Безымянная история...

             Безымянная Иctopия




            Маленький НФ-роман            

          …или всё же – повесть?..         




обрывки старой рукописи, осколки прежних мыслей…






       Пелена в глазах. Мутный свет.
    Сквозь белесую пелену становится виден тусклый и тоскливый, грязно-белый потолок.
  Взгляд фокусируется на извилистой трещине вверху, наискосок по штукатурке.   Это слабое усилие причиняет резкую, адскую боль глазам.
       Всё опять заволакивает пеленой.
Всплеск боли погружает в бездну беспамятства.

            ***************************            

Далёкий, бесконечно далёкий женский голос доносится из-за тумана. Похоже, я терял сознание.
   Как долго лежу здесь? 

Боль возвращается, рассеивая в клочья туман.   
Надо мною внимательные зелёные глаза с длинными загнутыми ресницами.  Глаза, светящиеся заботой. 
   Они чЂть вздрагивают, эти Ђдивительные ресницы.
   «Вы слышите меня? Вы можете говорить?
   Пытаюсь разлепить спёкшиеся гЂбы.  почемЂ это так трЂдно сделать?  Будто губы заменили свинцовыми слитками. 
   Хочется спросить Ђ этих чЂдесных зелёных миндалевидных глаз: «Доктор, я умру?» …И получить радостный ответ, как в романе, прочитанном осенью:
«А как же! Обязательно умрёте! Лет через тридцать – сорок, если будете соблюдать умеренность в еде, выпивке и выполнении супружеских обязанностей!..»       

    …Удивительно тактичные врачи встречаются среди литературных персонажей!

  Вспомнить бы теперь, женат я, нет?
Кто я, где я?  Помню только жёлтые листья, они так тихо и спокойно шуршали под ногами в парке. Помню как неспеша прогуливался по золотым аллеям. Над верхушками желтеющих и багряных деревьев угадывался в сумерках шпиль собора...
    …И затем – резкая вспышка боли, яркий взрыв, ослепивший глаза.       
   И пустота.

   Опять выплываю из небытия.
Боль выплывает в той же лодке, но – теперь слабая, можно терпеть.
   Раскрываю глаза. Нечему удивляться. Вокруг люди в белых халатах. Солидный седой старик в массивных очках что-то говорит остальным, свите:
   «Как видите, операция прошла успешно…»
   Дальше трудно разобрать. Шум в ушах, мерными ударами пульсируют виски, удары разносятся под черепом невыносимо гулким колокольным звоном. Это вам не тонкий и нежный звон колокольчиков-свиристелей.
   Пульсирует кровь. Значит, пока жив.
Где же вы, зелёные глаза, что появлялись из-за туманной пелены?  С вами было бы легче сейчас...

Пытаюсь рассмотреть окруживших меня жрецов всемогущей медицины. Усилие опять вызывает нарастание боли.
Хотя бы на время закрыть глаза, отдохнуть, уснуть...
   Боль, отпусти меня...

                ***               

   Через месяц я многое умею.   
Сжимать и разжимать пальцы рук, например.
Поворачивать и даже приподнимать голову – существо в белом халате кормит с ложечки, придерживая непослушную, обмотанную бинтами чугунную болванку. Она упорно стремится рухнуть обратно на подушку.   
   Скоро я могу чуть подтянуть правую стопу, сгибая ногу в колене. Левая пока бастует, но с помощью услужливых фигур в белых халатах упрямое тело водружается в инвалидную коляску. Мы с халатами едем на прогулку, в госпитальный двор.  По пути – в лифте – спрашиваю, шутя, не хотят ли они меня заморозить и скоро ли Рождество? Белые халаты смущённо переглядываются, отмалчиваясь, и прячут глаза.
   Но один из них – наименее белый – отвечает, что, в общем-то, Рождество давно прошло. И что сейчас, некоторым образом, заканчивается март.  И там, за дверью, в свои права вступила весна.
   Новость не радует.      
   Значит, полгода.       
   Полгода, как я здесь.

                ***               

Память возвращается медленно, словно маленькими порциями.
Правильнее сказать, её мне помогают возвращать всё те же люди в белых халатах.
Рассказывают каждый день, по часу или по два, о том, кто я, чем занимался до того, как попал сюда. Рассказывают о том, как зовут мою жену, рассказывают даже о профессии и о диссертации, которой, оказывается, занимался.
   И чуть-чуть, совсем уж немного (ну откуда им знать больше?) об увлечениях, о хобби.
   Наконец, вчера солидный профессор – руководитель клиники – представил мне юную особу как мою жену.
  Это могло быть смешно, если б не было бы грустно:  я совершенно не помню её, хоть режьте. Наверняка и резали, проводя операции – только и этого не помню.   
   Такое чувство, что молодую женщину, которую профессор привёл сюда и которая взволнованно, почти испуганно, вглядывается в забинтованную, только что побритую мумию (не могли же меня предъявить ей, заросшего щетиной!), всматривается блестящими от слёз глазами – блестящими от слёз радости, полагаю, радости долгожданной встречи – так вот, такое чувство, что эту обаятельную, чуть полноватую блондинку вижу впервые.
   Это было вчера.
   И вот она уже второй день заботится обо мне, предупреждая каждое желание тяжелобольного – или медленно выздоравливающего.
   Но то, вчерашнее, ощущение, чувство присутствия чужого, остаётся неизменным. 
   Сложно передать разбегающиеся мысли и странные чувства.
   Гремучая смесь робкой радости и смущения – от того, что кому-то нужен, что кто-то считает за счастье заботиться, ухаживать за субъектом, за этой мумией на больничной койке. И к этой смеси – горечь, скверное ощущение абсурда, балагана, плохой театральной пьесы, в которую вовлечён помимо воли.   
   При всём при том уверен почти на все сто, что она-то не притворяется.
   Она, которая светится искренней любовью к забинтованному объекту, беспамятному остатку моей личности.
   Неужели такое может случиться – всё, ВСЁ забыть?
   Неужели такое возможно?!       


            ***            


       Наступает лето.       
   Наступаю на край асфальтовой дорожки.
       Учусь ходить... 
    
   Пора, давно пора выбираться из инвалидной коляски.
   Она почти всегда рядом – Лили тоже…
   Лили тоже, Лили, поддерживающая под руку. Просто – поддерживающая.
   Такие дела. Коляска и жена, жена и коляска.
   Лили держит под руку. В другой руке у меня костыль из лёгкого сплава. Костыль полуобхватывает, фиксирует локоть.
   Так легче, значительно легче.
   Локоть дрожит, силёнок маловато.
   Как её отпустили с работы на целых два месяца? Или уже три? Отпуск? Хорошо, пусть будет отпуск.
   Только программистам такие отпуска (откуда эта уверенность?) не дают.
   Ладно, у неё отпуск. А что ждёт меня? Инвалидность?
   Или, чёрт возьми, стОит попытаться жить полноценной жизнью, полнокровной, радостной?
   Желание жить иногда возникает.
   Вернее, всё чаще возникает. Особенно с тех пор как…
Интересно, я ведь почти привык к ней.
   Почти.
   Двойственность ощущений пытаюсь мысленно выразить парадоксальной фразой:  приятно, что рядом такой БЛИЗКИЙ ЧУЖОЙ человек.
   Да, именно так – близкий и чужой.
   Как-то мне сообщили, ещё весной,что нашей семье около трёх лет. Три года мы женаты…      
Ничего не помню!!
    Три года.   
   С ума сойти…       
Если бы сейчас кому-то сказал вдруг, что искренне верю в это умом и сердцем, солгал бы.
   Да, быть может, умом верю – но сердце… Сердце протестует, сердце твердит своё.
       Сердцу труднее поверить.      

       Так проходит половина лета.
   «Выздоравливающая надежда и будущее современной науки» (как считает Лили) подходит, осторожно держась за стенку, к своему письменному столу.
   Только вчера меня перевезли домой.
   Солнечные зайчики на непривычно ярком ковре...
   Конечно же, нужно время, чтобы ко всему привыкнуть.
Чересчур просторная кухня должна бы находиться в другой стороне. Так мне почему-то кажется. И гостиная чересчур большая. Всё как-то не так. Что за мебель...
   И откуда взялся посреди комнаты этот огромный, массивный стол с гнутыми бульдожьими ножками?
   Ну хоть ЭТО мог бы вспомнить?!      
   Видимо, побочные эффекты болезни. Так давно не был дома, что... Отвык?  Нет, нет и нет, хоть-убейте-не-помню, нет, «ничего этого НЕ БЫЛО!!» – рвётся изнутри беззвучный крик – ни огромной гостиной, ни солидного (неприятного, чужого!) кабинета с высокими тёмными шкафами, заставленными книгами...
  …Ни этой диссертации, рукопись которой важно разлеглась тут передо мною слишком уж аккуратными страницами на мягкой зелёной ткани, покрывающей столешницу.
   Осторожно, держась (по новой привычке опираться на подручные средства) за высокую спинку стула сажусь, поморщившись от быстрой вспышки боли, вновь сажусь и продолжаю медленно листать белоснежные листы, заполненные ровным чёрным, бесстрастным бисером текста и формул:
  «…В диосцине последовательно сочетаются глюкоза и две молекулы рамнозы.  В грациллине же сочетание сахарОв обратное:  две молекулы глюкозы и последняя – рамноза.  Что касается содержания стероидных гормонов…»    
   Довольно!  Если сейчас мне кто-то скажет, что ВОТ ЭТИМ я занимался целых четыре года перед… болезнью...
    Ладно, ещё страничку:
  «…Клинико-функциональные исследования, таким образом,подтверждают явную выраженность антиаллергического и противовоспалительного действия моноаммониевой соли глицирризиновой кислоты…» 
    Ну, всё! На сегодня хватит!! Последняя капля глицирризиновой кислоты переполнила чашу терпения.
   Эти стены душат, страницы, разбросанные на столе, сводят с ума. 
   Блестящий металлический костыль в правую руку, а чёрную трость – в левую и – на улицу, на волю, к солнцу и к буйной зелени!
   Глоток свежего воздуха – вот, что нужно сейчас больше всего.

   Карандаш выскакивает из негнущихся пальцев.
   Надо учиться, надо заново учиться выписывать буквицы, буковки, буковички, всё заново.
   Как шутит Лили, после этого учёная степень мне обеспечена. Ведь вся диссертация, с массой приложений на латыни, была в основном закончена ещё прошлой осенью. Перед болезнью.
   Осталось, по мнению Лили, всего ничего;  я так не думаю.
   Год перерыва.  Пауза, длиною в целый год.
   Есть ещё одна причина…
   За окном – август, но в воздухе чувствуется дыхание осени.  И дыхание, чьё-то безразличное, холодное дыхание за спиною, за левым плечом.
   Безразличное, еле уловимое, призрачное.
   Дыхание смерти.
   Вряд ли кто-нибудь когда-нибудь прочтёт эти строки. Но, поскольку поговорить по-дружески не с кем (за исключением той самой, что стоит за левым плечом, чьё ледяное дыхание вновь почувствовал сегодня), доверю свои мысли бумаге.
   Опять исчезает желание жить. После того как вернулось ощущение ЧУЖОЙ жизни. Да, именно так. Вроде бы живу не своей – чужой жизнью.
   Не понимаю, что со мной происходит. Конечно, всё давно рассказано и показано, фото и разнообразные документы (просмотренные как бы между прочим) подтверждают безусловную истинность происходившего и происходящего.
   Где-то даже удаётся убедить себя (логикой, фактами, но не чувством) в реальности своего прошлого.  Звучит дико, но что поделаешь.
   А внутри всё равно зудит, скребёт, грызёт – не моё, не моё, это всё чужое, всё чужое.
   Злые, дикие кошки с острыми жёлтыми когтями скребут на душе...
   И вот, на прошлой неделе добавилась ещё одна причина, по которой я схватился дрожащими пальцами за карандаш.
   Прогуливаясь утром,  забрёл на этот раз дальше обычного, к самой набережной.  Темза неспешно, степенно влекла свои воды к не столь далёкому устью, а погружённый в свои мысли биохимик, переставляя чёрную трость с блестящим набалдашником (под которым подвязана верёвка, она охватывает и запястье – так как трость часто норовит выскользнуть из руки; костыли, слава богу, давно пылятся в углу просторной прихожей), забыв о выбранном направлении, давно потеряв его, шёл себе и шёл вдоль реки.
   Вдруг я остро почувствовал приближение события странно знакомого и вроде как долгожданного.
   В этот момент ноги сами несли меня в открытые двери старого многоэтажного дома и, уже медленнее поднимаясь по высоким каменным ступеням, я начал понимать, что бывал здесь ранее, бывал многократно. 
   И вот я стою перед потемневшей от времени дверью, обитой материалом, напоминающим кожу.
   Ощущение «дежа вю» стоит рядом и не собирается уходить.
   Смутное ощущение, что бывал здесь, теперь сменяется твёрдой уверенностью. 
   Возникает чувство, что наконец-то вернулся домой после долгих странствий. 
   Да, именно так – мой дом здесь, а не там, где стол под зелёным сукном завален скучными страницами с чёрным бисером букв и знаков препинания...

  …С тех пор ежедневно (иногда и дважды в день) следую тем же маршрутом, к тому самому дому с лепными изваяниеми на фасаде.
   Случается, поднимаюсь по ступенькам и замираю перед дверью словно в ожидании (в ожидании чего?).
   Иногда замедляю шаг снаружи, на мостовой, останавливаюсь и, облокотившись на чугунную решётку, что преградила путь к реке, долго стою и чего-то жду.       

        Сегодня утром:
   Выйдя на прогулку значительно ранее обычного, почти на рассвете, через час-полтора уже стою (как и вчера, и позавчера, и – впервые – неделю назад) возле чугунной решётки, напротив того дома. 
   Ноги болят;  старался идти как можно быстрее.
   Из подъезда слышны шаги – цокают каблуки по каменным ступеням.
   И вот появляется Она.
   Словно ток пронзает всё моё тело;  пальцы, вцепившись в решётку ограды, побелели.
   Она потрясающе красива.
   Она великолепна!
   Скуластое, чуть смуглое лицо.
   Удивительный – и до боли знакомый – разрез карих глаз, придающий нечто восточное всему облику.
   Чёрные как смоль волосы убраны под скромную, но модную шляпку.
   Строгий деловой костюм, тёмно-зелёная юбка средней длины чуть приоткрывает красивые колени и, разумеется, точёные лодыжки.
   Стройные ноги переступают, очень изящно, в остроносых лакированных туфельках на довольно высоком каблуке.
   Полупрозрачные тёмно-зелёные бусы (не пойму с такого расстояния – оникс, изумруд, опал? я не силён в камнях) отблёскивают в лучах свежего утреннего солнца.
   «Мой свадебный подарок», – мелькнула сумасшедшая мысль, пройдя по телу дрожью, будто запоздалым отголоском электрического тока.
   Какой подарок?! Какой ещё... Да что это со мною творится?!

   Проигнорировав самым замечательным образом незнакомую и застывшую в неподвижности на самом краю брусчатки мою фигуру, шляпка стремительно удалялась.
   Высокие каблуки, звонко цокая по узкой асфальтовой полоске вдоль дома, уносили свою обладательницу к автобусной остановке на ближайшую оживлённую улицу, которая разделяла городские районы Бексли и Дартфорд.
   Конечно, я замешкался и сильно поотстал.
   Выходя на угол квартала, увидел лишь, как мелькнула её шляпка в окне автобуса.
   Дверцы закрылись, мотор взревел и яркая


   

 

 
 

……………………………

   ************      

…Торопливо черкнув на обороте координаты своего временного прибежища в предместьях Неаполя, вручаю карточку.
   Наши взгляды встретились, когда её холодные пальцы, принимая кусочек холодного и гладкого картона, прикоснулись к моим.
   Что-то было ещё, кроме спокойной и грустной уверенности.
   В зелёных глазах промелькнула неясная тревога или сомнение. Возможно, сомнение в том, правильно ли она сделала, рассказав маловероятную, почти фантастическую историю совсем незнакомому человеку.
   Или, может быть, она узнала во мне того, на больничной койке, замотанного бинтами, в окружении множества переплетающихся трубочек и проводов?
   Зелёные глаза…      
   Последнее, что я успел произнести, когда она уже садилась в такси, было:
   – Вы вспомнили меня?   
   «Прощайте!» – лёгкий взмах руки, закрывшаяся почти бесшумно дверца, рывок с места жёлтого автомобиля.
   Стою и смотрю вослед, а мысли мечутся, подсказывают лишь одно спасение – как можно скорее перенести их на белые чистые листы, освободиться от невыносимого груза догадок и сомнений, найти успокоение в работе.   
   Знаю, что ближайшие две недели на итальянском курорте заполню именно этим.

   Будущее туманно, а настоящее зыбко и призрачно.
Прошлое же...
   Для меня остаётся лишь прошлое.
Стремление вернуться в него и запечатлеть на бумаге… единственное, что ныне доступно.
   …Последнее, что остаётся.








    Неаполь – Эдинбург, 1966 г.






«Перевод с английского» -  декабрь 2002 г.




    Бывшая южная 
    столица России 
 



      2002 – 2018    



             ***