Российские истоки поэмы А. С. Пушкина Руслан и Люд

Сообщение на ХХIV Международной конференции «Хозяева и гости усадьбы Вяземы и Захарово» 20-21 января 2018 года

В Лицейской тетради А.С. Пушкина (ПД 829) лист 45 (1) отделяет его ранние стихи, вписанные сюда руками его одноклассников, от черновиков поэмы «Руслан и Людмила». Судя по смыслу «виньеток», как именуют этот лист пушкиноведы, он оставался незаполненным до тех пор, пока толстые журналы не разразились критикой явной нерусскости образов этой пушкинской «русской сказки», увидевшей свет летом 1820 года.
Западноевропейские заимствования поэмы «Руслан и Людмила» пушкинскому современнику были хорошо заметны – Ариосто, Вольтер, Оссиан, Парни… Это как бы квинтэссенция тогдашней дворянской образованности, культурный язык людей той эпохи. А вот культурно-исторический слой самой тогдашней России в поэме для читателей остался как бы невидимым. И это, наверное, даже естественно: не видим же мы воздух, который вдыхаем и без которого не можем жить? Но Пушкин хорошо осознает, чьи творческие достижения и в каком направлении он в своей поэме поддерживает и продолжает. Вот и рассмотрим, кого он своими мэтрами считает и как он свое признание им графически выражает.
На лицейского Пушкина огромное влияние оказало творчество поэта Константина Николаевича Батюшкова (1787-1855). На пушкинском листе 45 он изображен крупно и почти анфас (значит, и сам относится к Пушкину с большой симпатией). Многие пушкинские ранние стихи по настроению, манере, размеру можно было принять прямо за батюшковские. А лично познакомился Пушкин со своим любимым поэтом в период с июля 1814 по февраль 1815 года, который к тому времени москвич-Батюшков провел в Петербурге с заездом в Царское Село. Пушкин рисует мэтра таким, каким тогда его увидел и понял, хоть и по своей давней привычке карикатурит – состаривает – его портрет 1815 года работы известного живописца О.А. Кипренского.(2) На рисунке Пушкина военный мундир уже далеко не по-молодецки сидит на израненном теле Батюшкова: на недавней войне он был тяжело ранен в спину. Ветеран со страдающим, прямо рыдающим, скорбным лицом уже совсем не напоминает беспечного автора популярнейшей анакреонтики, которой зачитывались лицеисты.
Творчески Батюшков еще Ахилл, как за могучие силы прозвали его, заочно избранного в почетные гуси, в «Арзамасе». Он разрабатывает все новые формы и возможности литературной идеологии (например, последователи у него позаимствуют и «железный век», и «черного человека»…), но по все усугубляющемуся физическому нездоровью ничего не может довести до ума – сформулировать, выразить в законченном виде. Белинский судил так: «Батюшкову немногого недоставало, чтоб он мог переступить за черту, разделяющую большой талант от гениальности». (3) «Маленький Пушкин», которому, как замечал сам Батюшков в письме А.И. Тургеневу в конце июня 1818 года, «Аполлон дал чуткое ухо» (4), впоследствии охотно пользовался его «незавершенками», хоть, конечно, совершенно по-своему.
После собственной беспутной молодости Батюшков обеспокоенно смотрит на арзамасского Сверчка юного Пушкина и пытается влиять на него. В 1816 году тот из Лицея пишет князю П.А. Вяземскому: «Обнимите Батюшкова за того больного, у которого, год тому назад, завоевал он «Бову-Королевича».(5) То есть, Батюшков избавил юного поэта от намерения следовать по подражательной творческой дорожке. Пушкин учел совет старшего коллеги и втихаря приступил к написанию эпического полотна «Руслан и Людмила».
С большим сожалением Пушкин наблюдает за угасанием душевных сил Батюшкова и в линиях рисунка объясняет его страдальческий вид: «Батюшковъ Константинъ – мученикъ. Его генiальность суть безкровная жертва минувшай войны. Я не могу его ругать из-за его болезни разума…». Пушкин считает Батюшкова основателем в русской поэзии «школы гармонической точности», к которой причисляет и себя. О своем мэтре он позже скажет: «Батюшков, счастливый соперник Ломоносова, сделал для русского языка то же самое, что Петрарка для итальянцев».(6) Похожую сентенцию зашифрует и в линиях мундира Батюшкова: «…Ему мы обязаны русскимъ литературнымъ языкомъ. Онъ есть нашъ россiйскiй Ломоносовъ и Парни».
Портрет Константина Николаевича расположен на листе как бы в могиле – глубоко под холмом. На него водружена увитая побегами хмеля опустошенная гениальным поэтом рюмка собственного здравия. В листве хмеля достаточно легко прочитывается: «Ахиллу Арзамаса мертваму поэту Константину Батюшкову отъ его друзей и поклонниковъ».
Влияние личности и творчества Батюшкова претерпели все изображенные вокруг него персонажи. Справа, за его спиной, Пушкин нарисовал окрыленного сатира. В руках у него то ли здоровенная кифара, которую он с трудом удерживает, то ли тяжеленный кувшин, из которого он пьет. Похоже, что этот сатир – злостный выпивоха, и что это – тоже намек на пытавшегося в свое время юморить и сатирить Батюшкова. В своем послании «Философ резвый и пиит…» Пушкин призывает Константина Николаевича:

…Иль, вдохновенный Ювеналом,
Вооружась сатиры жалом,
Подчас прими ее свисток,
Рази, осмеивай порок,
Шутя, показывай смешное
И, если можно, нас исправь… (7)

Этот призыв, как известно, не нашел ответа: сатира Батюшкова так и осталась беззубой, как укус комара. Но из ее округлого, гладкого, как тело нарисованного Пушкиным упитанного сатира, стиха выросло мощное дерево творчества истинного сатирика Ивана Андреевича Крылова (1768-1844). В линиях этого дерева с «распатланной» наподобие вечно нечесаной крыловской головы кроной записано: «Поэту Ивану Крылову наша литература обязана сатирой смелай и отважнай. Въ сатире Иванъ Крыловъ буквально научилъ насъ смеяться надо всеми пороками и несуразностями въ окружающихъ насъ обстоятельствахъ и реалiяхъ».
Крыловское деревце на рисунке мелковато росточком не оттого, что Пушкин-ученик пренебрежительно относится к таланту своего учителя-сатирика. Просто разрабатываемый Крыловым жанр ювелирно мелок: басня. Нисколько не уважая в И.А. Крылове, в быту – обжоре, неряхе и лентяе, нравственных достоинств, Пушкин, как художника, ставит его очень высоко и в своем политическом памфлете «Руслан и Людмила» подражает ему. Хоть и пушкинская сатира – новая, небывалая, для своего времени слишком интеллектуальная. Настолько тонкая и дерзкая, что современники собственным ушам и глазам отказываются верить: мол, сказать такое можно только в сказке...
Если Крылов по вечной своей лености «повесил» свою кифару на нижнюю ветку дерева (чтобы легко дотянуться, когда понадобится), то третий после Батюшкова и Крылова пушкинский мэтр, Павел Александрович Катенин (1792-1853), вознес свой невеликий по размеру инструмент в ветвях несколько театрально, патетично раскинувшего ветви дерева очень высоко. Гораздо выше батюшковской увитой венком народного признания его творчества супер-мега-рюмки. Даже несмотря на то, что его дерево и вырастает прямо из края батюшковской могилы.
В не очень кудрявой кроне этого дерева Пушкин записал собственное резюме на персонажа по имени «Павелъ Катенинъ. Въ его творчестве главное есть простота и краткость. Изъ него онъ выкинулъ вся лишняя и ненужная». Близ кроны катенинского дерева Пушкин изображает виньетки, относящиеся к нему самому. На верхней – традиционные поэтические флейта, свирель и шикарная многострунная лира. Линии веточек куста равномерно – то есть, гармонично – распушиваются во все стороны и вместе с линиями музыкальных инструментов образуют пушкинское признание: «Я у Катенина учусь его краткости, какъ у Батюшкова – его хорошаму русскому языку, округлости слова и чистоте каждова звука».  Нижняя виньетка – с набором батюшковских инструментов для поэтического ремесла: флейтой, свирелью и лирой с многозначительно оборванной струной – добавляет пушкинскому признанию: «…Это значитъ, что я – наследникъ въ стихосложенiи Константина Батюшкова».
На другом крупном портрете листа 45 изображен поэт Василий Андреевич Жуковский (1783-1852). Он был высокого роста, в молодости худощав, с бледным, спокойным, резко асимметричным лицом. Голову держал наклонно, как бы к чему-то прислушиваясь и размышляя. Глаза у него были темные и вследствие его полувосточного происхождения приподнятые на китайский лад. На губах его постоянно играла чуть заметная искренняя приветливая улыбка. В мягких романтических складках одежды Жуковского на пушкинском рисунке весь характер мэтра – мечтательный, идеальный, несколько мистический. Видно, что человек он податливый, добрый и великодушный. Все его любят и все от него …бегают. Потому что он постоянно о ком-то хлопочет и всем надоедает просьбами – о больном Батюшкове, о солдате Боратынском, о выкупе Шевченко, о пособии Гоголю…
Пушкин очень любил Жуковского и преклонялся перед его переводческим талантом. Единственное, чего недостает Жуковскому, считал он, – это творческое дерзновение, то есть, смелость переосмысливать переводимое, а также создавать самому.
Как записывает он в линиях своего исполненного чернилами и потому гораздо легче, чем карандашные, читаемого рисунка, «Жуковскiй Василiй научилъ насъ переводить. Въ переводахъ онъ силачъ необычайный. Вотъ еще начал бы творить, пересоздавать чужiя творенiя. Я учился у него верности вкуса въ литературе странъ западныхъ и восточныхъ. Я знакомъ съ нимъ еще съ лицея. Онъ былъ мне какъ отецъ родной въ товарищескомъ обществе безвестныхъ людей «Арзамасъ» и на своихъ субботникахъ. Онъ заступился за меня передъ императоромъ. Въ отличiе отъ другихъ моихъ друзей, он не занимался моей высылкой изъ Одессы въ Михайловское. Онъ поверилъ въ мою аневризму и просилъ за меня въ 25 году. Больше всего ценю я его дружбу».
Между двумя великими творческими покойниками в расцвете их физических сил – Жуковским и Батюшковым – Пушкин рисует чернилами (тоже очень важный элемент сюиты!) огромную часовую стрелку. Склонившийся над головой Жуковского подписанный Пушкиным профиль «Орлеанской девы Жанны Д’аркъ» – вовсе не кивок в сторону его любимца-Вольтера, а указание на время, когда он, Пушкин, начал заниматься поэмой «Руслан и Людмила» вплотную: 1817 год. Его в творческом отношении тогда еще «живой» мэтр Жуковский как раз трудился над переводом предоставляющей, кажется, творческому уму огромные возможности поэмы Ф. Шиллера «Орлеанская дева».
По арзамасским понятиям дева Жанна была явным символом России – великой победительницы в антинаполеоновских войнах. Огромная, она нарисована за спиной – в прошлом – свидетеля ее побед молодого и кудрявого поэта Василия Жуковского. Это – подтверждение духовной связи пушкинской поэмы с патриотической лирикой мэтра, самое известное стихотворение в которой – написанный им в 1812 году «Певец во стане русских воинов». Таким образом, часовая стрелка на пушкинском рисунке – еще и указание на современность, как историческое время, о котором в его поэме на древнерусский сюжет на самом деле идет речь.
На первый взгляд с точки зрения творческих влияний на молодого Пушкина несколько напрягает отсутствие в его графической сюите изображения самого, можно сказать, главного его мэтра – физически покойного к тому времени придворного историографа Николая Михайловича Карамзина (1766-1826). Лишь инициалы его, «НМК», наштрихованы на пушечном запале или фитиле в руках его оппонента – критика его вышедшей в свет в 1816 году «Истории Государства Российского» капитана гвардейского Генерального штаба Никиты Михайловича Муравьева (1796-1843).
И сегодня выражение «ВСТАВИТЬ ФИТИЛЬ» в российском журналистском сленге означает то же самое, что и в пушкинские времена: обойти, опередить коллег или издания-соперников в оперативности или актуальности темы, способе подачи «горячей» информации. В случае с пушкинским портретом Никиты Муравьева значение имеет актуальность. На нее в сюите указывает уже упомянутая похожая на ПИКу (а ПИК – это всегда подъем, накал, наиболее важный момент любого события) часовая стрелка. Нарисована она у плеча молодого воина Муравьева – человека, судя по его насупленным бровям и скорбно опущенным уголкам губ, весьма серьезного. Изображен пушкинский «беспокойный Никита» левее и ниже катенинского дерева. Это может уточнять для нас, что уже в 1817 году вовсе не идентичными были его с Катениным политические взгляды, несмотря на то что они вскоре вместе возглавят своеобразный офицерский дискуссионный клуб – тайное Военное Общество, со многими членами которого Пушкин водил дружбу.
Близость почти анфасного (значит, с этим портретируемым Пушкин тоже хорошо знаком или даже связан дружескими узами) изображения Никиты Муравьева к изображению Батюшкова объясняется их родственными связями. Они – двоюродные братья: мать Никиты Екатерина Федоровна Муравьева, урожденная баронесса Колокольцова, Батюшкову приходилась теткой и во всю его жизнь проявляла о нем немалую заботу. Отец Никиты, Михаил Никитич Муравьев, куратор Московского университета и писатель, оказал заметное влияние на художественное и образовательное развитие Батюшкова-поэта.
Но если скорбь на лице Батюшкова – естественное следствие его заболевания, то к вселенской скорби на молодом лице Муравьева отношение у Пушкина ироническое. Этот «молодой человек, умный и пылкий», как поэт со своей послереволюционной точки зрения охарактеризует несправедливого, на его взгляд, критика «Истории Государства Российского» Н.М. Карамзина, напускает на себя важность и сверхсерьезность ввиду собственных «непосильных» интеллектуальных трудов по разбору только что изданного карамзинского детища.
Никита, впрочем, и не сидел ведь над ним столь же долго, как тот же читавший карамзинский исторический труд, что называется, от корки до корки, запоем в постели во время болезни Пушкин. Будущий декабрист в кругу единомышленников и сам почитался глубоким политэкономом и социологом, правоведом и публицистом. Во всяком случае, товарищи по делу возлагали на него, как на будущего талантливого историка, большие надежды. Для написания разгромной, как бы теперь сказали, рецензии на карамзинский восьмитомник Муравьеву хватило и одной вводной части этого труда. А зачем читать дальше, если не согласен с самой авторской концепцией истории? Его задача – ее отвергнуть, вставив своему конкуренту на поприще истории вроде как «фитиль» в виде наукообразного упрека в консерватизме и дилетантизме.
И начал свою скоропалительную рецензию на Карамзина Никита Михайлович очень бойко – прямо с принципиального возражения автору. Для него неприемлема карамзинская позиция мудрого примирения с «несовершенством видимого порядка вещей, как с обыкновенным явлением во всех веках». По мнению молодого зоила, «не мир, но брань вечная должна существовать между злом и благом».Вряд ли сам Карамзин мог что-то возразить против этого. Только вед суть в том, что именно считать для России злом или благом! По Карамзину, творец истории – ЦАРЬ, по Муравьеву – НАРОД…
В развевающемся «хвосте» волос Жанны Д’арк (а «хвост» этот – намек на тяжесть последствий недавних войн для собственного народа всеевропейской освободительницы-России) и соседствующем с ним головном уборе воина-«артиллериста» Муравьева записано: «Никита Муравьевъ зря выстрелилъ изъ пушки по Н.М. Карамзину». Текст на стрелке-пике продолжает эту мысль: «Пока еще не время писать объ исторiи новейшаго времени. Карамзинъ собиралъ материалъ объ 25 годе. Наблюдая 14 Декабря бунтъ на площади, сильно простудился, из-за чего и умеръ. Онъ умелъ говорить правду въ условияхъ рабства. Русская наука скорбитъ о немъ».
Глядит Пушкин на обоих хорошо знакомых ему концептуалистов российской истории и про себя лукаво улыбается. И Карамзин в его зажатости царскими милостями не во всем прав, и Муравьев нападает на мэтра с излишним пафосом – по сути, палит из пушки по воробьям. Политическое творение самого Никиты Муравьева Пушкин оценивает скептически. В линиях волос Жанны Д’арк он записывает о Муравьеве: «Его новая Конституцiя Россiи нужна какъ телеге пятая колесо».
По пушкинскому мнению, история принадлежит не царю и не народу, а – …ПОЭТУ. Ибо только ему по силам создать новый, символический язык для общения с читателем о запретном – свой шифр, код для изображения важнейших реалий современности. Что Пушкин вскоре и мастерски продемонстрировал в своей поистине «самой декабристской» поэме «Руслан и Людмила».

С н о с к и :

1 – Рабочие тетради А.С. Пушкина. Т. I-VIII. – СПб – Лондон, 1995, т. II
2 –  Портрет К.Н. Батюшкова. Художник О.А. Кипренский, 1815
3 – [В. Белинский о К. Батюшкове] // Русская литература XIX века. 1800–... http://www.booksite.ru/batyushkov/belynsky_1.htm
4 – Вересаев В.В. Пушкин в жизни. // Сочинения в четырех томах. – М., «Правда», 1990, т. 2, с. 97
5 – Здесь и далее цитаты из произведений А.С. Пушкина приводятся по его Полному собранию сочинений в 16 томах – М., Л., АН СССР, 1937-1959. В скобках римской цифрой обозначается том, арабской – страница: XIII, 3
6 – XI, 21
7 – I, 74
8 – Портрет И.А. Крылова. Художник Р.М. Волков, 1812
9 – Портрет П.А. Катенина. Неизвестный художник
10 – Портрет В.А. Жуковского. Неизвестный художник.
11 – Портрет Н.М. Карамзина. Художник А.Г. Венецианов, 1828.
12 – Портрет Н.М. Муравьева. Художник П.Ф. Соколов, 1824