные?
Ты, Степаша, запал береги!
Будет бал! Будем все мы пьяные!»

«Эт по-нашему, братец родимый!
Тут согласен с тобой! Мы — семья!
Раз нам барышни необходимы,
Значит буду им нужен и я!».

«Вот негодник кудрявый и хитрый!
Ты взгляни на него, Чернышев!
Ты, Потехин, оболтус ревнивый,
Коль Марию расстроить готов.
Эта ж милая девочка Маша
Прошлым днем так тебя провожала,
Что и батюшка там, и мамаша…
Вот она вас уже повенчала.
Берегись, коль не думал жениться,
Ты, мерзавец, получишь свое.
Маша, бог с ней, она ведь смирится.
«Папенька» Маши имеет ружье.
Ты тогда не зови нас, как братьев.
Хоть кальсоны в кустах там оставь.
Как помчишься, спасаясь от «страсти»…».

«Вот ты сам-то хотя бы представь!
А к кому же бежать, коль не к братьям?
Кто меня, не виня, приютит?»

«Меньше б девкам глядел ты под платья…
Степа, слушай, Мария твердит,
Что давно ты давал ей обеты,
Ты поклялся, что станет твоей.
Нарушаешь ты Божьи заветы».

«Не неси чепухи ты, Володя,
Я не клялся Марии ни в чем.
А вот к девкам который не ходит,
Тот ни ночью не видит, ни днем,
Что такое шальная разлука,
Что такое любовь всех цветов.
Ты, Устинов, целуешь ей руку,
А я более дать ей готов».

«Ох и мерзок ты, Степка, так мерзок,
Что хочу надавать тумаков,
Чтобы понял — порыв этот низок,
Поезжай-ка домой ты, в Ростов.
Там маман тебя быстро научит,
Как не сделать родную вдовой,
А коль нет, так хотя бы на случай
Ох «распарит» тебя крапивой!».

«Что завелся, Устинов, ты ж князь.
Не положено так горевать.
И к чему это ты, будто грязь,
Предсказания взялся вливать?
Что несешь про вдову? Неженат я!
Ты с вином-то расстанься на срок.
Начинается ругань да «жатва»!
Ты холоп! И проспаться бы впрок!».

«Ну вот знаешь ли, Степа… Эх, дурень.
Ты, Устинов, вздремни, не суди.
То у Степки застрявшая пуля
В ягодице свербит да зудит».

Но тягучая боль осенила.
Провела, будто кровь сквозь себя,
Яд обиды по жилам пустила,
В сердце вспыхнуло пламя огня.
Озорные глаза засверкали
И покрылися искренним злом.
Словно бесы его призывали
Вдруг сказать… И случился надлом
В молодой нетерпимой душе.
И Устинов, оправив сюртук,
Поднимался, готовясь уже,
Отказаться: «Ты мне боле не друг.
Я тебе не спускаю обиды.
Ни тебе, ни кому-то еще.
Коль имеешь какие-то виды
На Марию, Катюшу… Да все, не прощен!».

***
В темном пагубном свете лучины,
Когда зори взошли над Невой,
Воспылавшие гневом мужчины
Дали клятву. Но им не впервой.
Зарекались они поделиться
И бедою, и радостью впредь.
Чтоб потом за того помолиться,
Кто отмечен с зарей умереть.

***
Устинов глаз своих зеленых не сводил.
Бокал «игристого» томился подле губ.
Он вслед за Катенькой ходил все и ходил.
Княжна робела. Вот Степан был крайне груб,
Чтоб Машу-то хоть лаской удивить.
Он так поглядывал на Катю, так галдел.
Мечтал о чувствах ее пылких, все от злобы.
На Владимира Степка не глядел,
Хотя и знал, наладиться могло бы.
Ему бы впору извиниться, пожалеть,
Однако чести в этом муже ни крупицы.
Потехин, он Потехин, не стереть
Ошибок, ведь измазаны страницы
Письма, которое доносом послужило,
На случай, коли князь честнее будет.
И знал ведь Степка, столько лет они дружили,
Что князь промажет, вот из чести не осудит.

Княжна Резанова Марию утешала.
Володя так прислушивался к ней…

«Как правильно она все рассказала,
Как верны мысли… Сколько от роду же ей?
Как светел лик, будто она и впрямь святая…
Ох, не могу я глаз своих закрыть,
Чтобы не видеть ее слез, ведь утешая,
Она и не стремится чувства скрыть.
Какая настоящая, что солнце,
И озаряет светом всех вокруг.
Но отвернитеся, ее словам не верьте!
Ведь это мне, не вам… Она мой друг!
И вновь не на меня она взглянула.
Что за напасть людская, что за страсть?
Мое бы сердце, милая, вернула,
И я готов бы вас, княжна, отдать…
Да что за бред, что за нелепая тревога?
Я не готов, и никому я не отдам.
Потехин… Что же это? Ты потрогал?
Ее волос коснулся… Что за срам?
Я отсекаю тебе голову, негодный!
Я проклинаю весь твой грязный род!
Не приближайся к той, кто благородней,
Чем здешний весь, вот весь честной народ…».

«Ну что ты, братец? Хмурое чело.
На Степу что ль так злишься до сих пор?».

«Нет ничего на свете, что могло,
Петруша, развести наш лютый спор.
Ты погляди на милую Катюшу,
Как радуется та улыбке Маши».

«Родной мой брат, Устинов, ты послушай.
Плохи дела, плохи и все не наше.
Мне сон дурной намедни пригрозил,
Что потеряю я тебя, Володя.
Ты заменил мне брата, ты возил
Меня, когда я был до службы так негоден,
Что и отец, и тот оставил одного.
Сказал: «За Русь ты должен жизнь отдать».
А ты был рядом… И мне горько от того,
Что сон предрек мне глаз твоих не увидать?
Володя, братец, не гляди с тоскою.
Ты разрываешь сердце мне… да на куски…
Мне видится в твоих очах такое,
Что лучше б я тут помер от тоски…».

Устинов промолчал. А что он скажет?
Ведь просит сердце гордое — скорей!
Дожил до возраста Христа да облик слажен,
Ведь он — мужчина. Знатен. При Дворе.
Теперь он мог бы просто отказаться.
Принять потери и урон своей судьбе.
Но, право слово, не дано ему признаться,
Признаться в том, что враг он сам себе.
Откуда столько гордости и чести?
Немыслимо так трепетно сносить
Порывы праведной, горячей жажды мести,
Которую никак уже не погасить.

«Стреляться будем, просто знай, Пертуша,
Не отступлюсь, никак не отойду.
Степан… он вынимает мою душу…».

«Погодь, родимый, я к тебе приду.
Мы выпьем ночью, и ты сам поймешь,
Что глупо так вести себя с друзьями.
Ну что рычишь ты? Ох, и не проймешь…».

«Мы не были б с тобой, Петро, князьями,
Коль подчинялись бы холоповым чертям.
Ты же пойми меня, я не желаю,
Идти на встречу с ним, как к тем врагам,
Но враг он мне теперь. Я заклинаю,
Не смей со мною нынче говорить
О том, как правильно себя вести с такими,
Которые готовы здесь убить.
Он боль людскую все никак не примет…
Он не умеет жить, ценить, любить.
Ему до девки бы скорее подобраться.
Он видит лишь усладу — водку пить.
Да как свинья до тошноты нажраться!».

«Согласен, братец, Степа — балагур.
На то ж фамилия его Потехин.
Он глуп. Мозгов-то меньше, чем у кур.
Нет горестей, во всем одни успехи.
Зато припомни, князь, каков Степан в бою.
Прикроет, нежель надо, сам собою…».

«То ложь, родимый, он и не в строю.
Когда положено закрыть, он не в героях.
Сомнителен Степахин героизм.
Он по-французски холоден, по-русски неотчаян.
Жеманность, алчность да слепой снобизм,
А все, что делает, выходит лишь случайно.
Я наблюдал не раз за ним одно
Мне неприятное… То гнустное из качеств:
Он словно бы с тобою заодно,
Но прячется за маскою дурачеств.
Там ложь кривая, вот попомни мое слово,
Еще не раз Степан обманет, подведет.
И я хочу простить ему, но не готово
В груди. Там сердце мне приказы отдает.

«Напрасно сердцу веришь безвозвратно.
Ведь ропот этот разум заглушает.
Удумал возвращаться ты обратно,
Так значит слушай и рассудок что решает».

«Ох, мне твои ученья, будто горечь.
Все льешь и льешь, а сдвигу в деле нет.
С неделю я в саду ее. Как полночь,
Так сразу нарушаю я запрет.
И сил уж нет сдержать порыв горячий.
Как, Петя, женщина порой сильна!
Я лишь боюсь, что время все истрачу,
А Катя будет вовсе не одна.
Я в лихорадке будто, и кричу средь ночи.
Рубаху на груди готов порвать.
Но как увижу, сразу, знаешь… Впрочем,
Нужды и нет тебе об этом знать».

«Нет, ты поведай все же, наш Ромео.
Джульетта вон и глаз не отвела,
Когда ты прокричал так громко, смело.
Ох, Катя-то божественно мила.
Но стан лишь твой чело ее тревожит.
Взгляни, как хмурится невинное дитя.
О вас Царю все местные доложат.
Помолвитесь, хотя аль нехотя.
А нынче все же время для кадрили.
Гляди, Володя, шанс не упусти.
Ты в карточку записан, говорили,
Так вот иди и взора не своди.
Степан — дурак. И далее им будет.
А ты, молодчик, смел, как тот орел.
Тебя за пылкость люди не осудят.
Ты глянь! Его величество увел
Катюшу, а она вон как смеется,
Что Император взором засиял.
Ох, тяжко, князь, тебе придется.
Вот испытание Господь тебе поддал».

«То не Господь, то сатана хохочет
В лицо мне, Петя, измывается. Огонь…
В груди никак погаснуть он не хочет.
Так и стремлюсь кричать: «Мое! Мое! Не тронь!».
Но кто же я такой пред этой знатью?
Все разгулялись, о смущеньи позабыв.
То мрак и бесы со своею ратью!
Я на краю… На ощупь и обрыв.
Нет, я не то, хотел сказать, Петруша.
Я весел все же, но пылает так внутри,
Что лучше б ты пошел да вон откушал,
Чего у них тут натушили, испекли.
Ты знаешь, Чернышев, что впереди…».

«Не знаю, князь, тут ты у нас пророк.
Но ты не рвись во тьму, а погоди.
Ведь Катеньке бояться впору, впрок.
Ступай, Володя, твой уж с нею вальс.
Вон ищет дева яркими очами.
Оправь мундир, прими, ведь это шанс.
Бурлит и плавится все между вами.
Я позавидовать бы мог, Устинов.
Но не видать мне даже этих чувств.
Лишь злость на Степку… Пьяная скотина.
Иных эмоций мир мне крайне чужд».

«За то люблю тебя, Петруша, честно.
Ты добрым словом мастер поддержать.
Коль станет мне Катрин невестой,
Я царство все смогу тебе отдать.
Вот жаль, богатства нет того нисколько.
А так бы, знай, тебе, Петро, к ногам…».

«За шутки, князь, я тумаков тебе да столько,
Чтоб боле с «царством» ты не прогадал.
Ну что смеешься ты, негодник гадкий!
Иди, а то тут до греха немного!
Ты до такого, знаю, шибко падкий,
А строишь барышням ведь недотрогу».

Смеясь приятно, смело озираясь,
Устинов шел навстречу нежной той,
Которая стояла, ласково смущаясь.
И сердце ухнуло, когда провел рукой
По шелку ее платья. Как чужая
Стояла и смотрела пусто вдаль.

«Не бойтесь, светлая моя, родная».

Но очи девы будто неба сталь.

«Прошу прощенья, князь, тем паче
Напугана я вашим голосом, ведь в нем
Ни доли радости, он словно плачет.
А взор ваш опаляет, как огнем».

«То из-за вас, святая госпожа,
Я так отчаян и порою даже груб.
Не потушить вовеки тот пожар,
Коль не дадите мне ответ, как душегуб,
Отправлюсь да убью любого,
Кто пожелает вас с собою увести.
Не пощадив даже полка родного,
Всех брошу и… ты, Катенька, прости…
Прости, мой свет, неведомо мне вовсе,
Что значат речи эти, но тотчас,
Коль видеть вам меня так тошно,
Скажите сразу, не осудят все же нас.
Ведь не помолвлены, обречены, разбиты.
Мечты мои втоптали словно в грязь.
Я вами, Катя, и отказами убитый.
Для вас я — демон. Но какая это связь?
Меж нами будто чары проскользнули.
Зажгли огонь, но тяжко от оков.
Во мне вы, Катя, вовсе не тонули,
А я сейчас пропасть уже готов».

«Не смейте, князь, меня винить в отказе,
Я не давала вам его, но коли так,
То нет ни правды, ни тоски в рассказе,
Что преподносите вы мне, как горя знак.
Я нынче слышала, как вы кричали
На Степу, будто он пустой кутила.
Согласна с вами, но Мария вся в печали,
А значит, я бы вам всего простила,
Коль до Марии привели бы вы Степана.
Учтите, только ради счастья милой
Моей подруги я пред вами так упала,
Но гордости вы мне не ущемили.
И что же тяжек взор ваш, смутен, княже?
И отчего же тучи так сгустились?
Я приглашаю вас, и план мой боле слажен,
Чем те, что мной доселе проводились.
Я не боюсь той ревности и, знайте,
Вы не скрываете порывов от Царя.
Ведь нежели пришли, так поступайте
Как мужественный рыцарь…».

«Без коня?..
Мне бы гордыню вашу опорочить,
Поставить вас на место, вы юна.
Однако нет желания, а, впрочем,
Осмелюсь отказать вам. Дотемна
Меня не будет на балу пред вами.
Клянусь, немедленно уеду, кабы вам
Не приходилось отрезать меня словами,
Ведь нет цены и весу тем словам».

«Напрасно… Слишком, Владимир, спесивы.
Мне больно в сердце, но спешите вы.
Вы благородны, вы собой красивы,
Несете свет, спасаете из тьмы.
Мои подруги сей же час готовы
Припасть пред вами прямо на колени.
Но не глядите, говорите лишь о том вы,
Как распустилось нынешнее поколенье.
То времена пришли, они жестоки.
Я бы хотела с вами разделить,
И сладость счастья, горести, тревоги,
Но неизвестно, как же дальше быть.
Я вам ответа не дала не из гордыни,
Как вы изволили доселе мне сказать.
Вы, князь, мне многое в себе открыли.
Того, чего не следует мне знать.
Я вижу стан ваш гордый, вижу душу.
Непостижимы ваши взоры в глубину.
Коль дам вам клятву верности, то не нарушу.
Но поклянитесь, что полюбите меня одну.
Я не готова разделить людские сплетни.
Не потерплю я клеветы о вас.
Мне приносили весточку намедни,
Но выгнан был лукавый тот же час.
Однако червь сомненья уж не дремлет.
Он точит душу не ревнивую мою.
Но не дано мне было боле время.
Я умоляю не бродить вас на краю.
Мне ведома слепая ваша страсть.
Вы будто ищите покоя, но не там.
Хотелось бы найти, но вам лишь всласть
По бурелому мчаться, по кустам.
Мятежных душ Господь всегда приемлет.
Вот от того на сердце ноет боль».

«Я сам себе ответ, но не хотел бы,
Чтобы и вы исполнили здесь роль.
Я время дам вам, Катя, до рассвета.
Коль не ответите, не потревожу, я клянусь.
А Император наш не возлагал запрета,
Он поддержал, я слово дал — вернусь».

«Ах, ваше благородие, когда же,
Когда изволите назвать мне то число,
Что принесет печаль? Но, знайте, даже
Известие мне то не принесло
Ни доли горя, не сравнимо это
С моими мыслями о вашем бессердечье.
Коль нет от батюшки-Царя запрета,
Я дам ответ сегодня свой у речки».

«Сейчас же едем, вы моя Царица!
Немедля едем, я готов принять!
И пусть Нева у ног моих струится!
Не откажите! Не могу я боле ждать!».

И только танец тот закончен был,
И грянули, что залп, аплодисменты.
Как госпожу свою Володя пригласил
В сопровожденьи няни. Комплименты
Он рассыпал, пока старушку вел,
А в экипаже словно бы притих он.
Сидел, глядел, в глазах слепой огонь.
И не мигал, в ушах что колокольный звон.
Катюша вся горела, но ничем
Себя красавица отнюдь не выдавала.
Взглянула на Устинова, затем
Будто о нем совсем не вспоминала.
Глаза ее во мраке потемнели,
Не видя полностью, как грозен его взор.
Вообразил, что проступил на теле
От вида ее сладкого чудной узор.
И так вдруг стало князю дико, гадко.
Он словно тот Степан ее увез,
Чтоб насладиться ликом без оглядки
На клятвы чести. Да пробрал мороз.
Поежился Володя в одночасье,
Не ведая, куда себя теперь девать.
Но вдруг ладонь ее, весь мир раскрасив,
Коснулась нежно, призывая все принять.

«Ты смелая, Катюша, всех смелее.
Я поражен, убит, распят тобою.
Взгляни, старушка спит, спешим, скорее.
Я весь теперь открыт перед судьбою».

Покинув экипаж да Лизавету,
В закате солнца над рекой-Невой,
Он на колено пал, призвав к ответу,
И Катерина отвечала: «Не впервой,
Мне злиться и смущаться перед вами.
Всего неделя, Владимир, а вы уже,
Будто жених мой, будто нас венчали,
Вы след оставили навек в моей душе.
А посему пред этим летним солнцем,
Что низко клонится главою до земли,
Я соглашаюсь на шутливые те кольца,
Что прошлым разом мне вы принесли.
У сердца буду я носить, как крест нательный.
Я сберегу ту память, что смогли
Мне предложить вы, знаю, вы хотели
На многое пойти, но жаль, увы,
Я оттолкнула вас своею злобой.
Поверьте, ведь не свойственно то мне.
Вы самый смелый, тот, лишь тот, кого бы
Я нарекала рыцарем…».

«И на коне?
Я принимаю в дар все ваши клятвы.
С колен не встану я, пока не получу
Согласие на все дела, обряды,
И даже после вас не отпущу».

«Но, князь, вы слишком напугали
Меня горячностью неведомою мне,
И коль мы обещания все дали,
Позвольте, я уеду, но вдвойне
Я получу от батюшки и мамы.
Не следует так долго говорить.
Наедине с мужчиной оставаться даме…
Вы знаете, что после может быть.
Сомнительна подобная прогулка…
Ох, вот и нянечка проснулася уже.
Увижу вас? Иль покидаете надолго?».

«Спокойно спите, вы в моей душе.
А завтра поутру примчусь с визитом.
Все объявлю я и дельно доложу.
Не бойтесь ничего, а с паразитом,
Со Степкой, я беседы провожу.
Ему я расскажу, что да почем.
Поведаю, как следует любить.
А если дурню что не ясно, кумачом
Свяжу, да постараюсь убедить».

«Родимые, а что это за шутки?
Не придремала ль часом я, скажи,
Катюша, милая? Поди-ка на минутку
Да о поездке к дому доложи.
Вот что вы, благородие, все вьетесь,
Никак не наиграетесь еще?
Вы Катю голыми руками не возьмете,
Не столь наивное, моё дитё».

«Не распаляйтесь, Лизавет Петровна,
Все решено у нас уже давно.
Женюсь на Катеньке. С неделю ровно,
Как знаю я о нас только одно:
Нет света мне без синих глаз Катрины.
Как нет и ей покоя без меня.
Но госпожа моя Екатерина
Дала ответ. Колокола звенят.
Вы слышите, родимая Петровна?
Отныне мы друзья да на века».

«Ну что вы, князь, какая я вам ровня?
Я лишь вдова простого мужика.
Но, право слово, до утра стерплю ли,
Узнав такую весть о той, кого
С пеленок берегу, молюсь, храню я,
А вы пришли и вот… Вот от того
Я так и радовалась на балу сим Царском…
Кому б поведать вести, Матерь Божья!
Я видела, как вы горели в плясках,
Когда Катюши танец был отложен.
То Царь давал ей ценные советы.
Сама слыхала, ведаете ль вы,
Как моя милая девица безответно
Томилася о вас в руках у тьмы.
Коль принесете свет моей Катюше,
Я вечно в ваших буду должниках.
Не верьте, не тревожьте вашу душу.
Чиста Катюша, все в ее руках.
Ступайте, князь, я преклоняюсь робко
Пред смелостью и благородством сим.
А выстрелит — вина всего лишь пробка,
И небеса за вас благодарим».

И экипаж умчался. Не прощаясь,
Остался Владимир стоять один.
Но сердце его все же разрывалось,
И верил он, что ей необходим.
Пылала кожа от ее нежнейших рук.
Боялся даже мыслить об устах ее.
От страсти так захватывало дух,
Что князь смеялся, признавал свое
Внезапно накатившее безумье.
А тьмы и не было. Белесые то ночи.
Но после, присмирев, он впал в раздумья,
Бредя вдоль речки, прячась этой ночью
От всей дурной компании друзей.
Хоть волком вой, когда они на судне.
Все приживаются, а он как дуралей,
Готов топиться, вот за то и судят
Его приятели, а он скорей
Торопится уединиться,
Чтоб написать о тысячи морей
Свою поэму, кабы не напиться.
Но дописать поспешно, поскорей…

***
Был мрачен день, хотя тревог, печали
И близко не было в душе его.
Мундир оправил и скорей помчала
Тройка гнедых в усадьбу одного
Из тех, кого не чтил и не ценил он.
Хотя и тот ему все тем же отвечал,
Плохими чувствами — Резанов Родион,
То старый князь, и он все не прощал
Устинову его отцовских черт,
С которыми Володя был хорош.
Однако Родион был зол, уперт:
«Сын Игоря нам враг, и клятвам — грош».

Но Владимир, когда впустили в дом,
А прежде с час топтался он у сада,
Отвесил благороднейший поклон.
Для матушки то было, как услада.
Она очей и не сводила с грубых скул,
Глядела, как глаза его сияют.
А за окном так ветер страшно дул,
Что свист стоял, тревогою пугая.

«Что ж перейду, пожалуй, к делу сразу.
Мне неприятна ваша непокорность,
Но, сударь, не могу я дать отказа,
Поскольку Царь уж изъявил нам милость.
Я с вашим батюшкой бок о бок да на поле
Провел весь год, не менее, увы.
Однако, видите, я с вами, здесь на воле,
А Игорь, Господи, дошел аж до тюрьмы».

«Отец мой славен, Родион Петрович.
И вам знакомы подвиги его.
А то, что сослан он и опорочен,
То дело рук известно уж кого.
Я не за тем здесь, гордый генерал,
Приехал я руки просить Катрины.
Ведь с месяц, а затем чужой причал
Меня встречает, но Екатерина…
Простите, сердце я навек обрек,
И в дар его готов отдать Катюше.
Презренье ваше и к отцу упрек
Не растревожит без того больную душу.
Мирские страсти я давно отринул.
И принял крест, его я сам тяну.
Хоть вы меня распнете, не покину
Я дома вашего, коль даже не взгляну
В глаза ее, увидеть должен сам
Ответ еще раз, ведь она боится.
Вы, Катя, верите моим глазам?
Согласны вы со мной тотчас проститься?».

«Проститься? Но позвольте, знатный князь,
Вы разве не посвататься решили?
Коль вас смутила мира грязь,
То в чем пред вами я так согрешила?».

«Ни в чем, вы благороднейшая дева.
Я час назначил в ближнюю субботу.
Ведь чья-то зависть страстно захотела
Меня отправить вдаль да беззаботно
Все время провести со мною рядом.
Мне ведомо, кто этот бой устроил.
Хватило утром одного лишь взгляда,
Кабы понять, кого я так расстроил.
А посему, прошу сейчас, немедля
Ответить мне, готовы ли принять
Меня всего. Венчаться в ту обедню,
Дабы успеть супругой мне же стать».

«Она готова. Я даю вам наш ответ.
Ступайте да уладьте все волненья.
Коль страху перед бурей с вами нет,
То горд за вас… Ведь Господа творенье…».

«Не страшен мне природы нашей гнев.
Не то меня погубит, коль об этом.
Сгоните вы скотину лучше в хлев,
Глядишь, побьет грозою али ветром.
За сим откланяюсь. До встречи, Катерина.
Мне многое успеть бы. Да, пора.
Ох, это ж надо, вон какой ветрила
Гоняет уток ваших по дворам».

Подшучивая, что-то повествуя,
Устинов вышел под присмотром лишь княжны.
Но у двери парадной обернулся.

«Нам все мгновения немыслимо важны».

Шагнул и кротких уст ее коснулся,
Перехватило у обоих дух.
И в офицере свет такой проснулся,
Что стал он словно слеп и даже глух.
От гнева батюшки спасла Елизавета,
Которая как раз с подносом шла.

«Ну что вы тут устроили? Вот где-то
За это дева чистая снесла
Аж сорок раз да плетью по спине-то.
Вот ты гляди, Катюша, кабы я
Не призвала тебя к суровому ответу».

«Все, ухожу, не сетуйте, родная.
То лишь моя вина, моя судьба, за все
Я участь, кару, наказанье принимаю.
А Катю чистую Господь спасет».

***
Всю ночь горели его губы.
Он лишь ворочался, не мог уснуть.
Затем еще ночей таких же грубых,
И тяжких дней… Едва ли дотянуть.
Но срок настал, венчанье состоялось
В том храме светлом, даже при Царе.
Никем в тот день ничто не вспоминалось
Из прошлого Степана при Дворе.
Но весть дурная, что оклеветала
Володю, он о том давненько знал,
Все сердце смелое давила, не пускала
Его простить. Володя молча ждал.
Он знал, что Степа точно усмирится,
Однако не пройдет та зависть, нет.
Тогда в Потехине огонь и пробудится,
Тогда за все придет к нему ответ.
Устинов твердо верил, что отныне
Не быть друзьями. А пронырливый халдей
Готовил князю грязный выстрел в спину.
Он натворил уже, как лицедей…

***
«Повенчаться вы только успели.
Вот, Володя, я Богом молю.
Да спусти ты Степану обиды,
Государю снести все велю!».

Это третий уж месяц, как плыли.
Возвращалися братцы домой.
Прошлым днем — до земли, да отмыли
Все грехи в той церквушки косой.
Там Володя был крайне встревожен.
Но Петруша не мог все понять,
Кто покой так внезапно нарушил?
Кто надежду посмел так отнять?
Вот теперь на лице у Володи
Проступала незримая тень.
Но Петро понимал, что не ходит
Просто так Владимир целый день.
То на палубу вышел, как ворон,
Весь одетый в темнейшую ткань.
То от горя склонился, тревожа,
А глаза, как та сизая даль.
Чернышев все косился, кусая
Свои губы, боясь за него.
Владимира как будто бросало.
И пугался Петро одного:
«Степа нынче ведет себя странно,
Он ведь должен стрелять поутру.
Так с чего же такому барану
Быть спокойным, ему по нутру
То, как он поступает с Володей?
Али, может, не знаем чего?
Как павлин пред нами тут ходит,
А Устинов как будто того».

***
Пальцы тонкие, порох проверив,
В сотый раз оглядев. А вдали
Уж виднелась полоска деревьев.
Приближались они до земли.
Уложив по местам пистолеты,
То Ле Пажа* работа с Парижу,
Степа встал, дожидаясь рассвета.

«Как тебя всей душой ненавижу.
Мне не будет тоски по тебе.
Мне не плакать, уверен, я смелый.
И Катюшу возьму я себе.
А ты глупый осел, неумелый.
Только тронет полоска зари
Хаты эти, что так покосились,
Ты с отчаяньем пулю прими.
За тебя, говорят, помолились.
Вот и славно, тогда погоди…»

«Что такое, Степан, невтерпеж?
Годы жизни еще впереди».

«Хочешь, князь, то дуэль ту отложь».

«Ну посмотрим, Степан, кто кого.
Спустим на воду лодки дотуда!
Не пойму я, браток, одного,
Что ведешь ты себя, как Иуда?
Взял стреляться, так значит стреляй.
Не томи мою грешную душу.
Я тебя не прощаю, ты знай,
Обещаний своих не нарушил».

Только встали они у черты,
Лишь к барьеру ступили, как тут же,
Весь вспотевший Степан пожалел,
Что удумал, и выкрикнул: «Друже!»
Но Володя, поняв, что к чему,
Покрываясь неистовой злобой,
Так пальнул, Богу лишь одному
Знать положено. Болью, тревогой
И темнеющей лютой обидой
Затянуло глаза да сердца
Секундантов — свидетелей битвы.
Оставалось до злого конца
Ничего, кроме выстрела Степы.
Тот в испуге, не ведая сам…
Кабы знал он, то, ясно же, смог бы
Не зажмуривать даже глаза.
Он бы ранил Володю аль в руку,
Али в ногу — не страшно совсем.
Но вонзился свинец да от друга,
В сердце князя… Другие, меж тем,
Словно в камень на миг превратились,
А очнувшись, вскричали в душе,
Понимая, во что обратились
Все обиды. Но поздно уже…

Петр долго не верил той смерти.
Руки кровью омылись людской.
Степа выл, призывая: «Не верьте!
Ведь живой же, конечно живой!».

Никому не видать там покоя.
Никому не забыть никогда,
Как Володя в сердцах нес такое,
Что погасла над ними звезда.
Как поднялся неистовый ветер,
Как их море со злостью трясло.
Лик Володи был мирен и светел,
Озарилось покоем чело.
Он лежал, а вокруг умирали,
С горя пили, молчали друзья.
Петя верил, они потеряли
Нечто важное, как без огня,
Стала темень окутывать стены.
Все носило, швыряло то судно.
А Устинов с улыбкой, но бледный…
Будто день наступил… День их Судный…

Вспомнил Петр Володи слова,
А глаза так тоскою пронзали:
«Все пустое, людская молва.
Да, Петро, вот меня и призвали».

«Не тверди ты, Володя, не нужно.
Все довольно, не шутки, довольно…».

«Что ж, Петруша, вот пыл мой остужен.
Но как больно, Петруша, как больно».

***
Никто о дуэли не ведал доселе.
Лишь Катя хранила на сердце тоску.
Степан не признался, он струсил на деле,
Но, как обещал, он ни к волоску
Не притронулся, знал ведь, его все осудят.
Уехал подальше, покинув столицу.
Но четверо все же осталися в людях,
Дав клятву догнать, наказать, как убийцу.

Земля не покрылася инеем враз.
Да солнце светить и не перестало.
Но боле тот князь не открыл своих глаз,
Не вымолвил голосом хрипло-усталым,
Как мир прогневил небеса за свое
Гнилое подобие дружбы, отваги.
А он все лежит да кружит воронье,
В любые века обнажаются шпаги.
Один не боец, не оракул вовеки,
Коль даже отмыты грехи его кровью.
Он будет простым, зато Человеком,
Который погиб в бою да с любовью.

***
Посвящение Игорю Владимировичу Талькову.