Би-жутерия свободы 84

      
  Нью-Йорк сентябрь 2006 – апрель 2014
  (Марко-бесие плутовского абсурда 1900 стр.)

 Часть 84
 
Если Опа являлся мозговым центром, то Зося – его недалёкой окраиной, а теснина её упитанных бедер, сулила небесные радости.  Проверенными ритмическими движениями вводила она его в курс тела. Её умение отдаваться с содроганием представлялось  веской стороной и на взгромоздившуюся на весы Зосю, стрелка посматривала с изумлением и замиранием на красной отметке в 125 кг, начисто отметая скоропортящееся впечатление, что за текущий год удои лжи удвоились. Особенно желанной Зося казалась, когда передвигалась по выплаченной трёхкомнатной ана-конде.
Опа-нас (женщины разводились с ним, за неимением ничего худшего) никак не мог изменить свой особый сексуальный почерк в их отношениях – сломить женское сопротивление и ничего не предпринимать в этой, как его... и нежно прилегающих областях. Тем не менее они ничего не чаяли в душе, в партии одновременной игры и друг в друге, включая незабываемые моменты, когда в доме перекрывали горячую воду. Видимо поэтому влюблённые (каждый в себя) толком не могли отречься от этого и выяснить, где эти самые души расположены и поэтому овальный «циферблат» на напольных дедушкиных часах не раз вытягивался в удивлении.
Не в силах устоять, как некоторые женщины перед Опа-насом на руках, перед раздражителями обострённого обоняния (афродизиаками), сожителей охватывало самодостаточное осадочное чувство в роспуск и они послушно наводняли душ плещущимися телами, в статусе квот, похотливо расторможенных струй Шарко, напористо бьющих по разгорячённым телам. Стоя под тёплыми выбросами в гордом одиночестве, Опа-нас Непонашему в избытке раскрывал в себе поэтический талант.
Так родилась кровавая поэма про гуляк «Когда отрываются тромбы», в которой опреснённые словесные ручьи сливались в канистры для сточных высказываний.
Особенно ему нравился, труднопреодолеваемый контрастный душ, установленный идеологическими водопроводчиками в рамках приземлённо-ригидных традиций соцреализма. После омовений тела собственная стряпня казалась ему почище «перлов» многих популярных юмористов, не подозревавших о его не затоптанном смехотворном наследии. Это придавало Опиным творениям своеобразную пикантность, кислинку и носило оттенок надругательства. В день, когда отключили душ, он сварганил слюнявую балладу «Если вы намылились, и душ перестал работать, обливайтесь слезами».
Скромный в намерениях головоломчатый Опа-нас не относил себя к мощным мастерам сквернословия, таким как косноЯзычный писатель-мозгоправ и недовостребованный поэт-эрот Амброзий Садюга, создавший образ мужика, наглевшего, каждый раз, когда приближался момент близости с женой – он так и норовил пролезть без очереди. Амброзий, заслуженно считался мусорщиком многострадального языка (всеядный от цианистого калия до мышьяка в ассенизаторы он не прошёл по конкурсу).
Не надо забывать функции языка: осязательные, вкусовые, ласкательные. Последнему качеству мы придаём немаловажное значение. Другой его дед Опа-наса Ник Чёмный, по окончании ВПШ, получивший водительские права, часто за неимением куска хлеба давился смехом, подчёркивая ярко выраженные национальные черты в его бьющем через Краснодарский край (не сказать краснобайский) таланте. Эта приобретённая наследственная черта вместе с двухсторонней грыжей передалась внуку. Она и повлияла на выбор профессии барда-задиры – он часто запирался с намыленной гитарой в затуманенной парами ванной комнате, критически пересматривая перед зеркалом набор личных ценностей.
Было время, когда Опу ни женщины, ни домашние животные не волновали, и он повадился спать с увесистой гирей в левой руке, чувствуя, что его увлечение теряет смысл, как при понижении котировок кобзарей на виршах труда. В остальном Опа-нас считался  правшой с правом решающего фаллоса – бил с правой, провоцировал с той же, учитывая, что слухи о нём ходили без костылей и палочек. Так он  отстаивал правое дело, за которое ему не пришлось ни минуты отсиживать. Бывало, что он вставал в одном правом ботинке не с той ноги в своей возрастной группе и питейной категории, рукой придерживаясь политики невмешательства в женские дела. Дошло до того, что одним браком он не ограничился, свыкшись с прессованными галетами тёщи (она была похожа на рояль, а он хотел быть у неё накидкой). Так он ушёл к ней от жены – усердной лотальщицы дыр в семейном бюджете.
Рыцарь слабительного Опа-нас постигал истину, как капризную женщину. В нём стало проявляться калькулятивное отношение к окружающим, но батарейки сели, подзаряжать их было накладно, да и денег на хобби, со временем превратишееся  хботок, не хватало. Тогда он нашёл себе отдушину и начал ловить бабочек бухгалтерской тарифной сеткой наперекор памяти о страстных фехтовальщиках сачками – жюльверновском Паганеле и Владимире Набокове, который, надевая на ночь сетку для волос, представлял себя ночной бабочкой.
Иногда Опа-наса Непонашему – человека с воздушными ямочками на щеках обуревало ужесточёно контрольное желание вывести пятна на леопардовой шкуре, превратив их в чёрные космические дыры. Для осуществления этой идиотской цели он планировал выкрасть телескоп из планетария и коллекционные марки из надувной серии соломенных вдов через пластмассовую соломинку.
Теперь, за истечением срока пребывания в психотделении (лекарства подорожали и пациентов в благотворительных целях выставили за покосившиеся на них двери), увесистую гирю поэт элегантно удерживал в приподнятой от земли руке.
Делал это Опа-нас то ли наперекор увлечениям, свойственным молодости, ускользнувшей сквозь пальцы при выполнении ими функции группы захвата, или из потребности не искушать челночную правую руку с её червивыми поползновениями пальцев под простынкой, испещрённой плотскими выбросами мутных брызг.
Достоверно одно – сие происходило в сомнамбуле при свете стыдливой луны в тиши ночей по пояс в крапиве, обжигающей гениталии женщины неприемлемой грузоподъёмности. Скажем, завуалирована картина, приближённая к действительности и, вышедшие из-под кисти художника слова, сдабриваемые эпитетами, не избежавшими гротеска. На полотно выбегали бурёнки воспоминаний и терялись в лесу тары бутылочного цвета, где любовь представлялась нежным плодом незрелого воображения. С появлением его юморесок, количество хирургов увеличилось – народ надрывал животики от смеха, и их приходилось зашивать.
Опа-нас, чудом избежавший просевшей переносицы, старался ограничить действия словами, но провал памяти следовал за провалом. Запомнились творцу всего две его бардовские работы: натюрморт «Обед нагишом» и акварель «Тяжёлый труд за свои же деньги», но и они остались позади в разлетающемся космическом взрыве непоправимого прошлого. Так бесславно закончились Опины мечты о распахнутых дверях из будущего в грязноватое пошлое с несостоявшейся липкой певичкой Жижи Коклюш.
На чужбине жаркий герой филантропического романа страдал морским насморком с носовой качкой. Он не унывал, мечтая устроиться секундантом с почасовой оплатой. Увы, этому не суждено было сбыться. Нн смирился с вспорхнувшей и улетевшей мыслью, как и с положением вещей в Зосином комоде с выходным платьем с набивными игуанами острова Комодо, но не мог удержаться от высказывания: «Мы превратились в экономических хиппи, гордясь дырами в государственном бюджете». Опа-нас признавал свою патологическую жадность, в оправдание которой ссылался на слова деда: «Меня спрашивают, что такое счастье, отвечаю, завоевание места под солнцем в тени. Трать «половину» заработанного, остальное откладывай на чёрный день, ведь семья что касса взаимопомощи. Попросишь, вряд ли чего получишь».
Старик, нуждавшийся в старухе, как глухонемой в звуковом кино, подзабыл о посулах: «Повергнутый гад выгадывает на взаимовыучке». Он вознамерился войти в Историю, доказав свою непричастность к элементам червивости. А кому хочется есть приготовленный грязными руками салат Оливье из старухиного корыта?!
Среди «Отверженых придурков на пригорке» Опа не упоминался, и диссидентская пересадочная политика, получившая в прессе торшерно-факельное освещение, чудом избежала шествия а-ля Kristal Nacht, не коснувшись его.
В период ороговения любви Опа-нас Непонашему примкнул к футуристам с их недоступной логикой поведения в обществе, имитируя хрипы Великого в «Охоте на волхвов». Он также изображал Человека-аквариум (мастака дурить людей), снабжённого прозрачной передней стенкой желудка и заглатывающего живьём Золотых рыбок. Опа-насу, нажившему огромное состояние полной безысходности (смотри «Экзодус») крупно повезло – он был не из тех, кто лишившись дара речи не перестают настырно писать. Приливы вдохновенья сменялись отливами отчаянья.
В связи с этим он отказался подписать обличительное письмо длинною в вечность своей первой жене (со второй он занимался репетиторством размытых понятий о любви и бытие – оборотный капитал стороны медали) в глазах которой отражалась мировая финансовая скорбь. За  нанесённые ей  обиды ему постоянно отрыгивалось, сочувствовавшими ей, коллегами и критиками, цитировавшими покусочно его открытое письмо.
Ничего не подделаешь – не успев повзрослеть аудитория прослушавшая его последнюю поэму «Мракобес тебе в ребро» старела на глазах. Критики пришли к выводу, что поэма написана для красного словца, обмазанного зелёнкой и с неё надлежит взимать налог за пользование лексикой ненормированного рабочего дня.
Насевшие на Опа-наса моралисты превращались морализаторов-механизаторов подбора слова с грязного пола, готовых взять его на буксир и орущих на острых углах любовного треугольника: «Такому типу жена обязана изменять! Горе недотёпе мужу, получающему от соседей сюррогат знаний».
Если Опа-наса – либерала в постели спрашивали, как ему удаётся избежать одиночества, он отвечал, что терпеть поражения согласен, но не от жён – обладательниц бездрожжевых пусикетов, ищущих счастье в раздвоении личности.
Во мне прекрасно уживаются двое, пояснял он любопытствующим бездельникам, отнашивающим штиблеты с предубеждением Эта парочка, состоящая в непроизводительном браке, ничего ничему не сопоставляет на рынке сбыта, никому ничем не противостоит. Она завтракает, обедает, ужинает и, если повезёт с женщиной, делит ложе на троих.
Бывает, что этим троим становится неуютно, и я как лошадь, гордящаяся оседлостью, ищу искупления вины в собственной поэзии, в которой возникают интуитивные ассоциации, связанные с двенадцатиперстной кишкой в перчатках, где неуязвимой язве – год, а  перстам по12 месяцев.

Предстану когда перед Страшным Судом,
Где будет сидеть хор предвзятый присяжных,
Где прав из двенадцати вовсе не каждый,
Безмолвно шарнирным вращающий ртом.

Мне в горло бутылка остатки сольёт.
И Пётр Несвятой наказанье отмерит.
А пена вспузырится бурей в фужере.
Невидимый – водки в него подольёт.

На стол не уляжется жирная снедь
В иссохшую память равниной Валдайской.
Застелит туманом, и говор китайский
Продолжит раствор непонятного петь.

Гордись самозванный, настырный пиит,
При жизни корявой Недостопочтимый
Отвергнут во имя Удобоваримых,
Судим, покалечен и быдлом добит.

(см. продолжение "Би-жутерия свободы" #85)