Невольники чести

 
Много раз от многих людей читал и слышал вопиюще несправедливые невозможные слова о желчности и озлобленности Лермонтова. И ведь эту бессовестную ложь распространяют вроде бы вполне разумные и совестливые люди!..
Как можно винить Лермонтова в жестокосердии? Человека, вступившегося за честь убитого? За честь поэта оболганного, высмеиваемого и презираемого высшим светом, если не всем, то значительной его частью? Есть ли более благородный поступок, чем заступничество за того, кто погиб, кто оболган и высмеян, а физической возможности ответить уже не имеет? Увы, никто не вступился, ни у кого не хватило духу противостоять лжи и сплетням, ни у кого… кроме Лермонтова!
Корнет Лермонтов, офицер русской армии, вступается за поруганную честь павшего поэта, убитого во время события, формально представленного обществу, как дуэль, фактически же являвшемуся финалом операции по ликвидации русского поэта иностранными агентами. Кто такой Дантес? Хорошо натренированный и оплаченный стрелок – киллер. Это известный факт: во Франции он проходил спецобучение стрельбе по быстро движущимся мишеням, был отмечен наградами за успехи и направлен в Россию для убийства, которое и осуществил. На дуэлях стреляются двое: тот, кто вызывает на дуэль, с тем, кто принимает вызов. Пушкин принял вызов. Но на дуэль его вызывал не Дантес. Дантес просто приехал и убил поэта. Дантес – только орудие убийства! То, что у Пушкина хватило сил произвести ответный выстрел, говорит лишь о его силе духа, о невероятном потрясающем мужестве. Попробуйте произвести хоть какое-нибудь действие, когда у вас только что выворочены пулей кишки, раздроблены кости таза, задет позвоночник, и дичайшая боль сопровождает каждый ваш миг! Попробуйте представить себе это состояние! Попал – не попал – не важно. Умирающий поэт обозначил выстрел, как знак: ничто подлое (трусливый Дантес выстрелил, не доходя до обозначенной линии огня!) не останется без ответа!
«Но позвольте!» - скажет кто-то – «Лермонтов пишет в стихотворении о Пушкине «с свинцом в груди», хотя пуля попала поэту вовсе не в грудь, а в живот. Почему он не исправил ошибку?» потому что это – не ошибка. Свинец в груди – это не пуля. Свинец в груди – это боль сознательно и методично затравленного людьми гения. По свидетельству П. П. Семенова-Тян-Шанского известно о том, что Лермонтов побывал у гроба Пушкина в доме поэта на набережной Мойки и, что это могло быть только 29 января. Он видел покойного, и о том, куда именно попала пуля, он скорее всего знал. Поэтому «свинец в груди» - вовсе не обозначение физического местонахождения пули. К этой же мысли ведёт сравнение этой строчки стихотворения со строчкой, в которой упоминается сердце Дантеса. Сравните: о Дантесе – «пустое сердце бьётся ровно», о Пушкине – «с свинцом в груди»! Сердце убийцы – пустое, лёгкое. Сердце поэта – это «свинец в груди». То есть, речь идёт вовсе не о пуле, а о живом тяжёлом сердце, тяжёлом, как свинец!
Сердце юного Лермонтова (а 22 года – это ещё юность! Поверьте мне!) полно благородства. Он один вступается за великого русского поэта так, как не осмеливается вступиться никто! При чём тут желчь и озлобленность? Или это – намеренно распространяемая очередная сплетня « потомков известной подлостью прославленных отцов»? Очень похоже на то, что это – именно месть, мелкая и подленькая месть Лермонтову с их стороны.
Лермонтов желчен? Его ссылают на Кавказ. Он пересекает Кавказский хребет и совершает труднейший переход к указанному ему месту службы, сначала до Тифлиса, затем – вдоль Большого Кавказского хребта до Кубы и Гусаров и обратно. Затем он снова пересекает горы, заболевает (в конце пути его несут уже на носилках). И, тем не менее, он пишет обо всём этом потрясающе жизнерадостные строки своему товарищу! «…право я не берусь объяснить или описать этого удивительного чувства: для меня горный воздух — бальзам; хандра к чорту, сердце бьется, грудь высоко дышит — ничего не надо в эту минуту; так сидел бы да смотрел целую жизнь». Где желчь? Где озлобленность? Где??? Её нет, и не было. Щедрое сердце поэта не способно пребывать в тех состояниях, которые известны его критикам более, чем ему.
Человек, которого отправляют на смерть, пишет о своём противнике: «…еду в действующий отряд, на левый фланг, в Чечню брать пророка Шамиля, которого, надеюсь, не возьму…» Он и врагу не желает сделать ничего дурного. Даже если тот попытается его убить. Он уважает право местного населения считать Шамиля пророком! А, может, и сам считает его таковым, ведь слово «пророк» им не взято в кавычки.
Вспомним о дуэли самого Лермонтова. «…секунданты скрыли от следствия еще один факт — пожалуй, самый важный: Мартынов стрелял в Лермонтова не только будучи уверенным, что тот в него не целится и не выстрелит, но именно в тот самый момент, когда Лермонтов поднял руку с пистолетом и, возможно, даже успел выстрелить в воздух…»
Именно об этом свидетельствует в качестве старшего воинского начальника в Пятигорске флигель-адъютант генерала П.Х. Граббе полковник А.С. Траскин, снявший первые (наиболее честные) показания с присутствовавших на дуэли (позднее они их постоянно меняли, «совершенствуя» в свою пользу) , и это же косвенно подтверждает акт медицинского осмотра трупа. Даже врага, явно собиравшегося его убить (и убившего!) Лермонтов щадил, не собираясь в него стрелять! О том, что поступки говорят о человеке больше, нежели слова, известно всем.
Отказ от дуэли того, кого на неё вызвали, в дворянском обществе во все времена его существования считался бесчестьем. «Невольниками чести» стали и Пушкин, и Лермонтов.
Отстаивать свою честь ценой жизни в те времена считалось нормой. В 1884 году потомок поэта корнет гусарского полка Михаил Михайлович Лермонтов вступился за честь поэта в дуэли с потомком Мартынова. На дуэли он лишился глаза, после - был уволен из полка, но никогда не сожалел о своём поступке.

Погиб поэт! — невольник чести, —
Пал, оклеветанный молвой,
С свинцом в груди и жаждой мести,
Поникнув гордой головой!..
Не вынесла душа поэта
Позора мелочных обид,
Восстал он против мнений света
Один, как прежде... и убит!
Убит!.. К чему теперь рыданья,
Пустых похвал ненужный хор
И жалкий лепет оправданья?
Судьбы свершился приговор!
Не вы ль сперва так злобно гнали
Его свободный, смелый дар
И для потехи раздували
Чуть затаившийся пожар?
Что ж? Веселитесь... он мучений
Последних вынести не мог:
Угас, как светоч, дивный гений,
Увял торжественный венок.

Его убийца хладнокровно
Навел удар... спасенья нет:
Пустое сердце бьется ровно,
В руке не дрогнул пистолет.

И что за диво?.. Издалёка,
Подобный сотням беглецов,
На ловлю счастья и чинов
Заброшен к нам по воле рока.
Смеясь, он дерзко презирал
Земли чужой язык и нравы;
Не мог щадить он нашей славы,
Не мог понять в сей миг кровавый,
На что он руку поднимал!..

И он убит — и взят могилой,
Как тот певец, неведомый, но милый,
Добыча ревности глухой,
Воспетый им с такою чудной силой,
Сраженный, как и он, безжалостной рукой.

Зачем от мирных нег и дружбы простодушной
Вступил он в этот свет завистливый и душный
Для сердца вольного и пламенных страстей?
Зачем он руку дал клеветникам ничтожным,
Зачем поверил он словам и ласкам ложным,
Он, с юных лет постигнувший людей?..

И, прежний сняв венок, — они венец терновый,
Увитый лаврами, надели на него,
Но иглы тайные сурово
Язвили славное чело.
Отравлены его последние мгновенья
Коварным шепотом насмешливых невежд,
И умер он — с напрасной жаждой мщенья,
С досадой тайною обманутых надежд.
Замолкли звуки чудных песен,
Не раздаваться им опять:
Приют певца угрюм и тесен,
И на устах его печать.

А вы, надменные потомки
Известной подлостью прославленных отцов,
Пятою рабскою поправшие обломки
Игрою счастия обиженных родов!
Вы, жадною толпой стоящие у трона,
Свободы, Гения и Славы палачи!
Таитесь вы под сению закона,
Пред вами суд и правда — всё молчи!..

Но есть и божий суд, наперсники разврата!
Есть грозный суд: он ждет;
Он недоступен звону злата,
И мысли и дела он знает наперед.
Тогда напрасно вы прибегнете к злословью —
Оно вам не поможет вновь,
И вы не смоете всей вашей черной кровью
Поэта праведную кровь!