Бовари, глава восьмая, ч. 4

 А советник между тем  на трибуне все читал.
 Он говорил о том, каков образ мысли сельского населения; что в деревне существует патриотизм, преданность общему делу, и – такое благоразумие, которого нет, может, в других местах.
 У крестьян  ум глубокий, трезвый, прежде всего ставящий перед собой практические цели. Они,  повышают благосостояние отдельных лиц, соблюдают общественную пользу и служат опорой государству.
 Они достигают цели  законопослушанием и верностью долгу...

 Родольф, между тем, сидя в мэрии, пытался устранить то влияние , которое могло  произвести на Эмму эти патриотические слова. Он высмеивал оратора, критикуя его.
 Он нападает на служителей церкви, которые твердят слово:
 «Долг! Долг!»
 А он, Родольф видит свой долг  в том, чтобы понимать великое, поклоняться прекрасному, и не придерживаться разных постыдных условностей.

– Да, но... да, по... – пыталась вставить Эмма.

– Ну к чему ополчаться на страсти? Ведь это же лучшее, что есть на земле, это источник героизма, восторга, поэзии, музыки, искусства, решительно всего.

– Но надо же хоть немного считаться с мнением света, уважать его мораль, – возразила Эмма.
 В данном диалоге она показала себя не совсем "простушкой". Ведь у эё была крестьянская сметливость и приверженность принципам, о которых говорил лектор.

  Родольф снова набрасывается на слово "мораль", которое произносит Эмма, а не лектор на трибуне. Он высказывает неуважение к ней.
  Он говорит о наличии двух моралей: мелкой, условной, человеческой,-и эта мораль постоянно меняется,-условности света.

 "Но есть другая мораль, вечная – она вокруг нас, как вот эта природа, и она над нами, как голубое небо, откуда нам светит солнце."- Говорит Родольф.

Господин Льевен вытер губы платком и продолжал:
тах и святош с грелками и четками прожужжали нам все уши: «Долг! Долг!» Черт подери, долг заключается в том, чтобы понимать великое, поклоняться прекрасному, а вовсе не в том, чтобы придерживаться разных постыдных условностей.

– Да, но... да, по... – пыталась вставить Эмма.

– Ну к чему ополчаться на страсти? Ведь это же лучшее, что есть на земле, это источник героизма, восторга, поэзии, музыки, искусства, решительно всего.

– Но надо же хоть немного считаться с мнением света, уважать его мораль, – возразила Эмма.

– В том-то и дело, что есть две морали, – отрезал Родольф. – Есть мелкая, условная, человеческая, – она вечно меняется, она криклива, она копается в грязи, у нас под ногами, как вот это сборище дураков, которое вы видите перед собой. Но есть другая мораль, вечная – она вокруг нас, как вот эта природа, и она над нами, как голубое небо, откуда нам светит солнце.

Господин Льевен вытер губы платком и продолжал:тах и святош с грелками и четками прожужжали нам все уши: «Долг! Долг!» Черт подери, долг заключается в том, чтобы понимать великое, поклоняться прекрасному, а вовсе не в том, чтобы придерживаться разных постыдных условностей.

– Да, но... да, по... – пыталась вставить Эмма.

– Ну к чему ополчаться на страсти? Ведь это же лучшее, что есть на земле, это источник героизма, восторга, поэзии, музыки, искусства, решительно всего.

– Но надо же хоть немного считаться с мнением света, уважать его мораль, – возразила Эмма.

– В том-то и дело, что есть две морали, – отрезал Родольф. – Есть мелкая, условная, человеческая, – она вечно меняется, она криклива, она копается в грязи, у нас под ногами, как вот это сборище дураков, которое вы видите перед собой. Но есть другая мораль, вечная – она вокруг нас, как вот эта природа, и она над нами, как голубое небо, откуда нам светит солнце.

Господин Льевен вытер губы платком и продолжал:тах и святош с грелками и четками прожужжали нам все уши: «Долг! Долг!» Черт подери, долг заключается в том, чтобы понимать великое, поклоняться прекрасному, а вовсе не в том, чтобы придерживаться разных постыдных условностей.

– Да, но... да, по... – пыталась вставить Эмма.

– Ну к чему ополчаться на страсти? Ведь это же лучшее, что есть на земле, это источник героизма, восторга, поэзии, музыки, искусства, решительно всего.

– Но надо же хоть немного считаться с мнением света, уважать его мораль, – возразила Эмма.

– В том-то и дело, что есть две морали, – отрезал Родольф. – Есть мелкая, условная, человеческая, – она вечно меняется, она криклива, она копается в грязи, у нас под ногами, как вот это сборище дураков, которое вы видите перед собой. Но есть другая мораль, вечная – она вокруг нас, как вот эта природа, и она над нами, как голубое небо, откуда нам светит солнце.

Господин Льевен вытер губы платком и продолжал:
 Он говорил о пользе сельского хозяйства.
 Земледелец обрабатывает землю, засевает её, собирает урожай.
 Земледелец выращивает скот, чтобы мы могли одеться и попить молочка.
 Земледелец разводит кур,которые дают нам яйцо и сочное мясо,  пух и перо для наших подушек.
 Невозможно перечислить всё, что даёт нам земля, и труд земледельца.
 .  " Здесь – виноград, а в другом месте – яблоки, а следовательно – сидр, там – рапс, еще дальше – сыр.
 А лен? Запомните, господа: лен! За последние годы посевная площадь льна значительно увеличилась, вот почему я хочу остановить на нем ваше внимание».

 В то время, когда вся площадь, заполненная народом, затаив дыхание слушала Советника Родольф придвинулся к Эмме и быстро зашептал:

 Он возмущался лектором, который ни слова не сказал о страсти, о любви.
 У советника была другая цель.
 Но Родольф приписал емуосуждение "благороднейших" инстинктов.
 "самые чистые отношения подвергаются преследованию, обливаются грязью, и если двум страдающим душам посчастливится в конце концов найти друг друга, то все подстраивается таким образом, чтобы им нельзя было сойтись.
 Но они всё- таки найдут друг друга, начав бить крылами.
 "Ничего! Рано или поздно, через полгода, через десять лет, но они соединятся, оттого что так велит рок, оттого что они рождены друг для друга."
ттого что так велит рок, оттого что они рождены друг для друга.

Сложив руки на коленях и подняв голову, он пристально, в упор смотрел на Эмму.  Она ощущала запах помады от его волос.  Она вспомнила виконта, с которым танцевала в Вобьесаре, – от его бороды пахло так же: ванилью и лимоном.
 Эмма видела вдали, на горизонте, старый дилижанс «Ласточку», в которой возвращался из города к ней Леон, а теперь он уехал от неё от нее навсегда!
 Она увидела его образ очень ясно, за занавеской, повсюду