Прасковья Романовна

               
   - Мам, а вы с папой хорошо жили? Он тебя любил?
- Любил?.. – улыбается всем лицом, теплеет, обычно немногословная, скупая на эмоции, Прасковья. – Любил, конечно. И я его шибко любила. Когда тебя носила, сказал, если и третья  будет девочка, Любой, Любовью назовём. А мне уже тридцать семь годочков было…
И, словно засмущавшись несвойственной ей открытости, добавляет:
- Сколько жили, я по ночам у него на руке спала. Он жалел меня, руку не убирал, пока не проснусь, обоймёт другой-то рукой, так и спим до утра…
Задумчиво помолчала. –  Товарки расспрашивали, как, мол, Иван, ласковый?  Завидовали. На языках – мёд,  а душа – лёд… Это я уже после поняла, когда Ивана не стало. Ты, Любочка, никому о своём не рассказывай. Лихо или тихо – всё твоё, люди чужой беде  радоваться будут, а счастью – завидовать…

   Любочка, молодая, всего-то год  как замужняя, молча обнимает мать, осторожно, боясь помешать той ловко управляться с вязальным крючком, целует в щёку.  А из-под крючка неторопко, одна за другой, появляются радужные полоски тряпичных половичков, связанных из разноцветных ленточек. Мешочки с такими ленточками всё время пополнялись: платок износился, юбка ли какая – на ленточки, и в мешочек. После эта ветошь превращалась в огромные клубки, а из них вязались коврики, да половички, мягкие, тёплые под босой ступнёй.

   Прасковья обликом своим похожа на подсушенную хлебную корочку: и без того маленькая росточком, согнутая в пояснице, сухонькая.  Жизнь долгие годы всё старалась переломить ей хребет, уж так старалась, да не получилось. Только к земле пониже пригнула: кланяйся мне весь свой век, непокорная сибирячка.  Непокорная…

   В тридцать седьмом пришли за Иваном. Собирайся, враг народа. Прасковья не выла, враз остолбенела, онемела, поверить не могла, как же это?.. Только мысли забились бестолково: кто это враг народа, мой Иван – враг народа?! Потом опомнилась, заметалась, прижалась к мужу, а в большом животе дитё ворохнулось, будто что-то почувствовав.  Минуточку одну только и дали так постоять. За ворота вывели, оглянулся Иван, слёзы в глазах. Повёл широкими плечами, сгорбился, сразу став меньше ростом… Вот тут и завыла Паша,  вслед кинулась, а ноги отказали, осела кулём на землю, да так и осталась до темна.
Увели Ивана и всё, как в воду канул. Двадцать лет потом его искала, письма писала неумелыми, но грамотными каракулями, в разные конторы, надеялась – жив,  найдётся. Нет, не нашёлся дорогой человек, первый и единственный в жизни мужчина,  сокол ясноглазый… Все годы, как молитву твердила: «Мне бы только знать, что живой он. Может, где на поселении, или встретил женщину, может, семьёй новой обзавёлся, Бог с ним, лишь бы живой…» Ни в 37-м, ни после, Прасковье так никто и не объяснил, за что арестовали мужа.  В то время довольно было одного неосторожного слова… Тут же находились «сознательные», строчили доносы. По этой же причине она боялась расспрашивать, да и кого?   
А в 58-м пришло официальное известие Прасковье: умер Иван ещё в 41-м году, где-то в колымской тайге. Реабилитирован, дескать, посмертно. И копеечки какие-то прислали, компенсацию за умершую надежду. Тогда уже прижился среди народа всё объясняющий  термин «перегибы на местах»…

   Это было потом, а с того проклятого дня  многоликая жизнь показала Прасковье другое лицо, незнакомое и страшное.
Исчезло столь дорогое её сердцу семейное счастье с любимым мужем и двумя подрастающими  дочками,  а заклятые подруги при встрече отводили глаза и ни о чём уже не спрашивали, просто проходили молча. Из Прасковьи Романовны она в один миг превратилась в «жену врага народа»,  изо дня в день всей кожей чувствуя соответствующее своему новому статусу отношение колхозного начальства. Среди сельчан кто-то ей сочувствовал, другим было не до неё (самим бы не попасть под этот «гребень»), жизнь многолика…

   Вскоре и третья дочка родилась.  Любовью назвала, как Иван хотел. Старшие дочери, десятилетняя Елена и семилетняя Софья,  помощницы мамины, управлялись по дому, нянчили маленькую Любочку. Вот только ели уже не досыта, одеть стало не во что…  Нужда пришла. Спасибо, родственники не бросили в беде, взяли к себе двоих старших девочек в соседнюю деревню на время, и Прасковье стало полегче.  Так прошло четыре трудных чёрных года, горше которых и не придумать, кажется. Кажется…
 
   А потом началась война, и жизнь стала невыносима. Сибирь отослала на фронт всех своих молодых здоровых сыновей. Города и деревни осиротели без ушедших на войну мужчин, их сил, их рук. Таким, как Прасковья, было не привыкать в одиночку тащить на себе тяжкий воз крестьянских дел. Но стране нужна победа, а значит, сколь тяжёлым ни был свой воз, впрягайся в общую упряжку и паши. Впрягались и пахали в буквальном смысле, потому, что ни техники, ни лошадей… Где коровёнки жилы рвали, таща плуги, а где – женщины. Работали сутками,  всё – для фронта, только бы победа, только бы!..
Как сами выживали, о том и вспоминать страшно. Стакан зерна на трудодень, вот и живи, как хочешь. Никто не роптал – война. Прасковья со всеми вместе работала. Только ей, как жене врага народа, никаких поблажек не полагалось, самую чёрную работу выполняла безропотно, на неделю, бывало, отсылали куда-нибудь. Никто не спрашивал, здорова ли, как с детьми поступишь…

   - Мам, а как же я? Я же маленькая была, меня-то с кем оставляла? – это Любочка кругло и не мигая, смотрит на мать, руки уронила, остановилась посреди горницы.
- Одну и оставляла.- Прасковья вяжет свой половичок, голос ровный, очки поблёскивают…
- Тебе, дочка, когда война началась, ровно четыре годика исполнилось. С собой на работу взять не позволяли, так я тебе велю на крюк закрыться и ухожу. Чугунок на загнетке, в чугунке всё, что можно съесть…А куда было деваться. Ночью я убегала к тебе, страшно было, что узнают, а всё равно бегала. Приду, бывало, стучу в окно, в дверь, а ты не открываешь. В окно пригляжусь – ходит моя девочка по дому кругами, спящая ходит, как лунатик, ничего не видит. Ты, наверное, сквозь сон стук слышала, а проснуться не могла,  всё ходила и ходила… Заплачу, сердце разрывается, поставлю на крылечко возле двери крынку  с молоком, старым чугунком накрою и – в обратный путь…Наверное, в то время я все свои, на жизнь отмеренные слёзы, и выплакала. Никогда больше не плакала.

   Прасковья рассказывала притихшей дочери о её же военном детстве, а та слушала и посматривала на свою маленькую доченьку, безмятежно и сладко спящую в кроватке. Помнила Любочка из того времени только эту крынку с молоком – по утрам находила её на крылечке…

   Война закончилась. Войны всегда заканчиваются, поделив жизни человеческие на «до войны» и «после войны». А часть жизни «во время войны» - как  до краёв наполненный  сосуд, в котором намешаны ненависть, боль, смерть, голод, страх, надежда, вера и безверие, вдовий плач, и потерянное детство… И стоит эта склянка на божнице за образами до времени, пока чья-то рука не потянется и не достанет её… Прасковья, кажется, не вспоминала прошлое,  не говорила вслух о нём, пока вот Любочка не начала расспрашивать.  Но мыслям не прикажешь, и кто знает, о чём были думки её, пока руки делом заняты. А рукам отдыхать некогда.

   Никогда не ищущая покоя, она вечно находила себе какое-то занятие, не жалуясь на усталость, как будто была в ней некая стальная пружинка, раз и навсегда заведённая на долгую нелёгкую жизнь. Вот ведь, уже и  дочерей вырастила, у всех троих – свои семьи, хозяйства, всё как положено, можно и отдых себе позволить, да какое там!..  Лена и Софья поблизости живут – то одной помогала нянчиться с детками и по дому, то другой. Крепкие сибирячки обзавелись немалым хозяйством: скотина, огороды.  Софья – учительница, а старшая Лена учиться не стала, несколько классов прошла, а дальше война по-своему жизнь повернула, не до учёбы. Любочка – гордость мамина, в Барнауле в мединституте науку врачебную постигает, замуж вышла, доченьку родила, тоже помощь бабушки Прасковьи пришлась кстати.  Внучку крохотную  младшенькую к себе в деревню взять, когда Любочка экзамены сдаёт. А то и в Барнаул ехать, там посидеть с малышкой. А когда Любочкин муж увёз жену с дочкой к себе на родину, на Урал, Прасковья и туда приезжала, а как же, надо помогать. Садилась в поезд и ехала, маленькая, смелая, ехала двое суток на далёкий Урал, положив в карман плюшевого жакета записочку со своим именем и адресом. Чтобы, в случае чего, не потеряться. Паспорт сам по себе, а записочка в другом кармане. В последний раз в такую даль, уже 76-летняя, Прасковья Романовна поехала на свадьбу Любочкиной дочки, своей младшей внучки. Подарок привезла, набор столовых приборов. Передохнула с дороги, и за работу: шутка ли, свадьбу надо готовить...

   Удивительная женщина Прасковья. Крестьянка по происхождению и по судьбе, она несла в себе божью искру душевной красоты и внутренней культуры. Обладая выразительным голосом, при этом была немногословна, и слушать её было приятно, слушать её хотелось, не перебивая. А сказанное само по себе запоминалось, как и облик её, веточки, согнутой пополам, но не сломанной…

   Прасковья Романовна, моя дорогая бабушка, умерла осенью, успев завершить сезонные крестьянские работы и отошла в мир иной со спокойной душой, в окружении родных. Ей было 84 года. Почему-то мне кажется, что не годы стали причиной её ухода, а внутреннее решение, что земные дела окончены. И можно на покой…
__________