Монарх сострадания и совести

Из книги Владимира Крайнева. Монарх сострадания и совести. Санкт-Петербург, 2017.



ИСТОРИЧЕСКИЕ ЛИЧНОСТИ ВИТЕБСКА

ТОМ 4

Монарх сострадания и совести

Глава Первая
Истоки поэзии Исаака Гуревича в его родословной

Исааку было всего четыре года, когда началась война. Такое ужасное событие не могло не врезаться в память маленького мальчика, да, впрочем, и в память любого человека, пережившего годы этого лихолетья. Пережили трагедию во времена кровопролитной бойни и сестренка Исаака Таня и его любимая мама.
Но первое впечатление осталось в памяти поэта Гуревича, как это ни странно, от мирного периода его жизни, от его первых детских воспоминаний.
Его мама крепко держит сына за ручонку, а он босичком идет, шагает по пыльной, полевой дороге. Ступни ножек утопают в теплой пушисто-воздушной пыли, а сам мальчик щурится от палящих лучей яркого полуденного солнца, которое хотя и находится высоко в зените над самой головой Исаака, а все равно умудряется ослеплять мальчика. Но он нисколечко не огорчается и надвигает на свои брови поля детской панамки, деловито переставляет ноги, чтобы успеть за шагами матери. А она-то и не торопится и не спешит, чтобы Исаак мог успевать за ней. Голубой купол чист и светел, и простирается до самого горизонта. Но как раз на краю окоема и появляются белоснежные комочки кучевых облачков.
Мальчишка обернулся и посмотрел назад. Там вдали возвышался господствующий довольно огромный холм. На этой высотке русские солдаты во времена Первой мировой войны сдерживали натиск германских кайзеровских войск. И весь холм был окутан бороздами-морщинами, в которые превратились, когда-то глубокие, чуть ли не в рост человека, окопы.
Вот на осевших и заросших густой травой окопах, и собирали мать с сыном алые, ярко-красные ягодки земляники. Правда, Исаак очень редко бросал ягодки в лукошко, которое держала в левой руке его мама. Собирал он землянику ловко и сноровисто, но все ягодки забрасывал тут же себе в рот.
Но мама словом не обмолвилась, а ласково улыбалась: пусть малыш полакомится вдоволь сладкой земляникой. Когда лукошко наполнилось до краев, сборщики ягод отправлялись домой. Лукошко несла мама, а для сына она собрала из веточек земляники,  с ягодками красивый букетик. Исаак с гордостью нес его в руке, как спортсмен-олимпиец горящий факел, чтобы запылал Олимпийский огонь, который и зажигают раз в четыре года для проведения спортивных Игр. Только вместо пламени «факел» мальчика состоял из веточек земляники, на которых зеленели узорчатые листочки, между густой зелени листьев робко выглядывали белоснежные созвездия с золотистыми зародышами ягод посередине венчика белых лепестков соцветия.
Но главенствовал ярко-красный и ослепительно алый цвет, созревших ягодок-земляничек. 
Исаака так и подмывало сорвать в букетике хотя бы одну ягодку и забросить её в рот, но мама его мысли будто прочитала, и сын, наткнувшись на её строгий и укоризненный взгляд, устыдившись своему крамольному умыслу, перестал покушаться на сладкие ягодки, которые украшали букет.
Особенно после того, как мама твердым и строгим голосом произнесла одну, не совсем еще понятную для сына фразу:
- Сыночек, мы собирали эту яркую ягоду в окопах, где погибали наши воины, проливая кровь, защищая от врагов свою Родину, нашу землю. И земля, и Родина запомнили их подвиг. Разве ты не видишь, Исаак, что ягодки земляники в твоем букетике очень похожи на алую кровь погибших солдат?
Мальчик смутился, но, соглашаясь с матерью, произнес.
- Да, мамочка, очень похожи ягодки земляники на капельки нашей крови. Когда я разбил себе нос, споткнувшись о камень на дороге и ударившись об землю, то из носападали на землю именно такие  ярко-красные капельки, как эти мои ягодки.
Но через месяц Исааку Гуревичу пришлось увидеть настоящие капельки крови на лице своей матери. 22 июня 1941 года началась Великая Отечественная война.
Свои собственные первые мальчишечьи впечатления Гуревич и отразил, став поэтом в стихотворении, которое назвал кратко: «22 июня». В нем еще нет горечи и предчувствия беды. Не предчувствовали они оба – мама и сын. Состояние у них было благостное и радостное. Исаак так написал в нем: «Струила зелень радость всем, дышала чистотой природа». Но все мгновенно перевернулось вверх тормашками:
В туманной дымке день встает,
Воспоминанья бьют по нервам.
Двадцать второе настает,
Как в том далеком сорок первом.
Струилась зелень, радость всем,
Дышала чистотой природа.
И было маме двадцать семь,
А мне всего четыре года.

Но нельзя судить по одному дню, пусть самому трагическому о своей судьбе, а тем более о судьбе страны. Вера в будущее помогла жителям нашей страны выстоять в этой страшной войне и победить. Свои чувства об этом Исаак Гуревич отразил в стихотворении «9 мая 2005 года». В этом стихотворении поэт упоминает и эпизод, который мелькнул в стихотворении «22 июня», как шальная звезда, скатившаяся с неба не в августовский звездопад, а именно в конце июня.
Но слава Всевышнему все трое: сестра Таня, Исаак и его мама остались живы. А вот его отец погиб в первые же ожесточенные бои под Духовщиной. Товарняк, в котором мать со своими малолетними пытались эвакуироваться, попал под бомбежку и загорелся, как свечка. Бомба взорвалась рядом с  вагоном, из которого выпрыгнула семья Гуревичей, но Таня и Исаак уцелели, а маму ребят ранило осколками.
Когда Исаак увидел на лице матери капельки, у него пронеслась предвоенная картина, когда он шел с восторгом, держа в руке букетик с земляничными ягодками, которые его мама сравнила с кровавыми каплями погибших солдат в Первую мировую войну. А теперь он, о, ужас, эти капельки крови на мамином лице:
Я перелистываю строки
Тревожной памяти своей,
Пацан из той войны жестокой,
Доживший до победных дней.

И ощущая каждым нервом,
Благословляю тишину.
Отец мой в страшном сорок первом
Под Духовщиной пал в бою.

В июньский день, не понарошку,
Фашистский самолет кружил.
В четыре года под бомбежку
Попал я и контужен был.

Кровавая вершилась драма:
Наш товарняк горел свечой.
И стала раненая мама,
В неполных двадцать семь, вдовой.

Здесь щебет птиц не умолкает,
И праздничный салюта гром.
Мы в кружки водку наливаем,
И все х погибших помянем.

Но с какой гордостью и благодарностью Исаак Гуревич написал о своей сестре Тане в стихотворении «Салют, сестричка!». Ей пришлось, хотя разница в возрасте у них была не велика – 6 лет, заменить и погибшего отца и раненую маму, здоровье которой резко пошатнулось. Вот и пришлось Татьяне нянчиться с братом, который рос сорванцом. Как сам себя поэт обрисовал «шкодливым» рос. Но если в детский садик Таня водила за ручку. А если братик выкидывал какой-нибудь озорной фортель, то возмездие за его шалость наступала мгновенно. Исаак вспоминает об этом возмездии шутливо и очень остроумно: «С серьезным видом ты, любя, давала мне худенькой коленочкой под зад».
Вот так по присловью и поступала Татьяна: «Шутя, любя», а её поступок не вызывал в душе малыша ни злобу, ни ненависть. Ведь с какой вежливостью он вспоминает этот эпизод с сестренкой, которая «худенькой коленочкой» давала ему пендаль.
Коленочкой, говорит поэт, а это очень нежное слово. Какая уж тут злоба.
А потом, когда читаешь стихотворение «Салют, сестренка» прекрасно понимаешь эпитет поэта и почему же у Танечки была «худенькая коленочка». Читая строчки поэта о своей сестренке, комок подкатывается к горлу, а слезы готовы вот-вот брызнуть из глаз. И понимаешь, почему коленочка у Тани была такой худенькой. Таня могла не только поделиться, как говорится, последним куском хлеба. Нет, она с самопожертвованием не делилась последним куском хлеба, потому что у неё в руках был не кусок хлеба, а маленький кусочек. И вот этот малюсенький кусочек хлеба и отдавала целиком брату, сглатывая судорожно слюну с голодухи.
Исаак это изобразил в стихотворении «Салют, сестренка» так: «Мне хлебца свой кусочек отдавала и с жиденькой похлебкой котелок». Но у Татьяны была масса еще и множество других отличных качеств, а не только самопожертвование. Она сеяла и пахала, а уроки учила по ночам. Не только сама была щедрой и доброй, но приучала к доброте  и своего брата.
Повзрослев, Татьяна заочно окончила ВУЗ и стала учительницей, в самом высоком смысле этого слова. Она не старалась уличить своего нерадивого ученика в том, что он пробездельничал на уроке и не сделал домашнего задания. Нет, Татьяна Гуревич старалась научить грамоте, знаниям и доброте, а не называть его бездельником и недоумком.
И она преодолела, благодаря стойкости и выдержке все жизненные невзгоды. Мало того, брат её брал в пример, а скорее всего, боготворил.
Вот как он сказал о стойкости сестры в стихотворении «Салют, сестренка». Хочу, опередив события раскрыть секрет названия стихотворения. Исаак Гуревич написал его ко дню рождения Татьяны, а чем салютуют в честь юбиляра, каждый знает: пробка из бутылки шампанского после громкого хлопка-выстрела летит в потолок, пена вместо фейерверка выплескивается из горлышка бутылки, и, если тамада ловкий человек, и искристый напиток попадает в фужеры на высоких ножках и пир начинается.
Но пока пена шампанского оседала в фужерах, поэт успел сделать реверанс своей сестренке: «Энтузиастка, сеятель и пахарь – дарила мне уроки доброты. Хоть жизнь твоя была, порой, не сахар, но не сдалась и выстояла ты». 
Поэт настолько был признателен своей сестре, что не только подарил ей на юбилей огромный букет чайных роз, правда, миллиона роз в нем не было, зато сам месяц от удивления примостился на подоконнике в квартире  Татьяны. И любовался роскошным подарком Исаака Гуревича. Об этом он рассказал по секрету всему свету мне: «… Месяц примостился на не, дивясь, как розы чайные в уборе благоухают на твоем столе». А теперь самое время дать слово  самому поэту, а вы, уважаемые читатели, сможете теперь насладиться шикарным тостом поэта:
В окошко просочился лучик ранний,
И скромно сел на лист календаря.
Сегодня день рожденья нашей Тани,
И я волнуюсь с самого утра.

Пропела песенку синичка звонко
И потянула память жизни нить.
За все тебя, любимая сестренка,
Хочу сердечно поблагодарить.

Ты мамочку и папу заменила,
Хоть младших классов школьницей была.
За ручку в садик бережно водила,
Когда была проклятая война.

Конечно, в жизни всякое бывало:
Мальчишкой я шкодливым был – не клад.
С серьезным видом ты, любя, давала
Мне худенькой  коленочкой под зад.

Мне хлебца свой кусочек отдавала
И с жиденькой похлебкой котелок.
Готовила, стирала, убирала,
А по ночам учила свой урок.

Хотя в пальтишке стареньком ходила,
Струили теплый свет твои глаза.
Ни одного мальчишку присушила
Сестрички Тани длинная коса.

Усидчивая девочка, на диво,
Терпение умела проявить.
Меня воспитывала и учила,
Как жизнь ценить и честный труд любить.

Одета скромно, в институт ходила,
И хорошо училась, не секрет…
Любовь и уваженье заслужила,
Трудясь учительницей много лет.

Энтузиастка, сеятель и пахарь –
Дарила  мне уроки доброты.
Хоть жизнь твоя была, порой, не сахар,
Но не сдалась и выстояла ты.

Мне душу обогреешь и уважишь.
Родней тебя, сейчас на свете нет.
И в помощи в час трудный не откажешь,
И дашь доброжелательный совет.

Я годы детства часто вспоминая,
Молю судьбу, чтоб берегла тебя.
Еще, Татьяна, от души желаю
Здоровья, счастья, света и тепла.

Тебя все поздравляем дружным хором.
А месяц примостился на окне,
Дивясь, как розы чайные в уборе,
Благоухают на твоем столе.

Как в детстве, ты сейчас смеешься звонко.
И мне милы морщиночки у глаз.
Мы за тебя, любимая сестренка,
Даем салют шампанским. В добрый час!

Но, поздравляя сестру Татьяну, Исаак не мог не вспомнить и о войне. Она не давала ему покоя: то опалит его пламенем военного времени, то припорошит его голову снегом седины. Та бомбежка в июне в июне 1941 года давно закончилась, но её отголоски по ночам будоражили душу поэта. А он свои откровения всегда перекладывал на лист бумаги.
Так поступил он и в этот раз, написал стихотворение «Весь поседел, совсем не понарошку»:
Весь поседел совсем не понарошку:
Когда пришла с фашистами война,
Попав четыре года под бомбежку,
Контужен был, но все же выжил я.

Сибирский холод и жару пустыни,
И ливни затяжные испытал,
И в пасынках судьбы капризной ныне
Друзей своих и близких растерял.

Не обнаружил счастья минерала,
Но с совестью и истиной в ладу.
Я, в поисках земного идеала,
Хотя и спотыкаюсь, но иду.

Исаак Гуревич не ограничился рассказами о своих близких родственниках. Его интересовали судьбы предков, их корни родословной. Еще в детстве он расспрашивал своих мать и сестру о судьбах дальних родственников. К его удивлению проследить судьбу своих предшественников до десятого, или того лучше, до двадцатого колена, не удалось. Причина оказалась до банальности проста: дед Исаака Пинтус Иткин был круглым сиротой.
Поэту Исааку Гуревичу ничего не осталось, как обычно делают в таких ситуациях люди, танцевать от печки. И он написал по рассказам мамы и сестры Тани целую поэму. Назвал эту поэму просто, не мудрствуя лукаво, «Про деда».
Дед был предком по материнской линии, и потому она носила его в девичестве фамилию. После замужества мать Исаака стала носить фамилию Гуревич.
Как ветер пушинку, Пинтуса случайно занесло в дом портного, и мальчишка попросил его обучить мастерству. Но прежде, чем стать «храбрым портняжкой» и поразить одним ударом семерых… мух, деду Исаака Гуревича пришлось выполнять всю черновую работу по дому. Он пас гусей, мыл полы в доме, а также помогал на кухне чистить овощи и мыть посуду. Что произошло дальше, уважаемый читатель, вы узнаете сами из поэмы Исаака Гуревича «Про деда»:
Под лазурным белорусским небом
В крепком доме на горе крутой
Жил в Холопиничах мамин предок,
Семьянин, хозяин и портной.

Он мечтал дружить с хорошей книжкой,
И хотел учиться с малых лет,
Но оставшись сиротой, мальчишкой,
Испытал немало разных бед.

К местному портному попросился,
Чтоб постичь профессию скорей.
Он пороть, кроить и шить учился,
Мыл полы, котлы и пас гусей.

А когда подрос, остепенился.
Завести семью свою решил.
Он на бедной девушке женился,
И всю жизнь в согласии с ней жил.

Был с начальной школьной подготовкой,
Но его ценили мужики.
Он кроил и шил на диво ловко
Армяки, костюмы и портки.


Чтил семью, как крепкую основу,
Дотемна трудился круглый год.
Курочек держал, овец, корову
И пахал весною огород.

К делу относился честно, строго,
И в местечке стали говорить:
- Пинтус Иткин – он портной от Бога.
И несли к нему обновы шить.

Годы мчались, вехи отмечая,
Он трудиться был всегда готов.
Дружная росла семья, большая,
А детей – аж, целых восемь ртов.

Посылал он их учиться в хедер.
Шить учил, по дому помогать.
Наносить воды побольше ведер,
Скот пасти и старших уважать.

Дом расширил и построил баню.
Малышей на саночках катал.
Взял к себе в семью сиротку Ваню.
Как родного сына воспитал.

Обучил детей молиться Богу.
Про закон еврейский говорил.
По субботам важно в синагогу
Он в костюме черном приходил.

А домой вернувшися от туда,
Стол давал команду накрывать,
Чтоб была кошерная посуда,
И не смели дети баловать.

Праздничный обед был вкусный, длинный.
И летели быстро, прямо в рот,
Фиш, гефилтэ и бульон куриный,
Бабка-бобка, тейгеле, компот.

Так на праздник только шиковали,
А по будням был расклад иной.
Жили скромно, но не унывали.
Потом добывая хлебец свой.

Дед семье был предан неизменно,
Все работе отдавая дни.
Дети разлетелись постепенно.
Старики остались жить одни.

И, когда не стало больше силы
Огород пахать и скот кормить,
Окна дома досками забили,
Сын и дочь их в Витебск взяли жить.

Пенсию на старости здесь дали.
Отдыхай, гуляй, играй в лото.
Но без дела руки горевали.
Шил костюмы, брюки и пальто.

Лет уже за восемьдесят было.
Шли к нему, чтоб получить совет.
Мать-природа силой одарила.
Был красив и крепок Пиня-дед.

В пятницу, как раз в конце недели,
Что-то он задумался всерьез.
Вдруг у деда зубы заболели.
Сам заказы по домам разнес.

И пошел он помолиться Богу
Бородатый, стройный и седой,
Прямо в городскую синагогу.
И вернулся вечером домой.

Ласково печался улыбался,
Пожелал: «Хранит пусть Боже вас».
Он со всей роднею попрощался
И спокойно умер через час.

Дедушку с почетом проводили,
Был июнь, царила тишина.
Прочитав молитву, схоронили,
А на завтра началась война…

Если бы мой дедушка очнулся
(умирать бы время не пришло),
Он в могиле бы перевернулся,
Как увидел б, что произошло.

В ясное и солнечное лето
Ворвались фашисты в мирный дом.
Всех евреев загоняли в гетто
И убили зверски их потом.

Старший сын от пыток умер в бане,
Но фашистам явки не назвал.
А предал его приемыш Ваня,
Что в местечке старостою стал.

   
Как видите, что Пинтус был трудолюбивым человеком и отличным человеком. Он не стал гоняться за птицей-счастья завтрашнего дня, не стал ухаживать за хозяйскими дочками, а женился по любви на бедной девушке. От их горячей любви и душевного склада-лада возникла настоящая дружная семья. И главной основой её стал кропотливый труд.
Пинтусу жена подарила восемь детей, и его семейный клан стал быстро разрастаться. Генеалогическое древо  стало мощным, развесистым. Ведь на каждой ветке вырастали с каждым трудовым годом новые побеги. Добро и достаток в доме возрастали из года в год, но все давалось не просто. Потом добывали свое благосостояние. Трудились и взрослые, и дети, а потом и внуки.
Пиня, благодаря своему крестьянскому труду стал сильным. А сильным - свойственна доброта. Он, помня свое полуголодное детство, кроме родных восьмерых детей взял в семью еще одного русского мальчика-сироту, которого звали Иваном.
Постарев, деда Пиню забрали в Витебск к себе старший его сын. Однажды дед серьезно заболел. Что поделаешь: «пришла беда, отворяй ворота». А предзнаменование оказалось зловещим. Пинтус умер от болезни и его похоронили на еврейском кладбище 21 июня. А на завтра началась война…
Это была трагедия для всей страны, но не только. Трагически, как вы поняли из поэмы, уважаемые читатели, в семейном клане деда Пинтуса произошла внутрисемейная трагедия. Фашисты поселили евреев в гетто, а потом стали их уничтожать.
Поэт относился к своему дедушке очень трогательно, а потому радовался, если это можно назвать радостью, что дед Пинтус умер вовремя. Не узнал он, вознесясь в небо, что на земле нашей грешной произошло еще одно святатство. Память о деде подло предал его приемыш… Ваня. Строчки поэта мне  полоснули по сердцу, словно острым ножом: «Старший сын от пыток умер в бане, но фашистам явки не назвал. А предал его приемыш Ваня, что в местечке старостою стал».
Вот так повторилась карикатурно пошло притча о поцелуе Иуды, предавшего своего Учителя - Христа. Это был знак стражникам-легионерам Понтия Пилата, римского прокуратора в Иудее. Но не помогли Иуде тридцать серебряников. Все равно его настигло возмездие и он повесился на суку осины.
Эту поэму о деде Исаак Гуревич посвятил светлой памяти своего дедушки Пинтуса Иткина. Поэт с горечью признается, что дедушку пожалел Сам Бог, и он не увидел и не узнал о гибели своих родных, зверски замученных в гетто.
А случай с Ваней, приведенный поэтом, здорово напоминает про присловье о Иване родства не помнящего. Иван не только позабыл доброту и благородство приемных родителей, а продался за тридцать серебряников гитлеровцам. Зато сам Исаак Гуревич никогда не забывал о своих родственниках. Особенно о матери.


Глава вторая.
День матери

Поэт был так благодарен матери, что готов как в сказке «Двенадцать месяцев», в которой говорится, как мачеха отправила в зимнюю стужу падчерицу собирать в лесу, где сугробы метель намела по пояс, подснежники. Мотив у мачехи был прост: раз есть снежные сугробы в лесу, значит, под ними скрываются и подснежники. Помогли девочке добрые дяденьки – месяцы года. Они стали меняться местами пока в лесу «стали птицы громко петь и расцвел подснежник». Барскую прихоть мачехи девочка не только выполнила, а еще приехала на санях, запряженных тройкой быстрых коней, да с подарочками от деда Мороза.
Исаак Гуревич, вдохновленный сказочными персонажами этой сказки, готов совершить в честь её волшебство и «в осень вырастить сирень». Об этом и о других своих желаниях он рассказал в стихотворении «День матери».
Он благодарит маму уже за то, что он появился на свет благодаря ей: «Открыв глаза в момент рождения, мы видим мамино лицо». Вот откуда и появился термин: «генетическая память». Малыш, однажды увидев лицо мамы, запоминает его на всю жизнь.
Он  сравнивает красоту и изящность матери с белокрылой чайкой, а детские годы ему запомнились как «золотые дни».
Поэт хорошо заметил и запомнил самоотверженность мамы, и обобщает её, распространяя это качество души на всех матерей на свете: «Все наши шалости прощаете, спешите сразу все прощать. Ошибки наши оправдаете, готовы детям жизнь отдать»:
С волненьем дату обозначили,
И в осень вырастим сирень.
Мы отмечаем праздник Матери,
Как лучший на планете день.

Вы наши чайки белокрылые,
Нам жизнь сумели подарить.
Родные, нежные и милые,
Ни с кем не можем вас сравнить.

Без вас исчезнет поколение
(И то не красное словцо.)
Открыв глаза, в момент рождения,
Мы видим мамино лицо.

В садах с тенистыми аллеями,
В те, детства золотые дни,
Вы нас катали и лелеяли,
И от болезней берегли.

Все наши шалости прощаете,
Спешите сразу помогать.
Ошибки наши оправдаете,
Готовы детям жизнь отдать.

Желаем Вам с сердечной силою
Здоровья, счастья, теплоты,
Чтобы дарили дети милые
Любовь, заботу и цветы.

Добро и нежность не утратили.
К нам ближе нет со всех сторон.
Примите, дорогие матери,
Сыновий низкий наш поклон!

Любой человек при упоминании о матери, тут же вспоминает популярную песню «Поговори со мною, мама…». Но что же делать поэту, если мамы уже нет на белом свете?
Но у Исаака есть возможность хотя бы заглянуть в глаза  своей матери. И он устремляет с вой взор на фотографию, где мама молодая и отец живой. Маме на фото всего двадцать два года. Но в глазах её та же материнская забота, и извечный вопрос всех матерей мира. Этот вопрос высвечивает в маминых глазах осенний лучик света, который просочился через стекло рамы окна, и в глазах засиял несказанный свет. Исаак как будто услышал мамин вопрос: «Как поживаешь, мой сынок?»
Мама молодая и красивая, но все видит от туда, с небес и, вздыхая, говорит: «Что происходит в самом деле? Открой свои сомнения сын. Твой взор скучнее стал и жестче, но места горю не давай. Крепись, смотри на вещи проще и оптимизма не теряй».
Перед пристальным взглядом матери Исаак Гуревич не может схитрить, хотя и в жизни он бывал, в основном-то, искренним и честным. Но в бурном жизненном море можно наделать немало ошибок, если ты движешься без руля и ветрил. И поэт не может кривить душой и признается матери: «Здесь столько фальши и рекламы везде приходится встречать. Все измеряется деньгами, и не умеют сострадать».
Но для матери поэта это признание сына не может её удовлетворить. И он признается, что мечтает изменить этот жесткий мир стяжательства, где главное достоинство состоит не в совести и сострадании, а в богатстве, и заявляет: «Пытаюсь, всех к добру призвав, своими теплыми стихами, стараюсь слабых поддержать».
Гуревич вздрогнул от резкого звука телефонного звонка. Но телефонную трубку он не стал снимать. От туда уже мама никогда не позвонит, а с другим человеком ему пока говорить не хочется.
Исаак оторвался от взгляда матери, сел снова за письменный стол и дописал стихотворение «Разговор с мамой». Слова пришли в голову сами по себе: «А телефон звонит упрямо, меня стараясь подбодрить. Но никогда не сможет мама уже со мной поговорить!»
Осенний вечер смотрит в рамы.
Луч света теплится едва.
Передо мною фото мамы,
На нем ей только двадцать два.

Прическа, кофта с монограммой,
На шее банта узелок.
Мне, кажется, сказала мама:
Как поживаешь, мой сынок?

Как ты идешь по белу свету
Среди исканий и тревог?
Ты ел блины или котлету,
Как без меня себя берег?

Что происходит в само деле?
Открой свои сомненья, сын.
Виски я вижу, поседели
И на лице полно морщин.

Твой взор скучнее стал и жестче,
Но места горю не давай.
Крепись, смотри на вещи проще
И оптимизма не теряй.

И я спешу скорей поведать,
Что в тайне от других храню:
Про неудачи и победы,
И про ближайшую родню.

Как брошен в жизненное море
Без компаса и без ветрил
Я не умел хитрить и вскоре
Немало шишек получил.

Песчинка в штормовом просторе.
Порядок выяснил вещей,
Что радость есть, но больше горя
И ряд досадных мелочей.

Мы у судьбы своей клиенты.
Но жребий каждому дан свой.
А за счастливые моменты
Здоровьем платим и тоской.

Здесь много фальши и рекламы
Везде приходится встречать.
Все измеряется деньгами,
И не умеют сострадать.

За всех «бодаясь» не заметил,
Как стал болеть и уставать.
Что осень жизни своей встретил,
А всех потерь не сосчитать.

Мечтаю долгими ночами,
Стараюсь слабых поддержать.
Своими теплыми стихами
Пытаюсь всех к добру призвать…

Мне детства вспомнились мгновенья
И радости прошедших дней.
Вдруг появилось настроенье
И стало на душе светлей…

А телефон звонит упрямо.
Меня стараясь подбодрить.
Но никогда не сможет мама,
Уже со мной поговорить.

 Кажется, Гуревич все сумел высказать маме в своем стихотворении «Разговор с мамой», но слишком горячо любил её, и любая личная вещь его все-таки напоминает ему о матери. Об этом говорится в стихотворении поэта «Старый дневник». Снова наступает ностальгия, когда Исаак стал перелистывать свою синенькую тетрадь, в которой вел свой дневник. В нем он записывал свои мысли в то время, когда была жива мама. И вот из глубины прошедших дней снова всплывают памятные воспоминания. И поэт пишет строчку: «Из блеклых листиков проглянет родное мамино лицо, и на душе теплее станет и мысли сложатся кольцо».
Эти мысли созвучны со словами популярной когда-то песни: «Любовь кольцо, а у кольца начала нет и нет конца». А вот с мамой он уже не смеет поговорить. Слишком грустное это занятие и надрыв души очень сильный. Поэт грустит и с ней злодейкой и разговаривает уже: «Я тет-а-тет встречаюсь с грустью, и с ней беседую за жизнь»:
Что знаем и храним в секрете,
Являя спесь за Божий дар.
Живем на этом бренном свете
Надувшись, как воздушный шар.

Убогой мыслью огорошить
Всех окружающих спешим.
И словно загнанная лошадь
К конечной станции бежим.

Но жизнь берет свое, она несется вперед без оглядки. И все же услужливая память даже в самые радостные жизненные моменты успевает подсунуть грустные воспоминания. Исаак вспоминает, как они жили с мамой в эвакуации, в глубоком тылу в городе Вольске на берегу матушки Волги.
И в глубоком тылу прозвучали громко и тревожно отголоски войны. В сорок втором году пришла в Вольск с фронта телеграмма матери Исаака Гуревича: «Ваш муж геройски погиб в бою, защищая нашу Родину. Приносим вам соболезнование».
Поэт об этом горестном факте пишет скупо, коротко, повторяя стиль полученной телеграммы в стихотворении «Ностальгический вальс». «Грозный сорок второй. Почтальон. Телеграмма. И красавица мама. Вмиг в свои двадцать восемь, оказалась вдовой».
А как раз в 1942 году на берегах той же Волги в лютые морозы город Сталинград, превратившись в руины не сдавался врагу. И выстоял. И именно под Сталинградом в начале холодной зимы следующего года сталинградцы нанесли сокрушительный удар по спесивости гитлеровцев и надломили им хребет. Почти миллион немецких солдат под командованием фельдмаршала Паулюса были окружены советскими воинами и, оставшись без продовольствия и боеприпасов, сдались в плен на милость победителя. Лучше быть в плену, но живым, чем лежать мертвым на заснеженных полях Поволжья.
А ребятишкам, которые учились в школе вместе с Гуревичем,  пришлось писать буквы не в тетрадках, а на газетных страницах. И не пером, а уголечком, не снимая с рук теплые рукавички. Зато, какие чудесные слова писали первоклассники. И первым словом, которое написал Исаак, было слово: «мама». Потом следовало слово «родина». Но и оно было синонимом слова «мама». Они как бы сливались в одно понятие. Недаром были везде расклеены агитационные плакаты, на которых женщина призывала солдат: «Бейте фашистскую гадину!». А, солдаты, поглядев на плакат, шли в бой с небывалой самоотверженностью. И говорили: «Родина – Мать зовет нас на её защиту!».
Третье слово было тоже значимое, и первоклассники писали его с большой заглавной буквы: «Верность!».
Но вот семья Гуревичей возвратилась в Витебск, и Исаак увидел и красавицу Двину и любимую, хотя и не такую полноводную и широкую как Двина, реку Витьба. Но именно Витьба дала название родному городу  Гуревича – Витебск.  А именно после окончания уроков неслись одноклассники Исаака сломя голову на берег Витьбы, где находился Ботанический сад.
Ходили ребята и девчата и на танцплощадку в парке имени Фрунзе. И танцевали до упора под звуки вальса, который исполняли музыканты духового оркестра.
Романтика, раскрытое сердце, которое жаждет любви. Запало и сердце Исаака Гуревича на красавицу Риту, у которой была длинная коса – до пояса. А как она умела кружиться в вальсе, что многим парням вскружило голову. Этот «Ностальгический вальс» до сих пор звучит в груди, в душе поэта:
Листья в золоте жарком.
Я иду старым парком.
От забот и печалей
Прогуляться в тиши.
Неба хмурится просинь.
Годы мчатся под осень.
Машет веткой березка,
А вокруг н и души.

Жизнь прошла без оглядки,
Был успех и накладки.
Город Вольск, что на Волге,
Грозный сорок второй.
Почтальон. Телеграмма.
И красавица мама.
Вмиг, в свои двадцать восемь,
Оказалась вдовой.

Догонялки и прятки.
Первый класс без тетрадки,
Без учебников даже
И почти без светла.
Рукавиц  не снимали,
На газетах писали:
Мама, Родина, Верность –
Дорогие слова.

Лишь уроки кончились,
Мы гурьбой собирались
И бежали на Витьбу
В ботанический сад.
Песни звонкие пели
И, мечтая, смотрели,
Как журавлики в небе
К югу клином летят.

Нас манила все х Муза.
Парк по имени Фрунзе,
Танцплощадка, девчата
И оркестр духовой.
Сердце счастью открыто
И с косой длинной Рита
Плавно кружится в вальсе,
Унося мой покой.

Там в задумчивой дали,
Мы любовь повстречали.
И в волнующем ритме
Сладко бились сердца.
Через годы и замять
Милой юности память,
С нами вместе остаться,
Я прошу, до конца.


Глава Третья
Служба в армии

Школьные годы промчались по судьбе Исаака Гуревича, как лихая тройка, стремительно со звоном бубенцов. Она вырвалась прокрустова ложе обязательных школьных уроков, зубрежки и домашних заданий. Казалось поэту – вот она долгожданная свобода. Теперь можно совершать, не спрашивая у своих родных и близких разрешения, любые поступки.
Но это были только мечты вчерашнего школьника. А они оказались лишь призрачными миражами. Лишь только потому, что его призвали в армию. Теперь географию страны Исаак стал изучать не по учебникам, а понял, что его Родина простирается на двух континентах Европы и Азии от Бреста до Владивостока.
Исаак Гуревич любил стихотворения Сергея Есенина, да и его стихи звучали не менее лирично и нежно, как у Сергея Александровича. Но проезжая к месту службы по сибирским просторам поэт понял, как Есенин в нескольких строчках сумел показать величие нашей Родины: «Десять тысяч в длину государство. В ширину тысяч около трех. И одно здесь нужно лекарство: сеть шоссе и железных дорог. Вместо дерева нужен камень, черепица, бетон и жесть. Города создаются руками, как поступками слава и честь!»
В стихотворении «В переулке» он показал, что не только милицейская а и армейская служба «и опасна и трудна, и на первый взгляд, как будто, не видна». Но в карауле и нужно вести себя тихо и незаметно. Часовой на посту должен не строевые песни распевать, разучивать, а вслушиваться чутко в тишину. И быть готовым к любой самой неожиданной ситуации.
И в первом своем карауле он сразу же понял суровость и опасность армейской службы:
Мороз нахально режет глаз
И щиплет нос в хмельном разуме.
Я в Нижнеудинске сейчас,
В предновогоднем карауле.

Устал и приуныл совсем.
Ногами бью, как масло в ступе.
Один на складе ГСМ
В огромных валенках, в тулупе.

Блестят сибирские снега.
Медведи улеглись в постели.
На сотни верст кругом тайга.
Скрипят, считая звезды, ели.

Завыл голодный волк седой
И в двух шагах промчался прямо.
Я вспомнил городок родной,
Где ждет сынка со службы мама.

Разумеется, салажонка поставили не просто в караул, а в предновогодний караул. Притом в такой трескучий мороз, что влажные реснички глаз паренька слипались от инея. По сибирскому морозу в кирзовых сапогах простоишь недолго. Но Гуревича снабдили огромными валенками, в которые можно не только ногами, обутыми в сапоги, влезть, а при желании можно двумя ногами залезть в один валенок. Только воин-первогодок так не поступил. Понимал, что тогда и шага не делаешь. А в двух валенках, хоть и огромных, можно передвигаться приплясывая.
Поэт сказал еще хлеще: «Ногами бью, как масло в ступе». Да и одет Гуревич был не только не только в шинель. Поверх её на него друзья натянули огромный, безразмерный тулуп.
Исаак слышал, как в курилке старослужащие пели песню про сибирские просторы: «Семьсот километров тайга, где водятся дикие звери. Машины не ходят сюда, бредут, спотыкаясь, олени». Он бы спел её обязательно, да в карауле это делать запрещено. И он устремил свой взгляд в бездонное и звездное небо. И вдруг заметил, что и верхушки елей, как будто направили свои острые пики тоже к небу. Словно помогали солдатику считать их.
Исаак понимал, что хозяин тайги – медведь для него не представляет никакой опасности. Он завалился в берлогу, ударился в зимнюю спячку и, тихонько посапывая, сосет лапу. Но… всегда опасность подстерегает тебя,  откуда ты её совсем не ждешь. Так произошло с Гуревичем, который нес службу на боевом посту: «Завыл голодный волк седой и в двух шагах промчался прямо».
Хотя волк был и голодный и матерый, только у таких бывалых волков проступает седина на загривке, но он именно по этому, зная как опасны люди с оружием в руках, пронесся сломя голову мимо стоящего на посту Исаака. У хищника блестели глаза от голода, а солдат не обратил на них никакого внимания. Он любовался как «блестят сибирские снега». Любая звездочка на небе любила бросить свой лучик на белоснежное покрывало, и искорки света зажигались на шестигранных снежинках. Красота неописуемая…
Такие караулы приходилось нести за время службы Гуревичу неоднократно. И когда звезды  сияли над головой, и когда на улице властвовала хмурая и мрачная погода. Но почему-то именно в такую мрачную погоду в голове у поэта мелькали светлые мысли.
Школьные влюбленности уже давно улетучились, а Исаак повзрослел и возмужал. Зато у него появились реальные желания найти себе настоящую спутницу жизни.
Внешняя красота женщины ни о чем еще ничего не говорит. Красота ослепляет мужчин, и кокетливая красотка поиграет на их нервах да и лишит их ума. Безумие же может очень навредить одураченному воздыхателю. Влюбленность испарится, а горький осадок будет еще долго причинять боль безумному сердцу, приносить не радость жизни, а страдания.
Но где же отыскать такую верную спутницу, с которой можно уверенно идти к заветной цели. В сердце Гуревича закладывается тревога, и он в стихотворении «Я не знаю какая ты?» просто бросает свой призыв всем женщинам: помочь найти ему свою половину. Он пока не может сам определиться и просит подсказать ему – кто же его  эта половинка…
Я не знаю какая ты? Где ты?
Может строгая, может смешливая.
Для меня важно вовсе не это –
Что красивая ты иль некрасивая.

Что,  быть может, кудрями играя,
Всех мальчишек лишаешь ума.
И твоя красота большая
На страдания в сем создана.

А, быть может, соседки – старухи,
Полны жалости показной,
Называют тебя вековухой
И смеются в душе, за спиной.

Для меня ты совсем иная.
Никогда не обижу тебя.
Будешь самая дорогая.
И хорошая – навсегда.

Я спешу, не зная усталости,
Чтобы вместе по жизни идти.
Только очень прошу, пожалуйста,
Помоги мне тебя найти.


Тема любви и женитьбы продолжает тяготить Исаака Гуревича. Его мальчишеская стеснительность не позволяет даже познакомиться с той девушкой, которой он явно нравится. У него, очарованного красотой девушки, когда дело доходит до разговора, язык к небу прилипает. Стоило бы проявить все свое красноречие, ведь поэт все же и умеет изящно строить мысль и образно разговаривать, он играет в молчанку. Чтобы не выглядеть какой-то букой, шофер выдавливает из себя какую-то односложную фразу, а дивчине болтушке и хохотушке этого мало. Чувства её льются через край, а паренек ей ни ответа, ни привета. Приходится ей хоть что-то сказать молчуну. Дать какой-то намек водителю, и она тихонько советует ему: «Будешь ехать мимо, заезжай». Переживания лирического героя поэт рассказал читателям в стихотворении «Случай в дороге»:
Ясным летним утром без умолку
Напевает песенку мотор.
По дороге, что ведет к поселку,
Вел машину молодой шофер.

На дороге девушка стояла,
Да такая, краше не найти.
Торопливо проголосовала.
Просит до поселка довезти.

- Что ж, садись! – Шофер ведет машину,
Голову слегка склонив к рулю,
И косит глазами на дивчину:
Очень уж понравилась ему.

Ехать очень медленно старался,
Чтобы дольше вместе с ней побыть.
Только все заговорить стеснялся,
А уж скоро девушке сходить.

И она к молчанью не привыкла,
За шофером начала следить.
Видит, парень вроде симпатичный,
Да стесняется заговорить.


Вот в поселок въехала машина,
А водитель сам не свой сидит.
Из кабины вылезла дивчина.
Он, как зачарованный молчит.

И она молчание хранила.
Только чувства лились через край.
Уходя, чуть слышно пригласила:
Будешь ехать мимо, заезжай…

Но кто же поймет женщин, как не сама женщина. Сестра Исаака Татьяна писала брату в армию, а он делился с нею своими тайнами, открытиями и даже просил совета  у Танечки-сестрички как ему поступить в той или иной ситуации. Однажды Татьяна Гуревич получила радостное письмо. Он нес караульную службу на аэродроме, куда приземлились новенькие МИГи. Самолеты надежные и проверены временем. Но новая модификация славного МИГа требовала  пройти жесткую проверку, а такую проверку выполняли летчики-испытатели.
Исаак нес службу четко и аккуратно. К самолету он не подпускал не только посторонних, а даже своих однополчан, с которыми был на короткой ноге, и даже дружил.
В тот день как раз поглазеть на новую модель МИГа решил дружбан Исаака. Но резкий окрик Гуревича не остановил «старичка», наоборот он вступил в перепалку с часовым:
- Ты что, Иса, белены объелся? Это же я, Витек, а не какой-нибудь шпион.
Старослужащий даже не ожидал от добродушного и покладистого паренька Гуревича такой прыти. А Гуревич, передернув затвор автомата, властным голосом резко произнес, что у «старика» мурашки по спине пробежали, и поджилки от страха затряслись:
- Стой, стрелять стану на счет три. Отсчет начался: ра-а-з, два-а-а… слово «три» произнести не удалось, нарушитель лихо развернулся на каблуках сапог на сто восемьдесят градусов и трусливо, трусцой побежал обратно восвояси.
Эту эффектную сцену увидела группа офицеров высокого ранга, один из них был даже в звании генерал-лейтенанта. А сопровождал он со своим кортежем двух гражданских лиц. Начкар, начальник караула подошел к Гуревичу и, откозыряв своему подчиненному, дав команду: «Вольно», объяснил Исааку, что на аэродром прибыли конструкторы этого нового самолета Микоян и Гуревич. Они желают лично присутствовать на испытании новой модели своего детища. А потому им разрешено находиться где угодно, и задавать вопросы и заслушивать ответы от кого угодно.
Исаак, уже отслуживший полтора года, браво откозырял начкару и доложил начкару:
- Вас понял, товарищ капитан! Данную вами мне инструкцию выполню четко.
Один из конструкторов усмехнулся и спросил капитана:
- А какая фамилия у этого молодца. Прямо как персонаж Ярослава Гашека из его книги «Бравый солдат Швейк».
- Его фамилия такая же краткая, как и у швейка – Гуревич.
- Однако, - сказал конструктор Гуревич, - мой однофамилец!
 Потом после некоторой заминки попросил разрешения у капитана:
- Любезный, а не могли бы вы мне посодействовать. Я хочу побеседовать с солдатом. Может быть, он не просто однофамилец, а мой какой-нибудь дальний родственник.
Как мог отказать какой-то капитан просьбе великого конструктора?
 И колесо удачи Исаака Гуревича закрутилось, завертелось с бешенной скоростью. И он, не успели уехать после удачного испытания новой модификации МИГа конструкторы, как Исаак получил внеочередной краткосрочный отпуск на десять дней, не считая дороги.   Исаак тут же дозвонился до своей сестрички и добился её согласия поехать не домой, к ней и маме в Витебск, а в город своей мечты – Одессу.
Таня стала выговаривать брату, что он эгоист, нужно сначала повидать маму, а потом приморский город, но Исаак сумел уговорить Таню сменить гнев на милость, и не обижаться, что он хоть одним глазком сначала повидает Одессу, а потом свою маму. Татьяна уступила брату, благодаря его витиеватой фразы, в которой прозвучал юмор прирожденного одессита, хотя её брат там никогда не бывал:
- Танечка, если я сначала заеду в Одессу, а потом домой, то сразу выполню обе просьбы: Увижу и Одессу и маму. Ведь все одесситы называют свой любимый город одним неразрывным словом: «Одесса-мама».
- Ладно, острослов, - согласилась Татьяна, и с грустью добавила,- жаль, что тебя в Ростове-папе нельзя встретить нашего папу. К сожалению он погиб на фонте в 42 году…
Про Одессу Исаак много слышал: и были, и небылицы. Слышал про криминального Мишу Япончика, который грабил–то как-то изящно и интеллигентно, зажравшихся  буржуйчиков, шикующих в ресторанах во времена НЭПа.
Ввалившись в зал ресторана, Япончик сначала стрелял из револьвера в потолок, а потом говорил миролюбиво искушенным купчишкой:
- Дамы и господа, прошу вас не беспокоиться и не делать резких движений – пристрелю на месте, как бешеную собаку. Чтобы не было подобных эксцессов, выкладывайте из дамских сумочек, а мужчины из своих бездонных карманов ювелирные украшения и денежные купюры. Но не вздумайте скрыть спрятать драгоценности и дежзнаки. Мои хлопчики обязательно их найдут, сделав шман.
Почтенная публика после такой трогательной  речи бандита выкладывала на стол около тарелок с осетриной и шашлыком все, что хранилось в сумочках и карманах почтенной публики. Сумочки перед проверкой и после так и оставались лежать открытыми, а вывернутые карманы так и торчали после обыска, как высунутые языки собаки, которые промчались в знойный летний полдень на свист своего хозяина.
Япончик, уходя восвояси, вежливо приподнимал шляпу в знак благодарности, посвистывая и напевая песенку:
Не один в пистолете патрончик,
Не один есть в Одессе блондин.
Но, по-моему, Миша Япончик
В своем роде, конечно, один.
Черный фраер  меня не обманет,
У него не такая душа.
Ну, а если меня он обманет,
Раздавлю как букашку и ша!

Вспомнил Гуревич и рассказ Александра Куприна «Гамбринус». Так называлась одна одесская пивная, которая располагалась на знаменитой Дерибасовой, или около неё.
Во время Махновщины  там произошел один случай, который потряс Исаака до глубины души. В «Гамбринусе» для завсегдатаев играл на скрипке один местный еврей. Он был очень талантлив и звуки музыки и слова песни выжимали слезы даже у толстокожих биндюжников, одесских портовых грузчиков. А когда звучали слова песни, то слабонервные посетители просто рыдали:
Скрипка, без меня ты жить не сможешь,
Так играй, любимая, и плачь.
Пусть тебя, как девушку нагую
До утра насилует скрипач.
И скрипач, наигрывая жутко,
Строил горы человечьих мук,
Так, что замолчали проститутки,
И был  слышен даже сердца стук.

 
В это мгновение в «Гамбринусе» и появились махновцы. И пьяный казак гаркнул:
- Замолчи, жид порхатый! Сыграй-ка для нас нашу песню «Ще не вмерла Украина от Киева до Берлина». Швыдче, швыдче…
Тут побледнел и скрипач, но не от страха. Его покоробила та бесцеремонность с какой ворвались в пивную махновцы, а оскорбления скрипач и не собирался переносить. Он сам сделал вызов судьбе, и показал свою стойкость, проявил такое мужество, которое находилось на грани героизма. Скрипач, не сказав единого слова, стал играть, а биндюжники подпевать в такт музыки:
Вставай, проклятьем заклейменный,
Весь мир голодных и рабов!
Кипит наш разум возмущенный
И в смертный бой идти готов.
Это есть наш последний и решительный бой,
С интернационалом воспрянет род людской.

У атамана этой маленькой банды махновцев перекосилась физиономия. Он разгневался дюже, что скрипач не выполнил его приказ и не сыграл, сделанную им заявку «Ще не вмерла Украина…»
Махновец вырвал из рук музыканта скрипку, и со всего размаха хрястнул нежным корпусом деки скрипки об угол стола. Хруст, в щепки разлетевшего, музыкального инструмента сопроводил жалобный стон струн скрипки. Но и этого показалось махновцу мало. Он сбил с ног кулачищем скрипача, а когда музыкант упал на пол, бандит каблуком сапожища раздавил тонкие пальчики скрипача.
Прибыв в Одессу Исаак прогулялся по бульвару, постоял у скульптуры Дюка и полюбовался прибоем, вслушиваясь в шепот его волн.  А потом взял лист бумаги и все свои нахлынувшие воспоминания перенес на бумагу. Стихотворение он назвал «Лето в Одессе».
  Светится сигареты файер.
И всем кивая на ходу.
Я как одесский модный фраер.
По Дерибасовской иду.

Меня встречают чайки криком.
Пружинит мягко тротуар.
В сапожках яловых со скрипом
Выруливаю на бульвар.

Здесь море, щурясь близоруко,
Гоняет за волной волну.
Стою я в двух шагах от Дюка
И девушку Анюту жду.

Блестит пропеллер на погоне,
Томленье сладкое в груди.
Мне двадцать два еще сегодня.
Вся жизнь и счастье впереди.


В двадцать два года всем кажется, что счастье еще впереди, но Исаак с ностальгической грустью вспоминал в шумной, суетливой Одессе свой родной город, тихий и спокойный Витебск. Там он перед армией познакомился с одной милой девушкой. Но ему не хватило смелости признаться ей в любви. Но о смятении своих чувств Исаак вспомнил в Одессе и написал стихотворение с таким названием «Смятение чувств».
Ночь на землю сонную ложится,
Я тебя до дому провожу.
Город спит, а мне совсем не спится.
До утра по улице брожу.

А на сердце радость и смятенье,
Светлые, хорошие мечты.
И еще тревога и волненье,
Потому что есть на свете ты.

Я иду по улицам и скверам.
Тихо-тихо листья шелестят,
Сторожа и милиционеры
С удивленьем на меня глядят.

Так брожу осенней теплой ночью.
Светлый образ твой в душе храня.
Может, сладко спишь ты этой ночью,
А быть может, думаешь, как я.

Да, Гуревич замечал и тогда, что сторожа и милиционеры как-то странно и подозрительно поглядывают на его прогулку. И он даже пожалел, что у него не было в руках гармони, с которой влюбленный парень всю ночь бродил по городу и не давал покоя засыпающим девушкам. Или будил уже заснувших своей грустной мелодией. Но бывает очень хорошо побродить по сонному городу. Пусть косятся на него, или просто смотрят с недоумением на парня, который унесся на крыльях мечты, и он вспоминает, как когда сам Пушкин переживал восторг о встрече со своей любимой Анной Керн: «Я помню чудное мгновенье, передо мной явилась ты. Как мимолетное виденье, как гений чистой красоты!»
Но главное в той дальней прогулке запомнил Гуревич, были не косые взгляды постовых милиционеров, а его встреча на следующий день с одним замечательным парнем по имени Мишка.. этот парень родом из Витебска поступил в столичный институт. Но именно в Витебске Исаак Гуревич подружился с Мишкой.
Сначала Исаак не понимал характер друга, слишком он показывал на показ браваду, независимость свою и, может быть, даже свое какое-то хвастовство.
Но со временем Гуревич понял, что его дружок Мишка  прикрывает свою застенчивость этой показной бравадой. На самом деле у него трагическая судьба. Если Исаак Гуревич испытал в четыре года ужасы войны, то Мишка-то был помладше Исаака, но и его опалила другая война – Афганская, где наши воины выполняли свой  интернациональный долг.
Исаак Гуревич не мог пройти мимо этой истории, которая приключилась с его другом Мишкой, и он написал стихотворение с таким же названием, что и имя его товарища - «Мишка».
По центральной улице столичной
С беззаботным видом, будто туз,
Голову подняв, проходит Мишка –
Джинсы, куртка, фирменный картуз.

Громким смехом простаков смущает.
И его ничем не удивить.
Сникерсом девчонок угощает,
Предлагает Мальборо курить,

Но грустинка промелькнет порою.
Ведь из них не знает ни одна,
Что его родителей с собою
Унесла Афганская война.

Что живет в общаге – не в хороме,
Ничего не зная про уют,
Что воспитывался в детском доме,
За старанья послан в институт.


Он в науки по уши влюбленный,
Целый день на лекциях сидит,
Учит теоремы и биномы
И законы важные твердит.

А когда спустится сумрак сонный
И луна повиснет на забор.
Ходит часто разгружать вагоны.
Он с друзьями на товарный двор.

А в воскресный день, отставив книжки,
По широкой улице большой,
Голову подняв, проходит Мишка –
Парень с настоящею душой.

Как видите, уважаемые читатели, пришлось хлебнуть горя в детстве и отрочестве, но он не сбился с правильного пути, а стремился своим трудолюбием и желанием получить хорошее образование, чтобы стать полезным своей Родине. И Мишка добился своего. Пришлось ему «когда спустится сумрак сонный и луна повиснет на забор… часто разгружать вагоны». Но сначала пожил в детдоме. Его старания в учебе воспитатели заметили и рекомендовали поступить в институт. А государство помогало сироте материально. Хотя Миша понимал, что на одну стипендию не прожить, вот и подрабатывал, когда денег не хватало.
А чтобы не ударить в грязь лицом и показать тем, кто не знает, как трудно ему живется, и форсил перед девчатами: одевался по моде и девушек угощал сникерсами.
Но главный вывод поэта в конце стихотворения: «А в воскресный день, оставив книжки, по широкой улице большой, голову подняв, проходит Мишка – парень, с настоящею душой!»
Вот так Михаил и будет идти по жизни: с гордо поднятой головой и чувством собственного достоинства. Он стал настоящим, надежным парнем с открытой душой. И уже не надо изображать какого-то карточного туза. Он сам, своим умом, своим трудом добился и уважения и признания своих заслуг. Будь живы его родители, они бы порадовались успехам сына…
Но сколько бы веревочка солдатской службы не вилась, но все равно конец увидишь. За три с лишним месяца, когда остается сто дней до приказа Министра Обороны СССР о демобилизации призванных раньше на три года службы солдат, дембеля отмечают каждый день в настенном календаре, перечеркнув его крестиком, приближая еще на одни сутки финиш затянувшегося марафона. И каким замечательным и красивым им кажется это невзрачное и кое-кому, кто не служил в Советской Армии, это малопонятное слово «Дембель!». Таким словом можно ворон пугать, а солдаты радуются как дети, услышав это желанное слово… хотя, кто еще не отслужил положенный срок, возможно и взгрустнут и позавидуют по-доброму своим старшим товарищам. И порадуются, что они уже станут старослужащими. И это радует и греет их сердце.
Исаак Гуревич написал об этом приятном событии, о демобилизации с радостью и гордостью стихотворение «Мирные ждут рубежи». Он хотел сначала заголовок увеличить на одно слово «Нас мирные ждут рубежи», но потом раздумал. Кого, как не их, демобилизованных солдат, ждут мирные рубежи, а во-вторых он, как поэт, знал, что в литературе все поэты и писатели стараются назвать свое литературное произведение так, чтобы в нем не было больше трех слов. Так читателю легче и проще запомнить заголовок. Вот он немного поразмыслив и оставил заголовок покороче. Тем более, Бог тоже любит Троицу:
Поет паровоза веселый гудок,
Безоблачно небо, ни тучи.
Прощай, наш солдатский родной городок,
И вы, саксаулы и кручи.

Окончена служба – три года прошли.
Когда мы впервые одели
Погоны солдата Советской земли,
И крепко сдружиться успели.

Когда принимали присягу с тобой
И шли в караул до рассвета,
Чтоб мирное небо отчизны родной
Всегда было чистым и светлым.


Согрел нас немеркнущий дружбы огонь.
В короткое время привала,
А старая ротная наша гармонь
Хорошие песни играла.

И если нам трудно бывало порой,
Всегда мы друг друга бодрили.
Тревогу и радость солдатской семьей.
Мы поровну честно делили.

Нас новые мирные ждут рубежи,
Станки и колхозные жатки,
Но все ж, старшина нам на случай держи
Походные серые скатки!


Дембеля, только заняв свое место в плацкартном вагоне, осознали, что они гражданские люди, и уже грозный старшина не сможет приказать: «встать, лечь», «встать, лечь, отжаться 10 раз!». Многие сразу же, не расстилая постель, улеглись на жесткую полку, которая показалась им мягче пуховой перины, прямо в солдатских брюках-галифе и в гимнастерках, расстегнутых до пупа (так их ругал когда-то старшина Гусев: «Это что за безобразие?! Ходите расхристанные, расстегнув гимнастерку до пупа!»
 Хотя солдатскую гимнастерку, даже если бы кому-то очень хотелось расстегнуть до пупа, то сделать это никому бы не удалось – последняя пуговица ворота упиралась в солнечное сплетение грудной клетки.
Гудок паровоза взбудоражил ребят. Он показался таким веселым и радостным, а корявые ветки саксаулов такими красивыми и родными. Все даже немного взгрустнули, когда за окном поезда промелькнул солдатский городок. Он уже сейчас показался ребятам таким родным и милым. Все обиды канули в лету, а общие радости солдатской службы грели душу.
Кто-то попытался затянуть песню, да как петь без музыки. И, вздохнув тяжело, добрым словом вспомнили про свою ротную гармошку.  Но все же самое главное событие произошло у ребят в тот миг, когда поезд неспешно, он еще не успел набрать скорость, проезжал мимо казарм военного городка. Они увидели, что старшина Гусев стал на краю железнодорожной насыпи и отдал честь, проезжающим мимо, бывшим воспитанникам.
Было так радостно и волнительно, что они осознали: «Старшина-то вовсе не сухарь какой-то, или служка, который кроме «ать-два», ничего не понимает. Это же настоящий отец родной провожает их домой.
Кто-то из солдат не выдержал, быстро раскрыл верхнюю форточку окна вагона, и громко прокричал:
- Старшина, нам, на всякий случай, прибереги в каптерке походные серые скатки!!!»

Глава Четвертая
Исторические личности Витебска и не только…

Марк Шагал, что и говорить, стал со временем брэндом города Витебска, древнего и изумительно красивого. Шагал был учеником талантливейшего художника Юрия Пэна. Его классические картины могли бы уйти в лета любом аукционе, хоть за рубежом, хоть в России. В Москве и Петербурге было много богатых меценатов, которые скупили бы у Пэна любимые картины даже не под стук молотка на аукционе, а тихо и мирно сторговавшись с художником по Божьей милости.
Но как раз в этом и был камень преткновения. Юрий Пэн старался писать портреты и сцены из жизни своих земляков не для своей славы или же для пополнения мошны. Нет, у Пэна была благородная задумка – он хотел чтобы в его родном городе Витебске было как в столицах Российской империи в Северной Санкт-Петербурге, или Первопрестольной – Москве, собственная  картинная галерея и в ней выставляли свои художественные произведения художники-витебчане. За всю свою жизнь Юрий Пэн не продал никому, даже самому богатейшему меценату свое произведение искусства.
Благодаря этому трудно объяснимому поведению живописца (если не сказать больше причуда) город Витебск обладателем отличных полотен для городской картинной галереи.
Но Шагал не последовал примеру своего учителя. Он не стал писать картины в классическом стиле как Пэн. В начале двадцатого века среди творческой интеллигенции появились различные художественные течения: футуристы, акмеисты, импрессионисты и прочие.
У Марка Шагала классические картины из под его кисти так и не вышли. Трудно понять, что не хватало Шагалу стать классиком. Не хватило терпения постигать точности классических полотен, или же его захлестнула бурная волна новизны всяких измов, но Марку больше нравилось писать воображаемые фантастические образы, которые в природе-то не существовали. И он рисовал корову с бантом, служащую патефон, себя, летящего в облаках, держась за руку своей любимой девушки.
У Кафки было сказано одно гениальное изречение: «Сон разума порождает чудовищ», а сны Марка Шагала были хоть и карикатурные, но все же какие-то светлые, а не страшные и мрачные.
Может быть, поэтому Шагалу удалось привлечь меценатов к своему творчеству. А потратив деньги на картины, которые нравились далеко не всем зрителям, денежные тузы дальше уже действовали, начинали поступать как торгаши – стали рекламировать закупленный «товар». И термин, или лозунг: «Реклама – двигатель торговли» стал мощно выполнять свою функцию. Убедить покупателя купить не совсем понятную картину рекламные агенты, шустрые и бесцеремонные делали это с огромным успехом.
Исаак Гуревич увидел живописца Марка Шагала фантазером и романтиком, которому необыкновенные сюжеты картин приходят даже во сне. Такое бывало даже  мирового значения. Менделееву, например, приснилась таблица химических элементов, названная его именем, во сне. Да притом сразу целиком. Но видимо очень долго по нескольку раз прокручивал Дмитрий Иванович в уме расстановку химических элементов по атомным весам и валентности, прежде чем таблица Менделеева выкристаллизовалась в мозгу гениального ученого. А Исааку Гуревича удалось «подсмотреть» сон живописца и написал о своих впечатлениях чужого сна в стихотворении, которое посвятил «Марку Шагалу»:

Луч лунный в комнату попал.
Бумаги на столе белели.
На них, склонившись, парень спал.
Не смог добраться до постели.

Ему цветной приснился сон,
Как наяву, вершилось чудо:
Корова с бантом, патефон,
Комод, летящий и посуда.

С смычком, с кормилицей своей
Скрипач спешил на день рожденья.
А добрый ребе Моисей
Шел в синагогу на моленье.

Здесь Хаимке-бородобрей,
Стараясь, Пине правит пейсы.
В парадной тройке вдоль алей
Нихема-хохем плыл агрейсер.

И чинно, не касаясь крыш,
Свой запах растворя особый,
Прошествовала рыба-фиш,
И самовар с трубой багровой.

Луч зайчик солнечный послал
Сквозь щель на ставинькесосновой.
Туда, где парень крепко спал
С улыбкой детской и бедовой.

Он полон сил, в расцвете лет,
И в ожиданьи женской ласки.
Дремали кисти и мольберт,
Холсты и радужные краски.

Пока себя не показал,
Но мир узнает непременно.
Что в древнем Витебске Шагал
Писал картины вдохновенно. 


К теме великого земляка Исаак Гуревич вернулся еще раз, когда художнику в скверике, на углу улицы Покровской, а там на этой улице до сих пор стоит одноэтажный кирпичный дом, в котором и вырос Марк Шагал, установили памятник. Гуревич назвал свое стихотворение «Возвращение Марко Шагала». Название стиха так точно соответствует сути монумента, установленного в сквере.
Легендарного земляка скульпторы изваяли в бронзе уже в солидном возрасте. Если в предыдущем стихотворении Исаака Гуревича Шагал молод, полон сил, в самом расцвете лет и даже во сне с лица его не  сходит лучезарная улыбка, то на памятнике на задумчивом лице Марка затаилась легкая грусть. Он, прищурившись, смотрит в лазурное небо, прикрываясь от солнышка рукой. Его ладошка заменила художнику козырек фуражки, ведь головного убора на голове Шагала нет.
Марк пытается увидеть в плывущих к Двине облаках силуэт своей любимой, а она и на самом деле Бела изваяна в бронзе и парит над головой Шагала.
Да и у Шагала на лице не застывшая маска изваяния, а какая-то живая мимика. Скульпторы постарались и поработали над памятником на славу, что посетителям кажется, что в душе их земляка борются какие-то противоречивые чувства.
Исаак Гуревич тоже парень не промах, в его стихах даже ветерок и то одухотворен и оживлен: «Воспоминания сильны, щекочут чувства и волнуют, а легкий ветерок с Двины лицо художника целует».
Напомнил Гуревич в своем стихотворении, что Шагал был в Витебске назначен самим Луначарским комиссаром по культуре, и уже знаменитый Казимир Малевич переехал из столицы тоже в Витебск. Но вскоре художник стал известен и всему миру.
Предлагает читателям поэт версию, как сумел Марк Шагал возвратиться в Витебск. Оказывается замучила художника ностальгия. Любил веселый мальчик Марек и своего серьезного отца и маму, ходившую в простеньком платьице по Покровской улице, да и соскучился Шагал по своей верной собачке-псу с кличкой простой и обычной без затей – Шарик.
Исаак Гуревич словно лично видел, как Марк Шагал вернулся в Витебск: «Однажды на рассвете встал, как мальчик-шкодник оглянулся, походный чемодан собрал и в Витебск радостный вернулся». Похоже, что Исаак Гуревич точно угадал, как возвратился в Витебск мальчик Марик:
Предутренняя тишина,
Небес лазурные полотна.
Росой умытые дома,
И сердцу дышится вольготно.

Руку, как козырек поднял,
Немного наклонившись влево,
Сидит задумчивый Шагал
И чуть прищурясь смотрит в небо.

Воспоминания сильны –
Щекочут чувства и волнуют.
А легкий ветерок с Двины
Лицо художника целует.

Березок шелест над рекой.
Беседы с вечера до зорьки.
Как с милой Белой дорогой
Встречались на Успенской горке.

Любви пьянящее тепло
И птичье пенье на рассвете.
Как истинное волшебство,
Мгновенья сказочные эти.

Всплывает жизненный маршрут,
Как зарисовки на натуре:
И времечко, когда он тут
Был комиссаром по культуре.

Здесь старые евреи в тишь
Шли в синагогу по субботам.
Потом уехал он в Париж
И много творчески работал.

Всему известен миру стал,
Как Клод, Манэ и Айвазовский,
Но по ночам во сне летал
Над милой улицей Покровской.

Однажды на рассвете встал,
Как мальчик-шкодник оглянулся.
Походный чемодан собрал
И в Витебск радостный вернулся.

Над головой его парит
Жар-птицей молодая дева.
А он судьбу благодарит
И смотрит в ласковое небо.

Здесь в двух шагах отцовский дом:
Бежит к нему пушистый Шарик,
И мама в платьице простом,
А он веселый мальчик Марик.

Но и на этом Исаак Гуревич не остановился. Он решил рассказать читателям о веселом мальчике Марике поподробнее в стихотворении «Памяти Шагала».
Дом отцовский Марика находился неподалеку от Двины, а мальчик еще был очень простым мальчиком, но прекрасно понимал о таком преимуществе. Далеко ходить не надо, чтобы искупнуться не в речке, а широченной полноводной реке, до которой ходу минута-две, это большое огромное благо для ребятишек. Соскочил с постели, добежал до воды и нырнул в её глубину. Как Иванушка в сказке: в котел со студеной водой сиганул, а вынырнул не замухрышкой какой-то, а писанным красавцем. Природа благоволила Марику, и для ныряльщика не требовалось создавать трамплин, берег был высоким и крутым.   
Поэт в одной строчке, красивой и изящной, сумел показать, каким был шустрым и ловким в детстве Шагал: «И вдохнув побольше кислорода через миг свободно и легко, он нырял с обрыва прямо в воду, будто бы в парное молоко».
Отметил поэт еще одно обстоятельство, которое помогло Марику стать живописцем: в свой далекий и трудный путь Шагал взял самого надежного спутника – свою мечту. Может быть, именно заманчивая мечта и помогла Марку Шагалу подняться на пьедестал славы.
Ведь не было ни денег, ни покровителей, а ведь добился своего и стал известным живописцем.
Но кроме мечты необходима для подъема на постамент славы и вторая ступенька, которая называется вдохновение. Поэт объясняет очень просто, откуда взялось вдохновение у Шагала: он заглянул в небесную глазурь, и от восхищения разноцветной палитры небес, у него и возникло необходимое чувство в душе для художника – вдохновение.
Своим творчеством Шагал пытался изменить мир, чтобы он стал добрее и проще. Мечты Марика плыли и витали в облаках, как его нарисованные козы и колоды. У зрителей его художества вызывали теплую улыбку на губах, а значит, они становились доброжелательнее и мудрее:
Солнышко, проснувшись, нежно дарит
Лучик свой росинке на траве.
Прибегал веселый мальчик Марик
По Покровской улочке к Двине.

И вдохнув побольше кислорода,
Через миг свободно и легко
Он нырял с обрыва прямо в воду,
Будто бы в парное молоко.

По стране катились перемены.
Продолжал парнишка подрастать,
Брал уроки у Иуды Пэна
И с душой стремится рисовать.

Обладая взглядом интересным,
Украшая красками эфир,
Стал потом художником известным
И мечтал добрее сделать мир.

Красочные люди пролетают,
Козы и комоды в небесах.
И его картины вызывают
Теплую улыбку на губах.

Жизнь спешит, как кинопередвижка,
Нежные росинки на траве.
И другой теперь уже мальчишка
Прибегает по утрам к Двине.

Он в лазурь небесную заглянет
И, сраженный дивной красотой.
Вдохновенным живописцем станет
И прославит Витебск свой родной.

Те, кому с мечтою по дороге,
Память о Шагале сберегут.
Кадыши миньяном в синагоге
За его бессмертие прочтут.

Так Марик и добился того чего хотел. Раз люди становятся доброжелательнее, то и весь мир изменяется в сторону добра, доброты.
Следующим персонажем стихотворного творчества Исаака Гуревича стал известнейший французский писатель Проспер Мериме. Многие современные наши читатели, услышав это имя, вряд ли смогут сказать что-то интересное о творчестве Проспера Мериме.
Но Исаак Гуревич очень хорошо знал труды этого писателя и не сомневался, что скажи он кому-то в любой самой разношерстной компании одно лишь слово: «Кармен», и многие вспомнят эту смуглую девушку с черными волнистыми волосами, украшенные ярко-красной розой. Кармен – это испанская страсть, щелканье кастаньет в танце, это коррида, где тореадор один на один выходит на схватку с мощным быком, который может так поддеть на свои рога смельчака, что от этого удара тот и дух может испустить, и безжизненно рухнет на арену.
А Исаак Гуревич не относился к тем дилетантам, для которых имя Проспер Мериме было пустым звуком. При том, что Мериме был не только современником Пушкина и Проспер дружил с Александром Сергеевичем, и даже вели переписку друг с другом. Правда, Проспер Мериме не знал русского языка, и вряд ли дружба двух титанов литературы состоялась, если бы не отличное знание французского языка Пушкиным.
Пушкин еще в лицее мог читать французскую литературу Вольтера, Виктора Гюго и Проспера Мериме, Александра Дюма и Жан Жак Руссо.
А кто из нас не помнит хрестоматийное стихотворение  Александра Пушкина про удалого и ретивого коня: «Что ты ржешь, мой конь ретивый, что ты шею опустил? Не потряхиваешь гривой, не грызешь своих удил. Или я тебя не холю, или ешь овса не вволю, не серебрены подковы, не злачены стремена?».
Уверен, все читали это стихотворение в учебнике для пятого класса, как и второе известное всем школьникам стихотворение «Вурдалак». В нем трусоватый мальчик Ваня решился вдруг пройти через кладбище ночью, чтобы сократить дорогу до дома. Он испугался, когда на одной могиле послышалось чавканье и хруст костей.
Мальчика еще днем друзья запугали одной страшной историей, в которой говорилось, что на кладбищах вурдалаки выкапывают  из могил мертвецов и пожирают их трупы. Вот Ваня, заорав благим матом, и бросился бежать от вурдалака, куда глаза глядят, да глаза-то увидели не вурдалака, а обыкновенную собачку, которая стащила дома со стола куриную косточку и со смаком похрустывала лакомой вкуснятиной, прибежав с косточкой на могилу кладбища.
Так вот, оказывается, что автором этих стихотворений являлся не наш великий поэт Александр Сергеевич Пушкин, а… Проспер Мериме. Пушкин сделал блестящий, прекрасный перевод его стихов, но и указал, что именно он является переводчиком, и не более того. Я читал, а значит читал об этом и поэт Исаак Гуревич письма Мериме Пушкину в избранном собрании сочинений Александра Сергеевича. Там Проспер пишет: «Г-н Пушкин, посылаю вам  для перевода подборку из цикла «Песни западных славян» и прошу перевести их с французского на русский язык. Мы с приятелем, путешествуя по Сербии и Черногории, останавливаясь в придорожных гостиницах, записали их в тетрадь и желаем, чтобы устное народное творчество западных славян смогли прочитать и восточные славяне».
Но и в этой переписке  был один маленький секретик для большущей компании поэтов и писателей, как Восточной Европы, так и Западной. Проспер Мериме считался не только классиком, но еще и ловким мастером-мистификатором.
Проспер Мериме действительно получал задание собрать и записать сказки, песни, былины западных славян. Но на эту кропотливую работу ушли бы месяцы, а может быть и годы. Вот тут и пришла на ум Мериме одна авантюрная идея: надо расспросить в корчме или в таверне любителей старинных легенд, сказок, песен. И… используя благодатный материал записать все факты в стихотворном виде. А Проспер Мериме умел не только талантливо писать свою прозу, новеллы, но считался и прекрасным поэтом.
Вот он принялся сочинять стихи, приукрашивая песни западных славян своим мастерством, и в его аранжировке и получил эти стихотворения Александр Пушкин. Которые на русском языке зазвучали еще красивее и стали шедеврами.   
После этих фокусов и мистификаций в столице Франции  в Париже вышел стихотворный сборник  поэзии, в которых высмеивались с виду набожные монахи, а на самом деле прощелыги, которые жили в плотском наслаждении, сделались греховодниками такого ранга, что гореть бы им в гиене огненной, а не, закатывая свои глазенки вверх, читать молитвы.
Читателям показалось, что поэмы по стилю похожи на мастерскую руку и умелые сонеты Проспера Мериме, но сбивало с толку знатоков поэзии, что все поэмы были написаны… женщиной. Автором сатирических поэм являлась некая Клера Гюзаль. И чтобы не было никакого подвоха, на обложке книги красовался портрет женщины-поэта. Обаятельная дама бальзаковского возраста, а ей белокурые локоны ниспадали крупной волной на плечи поэтессы.
Но и это издание Клеры Гюзаль оказалось шуткой Проспера Мериме. Уважаемые читатели могут задать коварный вопрос: «А как же портрет женщины на обложке книги?»
Вот тут-то мне придется раскрыть еще одну очередную мистификацию Проспера Мериме. Мне о ней и рассказал сам Исаак Гуревич. Оказывается, Проспер Мериме, натянув вместо пояса женский корсет, а на грудь бюстгальтер, в котором  выпуклости лифчика были набиты для соблюдения  формы ватой, и поверх всего этого маскарада надел женское платье. Изящную прическу и вьющиеся локоны заменил Мериме обычный, но мастерски сделанный парик. Художник попросил Проспера перед сеансом позирования тщательно сбрить щетину двухдневной небритости с обеих щек и подбородка.
Вот так мистификация и на этот раз удалась. Но Исаака Гуревича заинтересовали не эти веселые проделки и мистификации Проспера Мериме, а творчество талантливого поэта и писателя. И он написал стихотворение, которое посвящается поэту Франции: «Просперу Мериме»:
       Притулился туман к земле,
Уступил ночке место вечер.
За столом человек в пенсне,
На подсвечнике тают свечи.

Табака больше в трубке нет,
Мысль парит на высоком герце.
Слово каждое в свой сюжет
Пропускает он через сердце.

На стене картина видна               
Выплывает из панорамы.
Запах чайных роз и вина,
Кавалеры и знатные дамы.

Драгоценности блещут тут,
Шелест шелка разнообразный.
Звуки музыки томной зовут
В мир любви и сладких соблазнов.

Примостился ангорский кот,
Нежно грея творцу колени.
Жизнь листки потихоньку рвет
И все меньше кусок шагрени.

В оглушительной тишине,
Мысль доверив бумаге белой,
На заре Проспер Мериме
Улыбнулся, закончив новеллу.

Когда я только начал читать стихотворение Гуревича, то смутился немного, читая «Притулился туман к земле», мне показалось сначала, что поэт притулился к письменному столу. Так причем тут туман. Но быстро опомнился. И стал взахлеб читать стихи Исаака Гуревича. Хотя туман-то притулился на землю, но притулился за столиком и сам поэт Мериме. Он так увлекся творчеством, что не замечает, табак-то в трубке выкурен, стекла пенсне чуть-чуть запотели, а «на подсвечнике тают свечи», зато мысли-то парят в воздухе, хотя рождаются они в его талантливой голове и идут, ложась на чистый лист бумаги от такого же чистого и яркого сердца поэта.
Как поэт Гуревич без слов понимает поэта Проспера Мериме. Он как будто читает мысли француза и чует запахи чайных роз и вина, которые стоят на столе, а персонажи его новеллы пируют на очередной светской вечеринке. Прожигатели жизни не понимают одно – жизнь, как шагреневая кожа с каждым мгновением скукоживается и уменьшается. Но именно об этом и пишет писатель и радуется, улыбается, что он хоть под утро, но закончил свой нелегкий, но такой радостный и одухотворенный труд.
После поэмы о Проспере Мериме Исаак Гуревич написал поэму и о классике Витебска – о Давиде Симановиче.
В ней поэт пишет, что не только в природе бывает осень, случается такой период и в человеческой жизни. К этому осеннему периоду у людей накапливается, как считает Гуревич, и «обид, и печалей – хоть тресни». Но стихи и песни Давида Симановича светлые и задушевные, а потому Исаак уверен, что «лучик надежды скользит по строке» и будет скользить под пером Давида и на листе бумаги. Как человек, Симанович – оптимист и жизнелюб. И его коллега советует: «заходи чаще к дамочкам в гости».
Давид Симанович и в самом деле был очень знаменит и издал двадцать поэтических книжек. Стихи Гуревича не менее талантливы, и я до сих пор считаю, что его творчество почему-то незаслуженно предано забвению. А вы, уважаемые читатели, как я думаю, уже убедились, читая это исследование творчества поэта Исаака  Гуревича, какой он замечательный поэт. Да и сам Исаак Гуревич нес свою поэзию, высоко подняв над головой её трепетные строчки, как знамя. И даже своего более удачливого земляка Давида Симоновича умудрился немного уколоть и написать с иронией в стихотворении-посвящении, как будто снял со своего барского плеча роскошную шубу и набросил её Симановичу на плечи, как королевскую мантию! «Делай все, что желаешь Давид, не спрося моего разрешенья!» Выпад хоть и колкий, и острый, но все же доброжелательный, хотя и ироничный, шутливый. Как будто Давид только и делал, когда занимался литературным творчеством, что постоянно спрашивал разрешения у Гуревича: Исаак, как ты думаешь, стоит ли написать про Проспере Мериме или о Марке Шагале?»
А Исаак Гуревич ему отвечал:
- Перебьешься, дорогой мой коллега! Я уже о них и сам успел написать!
И чтобы читатели и в самом деле не подумали, что у Исаака Гуревича имеются диктаторские замашки, поэт оценивает все достоинства поэта Витебска – Давида Симановича. Вот как красиво написал о нем Гуревич: «Пусть вплетая в мечту колорит, сохранив в чистоте свою совесть (монарх сострадания и совести, разумеется, не мог не упомянуть о таком качестве Давида, как совесть), нам поэзии гроздья дарит поэт настоящий Симанович».
Радуются успехам земляка и творческого человека Давида Симановича не только люди, а даже… птицы. Ведь поэты часто витают своими мыслями в облаках, вот птицы принимают их, поэтов, за своих собратьев. А Гуревич выбрал из всего птичьего царства самого красивого представителя, символа Беларуси – бусла. Бусел приветствует своего собрата, Давида Симановича: Бусел, в сини небесной паря, выражает восторг и участье». Как понимаете, друзья, что и бусел пожелал Давиду Симановичу здоровья и счастья!:
Осень жизни – года нелегки.
От обид и печалей хоть тресни
Нас поддержат Давида стихи
И его задушевные песни.

Луч надежды скользит по строке –
Знак участья натуры негрубой.
Благодарны за это тебе,
Уважаем и трепетно любим.

Постарайсягулять при луне,
Чтобы мысли не ныли и кости.
Как мужчина приятный вполне,
Заходи чаще к дамочкам в гости.

А, поскольку ты так знаменит,
Отметя суету и сомненья,
Делай все, что желаешь Давид,
Не спрося моего разрешенья!

Ты душою, по-прежнему, юн
И выходишь на телеэкраны.
И спешит с поздравленьем июнь,
В честь твою распуская тюльпаны.

Бусел в сини небесной паря,
Выражает восторг и участье.
От души поздравляем тебя
И желаем здоровья и счастья!

Пусть, вплетая в мечту колорит,
Сохранив в чистоте свою совесть,
Нам поэзии гроздья дарит
Настоящий поэт Симанович!

Подходя к юбилейной меже,
Сделал в творчестве много подвижек.
И на славную дату уже
Напечатал своих 20 книжек.

В них стихов животворных причал,
И открытого сердца частицы.
И идет, улыбаясь, Шагал
По написанным нежно страницам.

На поэзии бурной волне
Вместе с веком размеренно дышишь.
Жизни груз испытав на себе,
О проблемах с волнением пишешь.

Бега времени не превозмочь,
Как прекрасной симфонии звуки.
Есть твое продолжение – дочь
И любимые, милые внуки.

Хорошо, что у Исаака Гуревича пол-города друзей, поэтому ему часто приходилось писать заздравные стихотворения в их честь. Удостоился такой чести и прозаик Котляров Г.И.
Тьму разгоняет свет дневной.
Смеюсь я и переживаю.
И с наслаждением читаю
Твой сборник «Выбор роковой».

Твои герои не сдались,
Пройдя сквозь черствость и абразы.
Со строк коротеньких рассказов
Без фальши смотрит наша жизнь.

Следующим героем стихотворения Исаака Гуревича стал Юрий Дорн. С ним поэт познакомился в ИРО – в Иудейском Религиозном Объединении Республики Беларусь. ИРО издавало газету «Берега». Юрий был по своей сути подвижником. И на общественной работе он просто горел, не признавая никаких выходных дней. Ведь он был избран в Витебске президентом ИРО. Звание высокое, но не доходное, на общественной работе не очень-то разбогатеешь. Зато другим помогал по мере сил и возможности. Гуревич так представил читателям этого добросовестного и совестливого человека в стихотворении «Юрию Дорну»: «И если кто-то попросил от сердца, а не для  близира, старается по мере сил помочь скорее членам ИРО». Юрий Дорн и поступал по-джентельменски и слыл альтруистом. Кто-то из его друзей считал Дорна просто романтиком. А как не быть им, когда живешь в Синеокой Беларуси:
В краю ромашек и озер,
Где бусел кружит в небе чинно,
Живет на свете Юрий Дорн –
Хороший молодой мужчина.

Как истинно афрумер ид,
Не допускает ссор и кволэс.
Интеллигентен, эрудит
Ни разу не повысит голос.

С рассвета до поры ночной
Серьезно на активной ноте,
Построив распорядок свой,
С душой относится к работе.


Не знает выходного дня,
Чтобы в делах была подвижка.
А дома ждет его жена
И милый маленький сынишка.

Еще отмечу я момент,
На то особая причина:
Наш Юра ИРО президент
И обязательный мужчина.

И если кто-то попросил
От сердца, а не для близира,
Старается, по мере сил,
Помочь скорее членам ИРО.

Пускай искрится легкий снег
И будет на душе спокойно.
Ведь ты хороший человек.
Пусть будет Вас судьба достойна.

Вы веры истинный эстет
И Торы преданный романтик.
Здоровья, счастья и побед.
Ун лебен гут бис гундерт цванциг!

Своему другу и собрату по перу поэтическому Исаак Гуревич посвятил стихотворение, которое и назвал кратко: «Льву Шеру».
Лев Ефимович был консервативен, в самом лучшем значении этого слова: он писал сонеты, как когда-то четыреста с лишним лет великий поэт и драматург Вильям Шекспир. Его пьесы стали всемирно известными. В его сонетах пылали страсти, лилась кровь и кипела любовь. Исаак Гуревич сумел даже в коротеньком поздравлении с днем рождения показать мастерство Льва Шере. Исаак пишет: «Пускай играет в жилах кровь и будут розовы рассветы, надежда в чистую любовь и сочиняются сонеты». А в своем личном поздравлении сумел привлечь в свои союзники даже Всевышнего: «Пусть шлет Всевышний добрый знак, желаю искренне, Исаак!»
И вы знаете, уважаемые читатели, Всевышний Шеру добрый знак послал. Поэту Льву Ефимовичу повезло, его книга новых стихов вышла как раз ко дню рождения.
Декабрьский день. У нас с утра
Погода дарит настроенье.
Я, Лев Ефимович, тебя
Хочу поздравить с Днем рожденья:

Хороших пару слов сказать,
Отметить творческие сдвиги.
Здоровья, счастья пожелать.
Поздравить с появленьем книги.

Пускай играет в жилах кровь
И будут розовы рассветы,
Надежда в чистую любовь,
И сочиняются сонеты.

Пусть будет меньше суеты,
И  манят тайны мирозданья.
Пусть все сбываются мечты
И исполняются желанья.
Пусть шлет Всевышний добрый знак.
Желаю искренне, Исаак!

На дне рождения Льва Ефимовича собралась веселая компания, к которой примкнул не только Исаак Гуревич, а и Юрий Дорн. Они в перерыве между тостами травили анекдоты и упражнялись в остроумии. Гуревич спросил Юрия Дорна:
- Что-то вы сегодня не в настроении, не желаете ли поднять его? – И показал на рюмку водки.
Дорн безнадежно махнув рукой, произнес в отчаянии:
- Ладно, пусть валяется!
- Зря отмахиваешься, Юрий, - скептически отнесся Лев Шер, - послушай один хороший анекдот, и настроение улучшится тут же.
- Слушаю, - буркнул Дорн, и Лев начал рассказывать:
- Рабинович стал закапывать на огороде деньги, когда Хрущев объявил на съезде, что в стране к восьмидесятому году будет построен коммунизм. Сосед увидел непонятные действия Рубиновича и спросил: «Миша, что ты делаешь? Ведь скоро деньги никуда и так не пригодятся: наступит коммунизм и денег у людей вообще не будет.
- И что же в этом анекдоте смешного? – спросил Юрий.
Лев Ефимович нисколько не смутился и ответил с невозмутимым видом.
- Вся соль анекдоте в ответе Рабиновича. Он ответил четко и отрывисто: «А у меня деньги будут!»
Посмеялись все трое весело и задорно, а затем Юрий Дорн захотел сам рассказать новый анекдот:
- Пришел Марк Семенович на флюорографию, а потом спрашивает доктора, который разглядывает рентгеновский снимок грудной клетки: «Доктор, что у меня?». Врач отвечает: «Я вижу на снимке какое-то образование». Пациент возмущен: «Что значит какое-то? У меня образование не какое-то, а высшее юридическое!»
Обратились друзья и к Исааку:
- А ты, дружок, помалкиваешь? Набрал, как рыба воды в рот… расскажи нам что-нибудь этакое, забористое.
Исаак Гуревич, недолго думая, отвечает:
- Я недавно слышал разговор двух малознакомых людей.
- И что они говорили?
- Первый спрашивает: «Вы любите евреев?», а второй с невозмутимой миной на лице отвечает: «Нет, не люблю». «Вы антисемит?» - спросил первый. И тогда второй сражает собеседника на повал: «Ну, почему же сразу антисемит? Я очень люблю евреек.   
После дня рождения Исаак Гуревич не стал мелочиться, а решил написать сразу о двух творческих личностях. Они были не поэты, а художники. О, это не простые художники, и их связывают не только Музы, а и семейные узы – они, Александр и Ирина Кравцовы, дружная семейная пара. В них все уживается и конфликтов практически нет. Они простые и важные: знают свою цену, как мастеров кисти и мольберта, но в общении между собой и со своими друзьями просты и относятся с глубоким уважением к каждому индивидууму.
Посвящение Ирине и Александру у Исаака Гуревича получилось очень нежным и трогательным. Поэт ведь тоже по своей сути художник, только вместо масленых или акварельных красок, ярких и разнообразных, он использует свой арсенал из эпитетов, сравнений, образов и метафор. А писать Гуревич их портреты стал не как семейную пару, а как отдельную личность художника, у которого есть своя манера, свой стиль и своя абсолютно личная гамма красок.
Когда Исаак Гуревич впервые пришел к Александру Кравцову, то думал, что визит его продлится часок другой, но оказалось, что в доме Кравцовых такая необыкновенно роскошная аура, что поэт не заметил, как «плавно в небе луна загорается, в томной неге внимает душа».
Но уже в начале своего визита к супругам Кравцовым, он восторгался домом Александра и Ирины. В Англии говорят: «Мой дом – моя крепость». Если сказать об прочных семейных узах Кравцовых, то можно и согласиться с англичанами, но поэт Гуревич умилялся красоте чувств внутри и снаружи дома Кравцовых.
В Исааке сразу жен проснулась «ностальгия по детству-шкатулочке». Он почувствовал и услышал «флер сирени и трель соловья». А увидев «в заборчике дырочка», - обрадовался  этой детали, как ребенок.
И еще важный вывод сделал Исаак Гуревич, что в задушевной беседе открываются души. А с лица сбрасываются карнавальные маски, которые скрывают истинное лицо собеседника, вывод поэта прост: «С лиц снимает общение грим». А в целом стихотворение Исаака стало симфонией, у которой в финале звучат оптимистические  нотки – жизнь прекрасна и удивительна, когда знаешь, что у твоей семьи есть будущее.
Ностальгии по детству шкатулочке,
Флер сирени и трель соловья.
На приветливой витебской улочке
Проживает Кравцовых семья.

Светлый домик, в заборчике дырочка
И цветочки элитных мастей,
Александр и красавица Ирочка
Принимают с любовью гостей.

И в беседке, присев на колодочки,
Потеснив суету за забор,
Под гитару и рюмочку водочки
Задушевный ведем разговор.

Плавно в небе луна загорается,
В томной неге внимает душа,
В наших внуках судьба продолжается
И останутся наши дела.

Будут вехи простые и важные,
С лиц снимает общение грим.
Одинаковы вроде и разные
Мы надежду в душе сохраним.

Жизнь, как копия с березоньки котится.
Расплетается памяти нить.
Все, что было, уже не воротится,
Но не будем, друг милый, грустить.
 
Не менее интересно и изящно Гуревич написал оду и Ирине Кравцовой. Ведь она счастливый человек, и они пишут вместе не только картины акварелью, краски которой такиенежные, и можно добиться на картине множество тонов, полутонов и оттенков. Они акварелью мечтают раскрасить и свою личную жизнь. Это желание угадал и поэт: «при свечах до зорьки у камина, чуть пригубив шампанское «Мамзель», вы с Александром будете, Ирина, выстраивать по жизни акварель».
Октябрьским утром солнышко встречает,
Опавших листьев золотом горя,
Отраду в сердце сладко навевает,
Открыв четвертый день календаря.

С букетом чайных роз неповторимых,
С Днем Ангела, в благословенный час,
Взмыв топ али, прекрасная Ирина,
Спешит на крыльях, чтоб поздравить вас.

В картинах ваших искорки таланта
И этого не чувствовать нельзя.
Царит очарованья доминанта
В палитре красок чистой, как слеза.

И при свечах до зорьки у камина,
Чуть пригубив шампанское, «Мамзель»,
Вы с Александром будете, Ирина,
Выстраивать по жизни акварель. 

Дав «задание» старшине Исаак немного успокоился, он-то знал, что педант старшина «походные серые с катки», в которые закатаны были шинели дембелей, ярый служака будет хранить хоть до третьей ядерной войны. Лишь бы его место в коптерке никто другой не занял… но на Исаака нахлынули воспоминания, армейская служба еще удерживала его своей памятью и Гуревич вспомнил, как в их гарнизон приехала сама Эдита Станиславовна Пьеха. И он с наслаждением прослушал концерт этой дивы. Вот главное впечатление Исаака: «Поет Эдита Пьеха «Белый вечер», и снова умилен и счастлив я…»
Эту радость о встрече со знаменитой певицей Эдитой Пьехой Гуревич пронес через всю свою жизнь. Этот эпизод вроде бы незначительный, а почему-то он крепко засел в памяти и Исаак с ностальгией вспоминает его много раз. Ему было всего двадцать лет, когда он посетил концерт Пьехи. Но никогда он его не забывал. И всегда улыбался, вспоминая этот замечательный концерт Эдиты: «В апрельский вечер как не улыбаться и чуточку о прошлом погрустить. Теперь три раза мне уже по двадцать, а песни Пьехи помогают жить»:
Усталость отпустила мои плечи.
И в прошлое заветное маня,
Поет Эдита Пьеха «Белый вечер»,
И снова умилен и счастлив я…

Сибирская тайга и полдень летний,
Далекий гарнизон и писем нет,
Курсант из Витебска двадцатилетний
Эдиты Пьехи слушает концерт.

В апрельский вечер, как не улыбаться,
И чуточку о прошлом погрустить.
Теперь три раза мне уже по 20,
А песни Пьехи помогают жить.

И плавится душа от умиленья,
С далеким прошлым связывая нить.
Мне не забыть счастливых тех мгновений
И светлой юности не позабыть.




Глава Пятая
Любовная лирика

Свою любовную лирику Исаак Гуревич начал… Мне так хотелось сказать с первой любви, но поэт по-своему расставил акценты на своих искренних чувствах. И первое стихотворение, которое я прочитал про любовь лирического героя, было о его… неудачной любви.
Но радость любви, которая захлестывает нас сразу, как океанская волна, окатив ослепленного любовью человека с ног до головы, заставляет неудачника задуматься о превратностях судьбы.
Кому-то в голову приходят коварные планы о мести за оскорбление своих искренних чувств, кто-то скрежещет зубами от боли, которую нанесла, сама не понимая, что сделала больно, его возлюбленная. Но сердцу-то не прикажешь, а боль и злобу сразу и не вырвешь из него. Но обиднее всего, когда влюбленного парня его любимая девушка не сразу ошарашит своей изменой, а будет долго и упорно скрывать свою двойную жизнь.
Может быть она скрывает связь с другим мужчиной, что бы подготовить его к неизбежному разрыву, а может быть раздумывает как поступить: уйти сразу к другому мужчине, или остаться с первым. Говорят: была бы шея, а хомут найдется, но иногда для шеи новый хомут не совсем будет удачным, и так натрет её и причинит столько неудобств, что старый-то хомут покажется таким благом, а новая-то упряжь по сравнению со старой – ярмом раба или безразличного вола.
Но лирический герой сначала потерял голову от красоты девушки. У неё, казалось нет никаких изъянов: «и бровей твоих тонкие змейки, и шелка золотистых кудрей, и свиданья на нашей скамейке, и глаза, что синее морей».
Прозрение наступило не сразу, но шило в мешке не утаишь, и как бы его не пыталась скрыть от своего молодого человека свои секреты, он сердцем почуял неладное. Свиданья на скамейке происходили всегда ровно в восемь часов вечера, когда и Он и Она освобождались от дневных хлопот.
Попереживав, парень пожелал от всей своей щедрой души счастья девушке, сказав честно о своем решении: «Я к тебе не приду завтра в восемь. И вообще не приду никогда».
Но и прощаясь навсегда у лирического героя еще теплилась небольшая, но все же надежда, что девушка остановит его и попросит: «Не забудь завтра о нашем свидании». Поэтому Исаак Гуревич, надеясь все-таки на счастливый исход размолвки, стихотворение «Я всегда прихожу ровно в восемь». Не зря говорят: «Надежда юношей питает». Но в данном случае, в этой конкретной фразе можно бы заменить слово «питает» на слово более жесткое – «пытает»:
Я всегда прихожу ровно в восемь
Знаю, ты ожидаешь меня.
Скрылось лето и близится осень.
С той поры, как увидел тебя.

И бровей твоих тонкие змейки,
И шелка золотистых кудрей,
И свиданья на нашей скамейке,
И глаза, что синее морей.

Но с недавней поры замечаю,
Что печаль затуманила их.
Будто это не ты, а другая.
Вместе рядом со мной в этот миг.


У тебя появились секреты,
Ты неискренней стала со мной.
И, хотя, не сказала, что это,
Понимаю – явился другой.

Я подачек в любви не желаю,
Злую ревность в себе задавлю,
От души тебе счастья желаю.
Будь хорошей подругой ему.

Листья желтые. Хмурая осень.
В горле ком, а на сердце беда…
Я к тебе не приду завтра в восемь.
И вообще не приду никогда.

Отголоски боли от разлуки с любимой девушкой в судьбе лирического героя поэт Исаак Гуревич показал в стихотворении «А.П.» Заноза от зазнобы застряла в самом сердце влюбленного парня. Но  если её начать выдергивать, то можно причинить себе еще большую боль. А оно это надо? Нет, нет, нет…
Лирический герой вспомнил одну восточную притчу: «Один молодой человек спас хана на охоте. Его чуть е растерзал хищник, степной волк. Юноша во время сделал выстрел, и хищник не успел загрызть вельможу. Успокоившись, хан спросил меткого стрелка: «Проси, что хочешь и подарю тебе любую драгоценность, которую ты попросишь. Тогда ты запомнишь меня на всю жизнь».
Охотник попросил у хана золотой перстень с алмазными камушками. Вельможа помрачнел, но дарить драгоценный  перстень парню не стал. Резкий ответ возмутил охотника, и он стал требовать у хана вознаграждение, укоряя его: «Но ты же обещал мне сделать подарок, чтобы я, посмотрев на палец, всю жизнь вспоминал тебя!»
А хан, на то он и был ханом – коварным и хитрым, сказал юноше: «Я не отказываюсь от своих слов. Теперь, когда ты посмотришь на свой палец и не увидишь на нем перстня, сразу же вспомнишь обо мне. И так будешь вспоминать меня всю жизнь, что я пообещал тебе подарить перстень, а не подарил его тебе».
Вот так лирический герой Гуревича, хотя и не пришел ровно в восемь часов на скамейку свиданий. Но в стихотворении «А.П.» звучат пронзительные слова, которые как заноза застряли в душе героя: «Не пророню слова упрека. Один пройду остаток дней. Хоть поступила ты жестоко, но будешь в памяти моей».
Есть сон-трава и повелика.
Нет места счастью в мире слез
Давай без шума и без крика
Мы до конца решим вопрос.

Ты вспомни запах аромата
Сирени белой в ранний час.
Мы были счастливы когда-то
И пел соловушка для нас.

Часами над Двиной гуляли,
Не зная горя и забот.
О светлом будущем мечтали
А вышло все наоборот.

Не пророню слова упрека,
Один пройду остаток дней.
Хоть поступила ты жестоко,
Но будешь в памяти моей.   
 
В стихотворении «А помнишь ли ты?» услужливая память опять подсунула обиды прошлых лет. Но все-таки недаром говорят, что самый лучший враг, лекарь – это быстротекущее время. Не успел опомниться от того, что парень и девушка были, если и не родными, а хотя бы не чужими. Но уж точно они никогда не были врагами.
Тогда почему же в отношениях теперь такой ужасный холод? Но когда начинаешь листки календаря, на которых были записаны  и счастливые моменты. Вот на таком и одном листочке сказано: «Судьба нас берегла». А на другом - запись нельзя не читать без восторга: «Искренностью были мы богаты».
Да разве можно за какие-то огромные суммы денег приобрести искренность? Да ни за какие самые баснословные суммы! А они же это богатство даром получили от Бога, да все и растранжирили на своем сложном пути. Тяжело было постепенно и трудно подниматься в гору, но и при спуске с горы неумелому лыжнику можно легко себе свернуть голову. Остается только вспоминать,  какой прекрасной была их любовь: «Как синь небес и запах дикой мяты».
Исаак Гуревич, когда писал эссе о Проспере Мериме, он упомянул, как ангорский кот нежно грея творцу колени. А творец-то, то бишь, писатель Мериме, даже не замечает очевидного: «Жизнь листки потихоньку рвет и все меньше кусок шагрени». Это было предупреждение Мериме: чем больше ты работаешь по ночам, тем быстрее ты приближаешься к пропасти обрыва. Обрыва жизни. Ведь по легенде шагреневая кожа – индикатор продолжительности жизни. Как только она съежится до минимума, до абсолютного нуля, то жизнь-то и прекратится.
А в стихотворении «А помнишь ли ты?» опять возвращается к мистической теме про безжалостную шагреневую кожу. Чем стремительней бег жизни, тем быстрее тает, прямо на глазах, шагреневая кожа.
Но сколько не говори «халва, халва слаще во рту не станет. И я предлагаю вам, уважаемые читатели прочесть самим стихотворение Исаака Гуревича «А помнишь ли ты?»:
За горку красно солнышко ушло
И добрый бусел не кружит над гаем.
Считаем мы все лучшее прошло
И теплых чувств к друг другу не питаем.

А помнишь, как Судьба нас берегла.
И искренностью были мы богаты.
Любовь к себе манила и звала.
Как синь небес и запах дикой мяты.

Рождались сами нежные слова,
Сердца в томленье сладком замирали.
От радости кружилась голова.
Кузнечики на скрипочках играли.

В душе тепла частицу сберегли.
Не опустись до мелочей проказы.
Ведь не чужие мы и не враги,
Зачем кидать в лицо обиды фразы.

Иголками в лицо мне колет снег.
И сердца боль на годы перемножа  .
Свой продолжая бешенный забег.
Жизнь тает, как шагреневая кожа.

Лирический герой поэта Исаака Гуревича, наверняка, поражает читателей своею стойкостью и всепрощенничеством. Свое стихотворение об этом уникальном даре души героя, поэт назвал «Романс».
Притом обычное слово – романс можно интерпретировать до бесконечности. Был поставлен фильм Никитой Михалковым «Жестокий романс» по пьесе Александра Николаевича Островского «Бесприданница».
Если опустить в слове «романс» последнюю букву «с», то это будет уже любовный роман, который окончился горечью разлуки.
Романсы пели и на пароходе «Ласточка» цыгане и цыганки. Но хозяин «Ласточки» уже обанкротился и пароход-то уже был не его собственностью. У бывшего магната в кармане была вошь на аркане и блоха на цепи. Если сказать еще более хлеще и прямее, то финансы-то давно уже пели романсы.
Но если потенциальный муж бесприданницы Кондрашов выстрелом из пистолета убил свою любовь, выкрикнув: «так не доставайся ты никому», то лирический герой стихотворения Исаака Гуревича не только не убивает свою избранницу, которая давным-давно бросила его, не оправдав его надежды.
Зато герой поэта не сделал ужасную гримасу и не плюнул в след изменившей ему женщины. Лирический герой по всей своей сути благородный человек и не может так низко опуститься, что проклинать свою бывшую пассию, или обливать её словесной грязью.
Лирический герой даже спустя много-много лет разлуки остается верен себе и признается женщине, что он ей…благодарен!!! И вы, уважаемые читатели спросите за что, то ответ у поэта уже давно готов: «но благодарен все ж судьбе за муки счастья, что пришлось с тобою быть», кажется, разве можно поставить знак равенства между мукой и счастьем? Но как видите, можно… прочитайте стихотворение Гуревича «Романс» и вопросы сразу же исчезнут в небытие:
Глаза прозрачней неба голубого
И длинная роскошная коса.
Наивной взгляда не видал такого,
И на ресничке капля, как слеза.

Души восторг и пламенные речи,
И нежных чувств волнующий прибой.
А руки, что ложились мне на плечи,
На век сулили счастье и покой.

Прошли года средь горечи разлуки
И прошлого назад не возвратить.
Но благодарен все ж судьбе за муки
И счастье, что пришлось с тобою быть.

Но, как в одной реплике сказал замечательный артист – юморист Аркадий Райкин, любовь любовью, но могут родиться и дети». И как всегда Райкин оказался абсолютно прав. Бог послал лирическому герою Исаака Гуревича… сыновей. Об этом событии поэт и написал стихотворение, в котором он обращается к ним, и стихотворение назвал «Сыновьям».
Стихотворение такое жизнерадостное и трогательное, что вспоминаются сразу же слова колыбельной песни после передачи, которая шла  много-много лет подряд по телевидению и до сих пор продолжает идти «Спокойной ночи, малыши!».
Но  для своих-то двоих сыновей Гуревич не пожалел ни сил, ни времени, а использовал свой поэтический талант и написал «колыбельную», которую и посвятил «Сыновьям».
Читая строчки этого стихотворения любой любитель поэзии с умилением и нежностью прочитает про сыновей героя. Так наглядно, словно картину нарисовал художник, можно увидеть спящих малышей. Вот «деловито» посапывает Алешка, подложив под пухленькую щечку ладошку. Но он тихий только во сне, на самом деле бойкий, бедовый и шустрый мальчуган.
Но пока он спит, все  тени ходят по комнате на цыпочках, чтобы не спугнуть сладкий сон, который и видит улыбающийся Алешка.
А Сеня крепко прижал во сне свою любимую игрушку – чебурашку. Он дружит не только с крокодилом Геной, но и с Сенечкой. Их бабушка тоже, как может, оберегает сны внуков и грозит пальчиком часикам-ходикам. Чтобы они не так громко тикали. А то ишь как разошлись, двигая маятником туда, сюда, обратно. Но малыши не обращают на ходики никакого внимания. Их монотонные звуки тик-так, тик-так  только убаюкивают двойняшек-близняшек.
Поэт им пожелал «не проморгать птицу счастья» завтрашнего дня. Пусть она выберет не одного из сыновей, а сразу двоих. Раз родились они вдвоем, то пусть и счастье им двоим и подарит Птица- счастья…
Но читатели, как мне кажется, смогут сами оценить изумительное по красоте и трогательности произведение поэта Гуревича. И удивятся, скорее всего, не понятной для них пока фразе «Мою участь не повторите…»:
Ветерок тополя колышет.
Лист трепещет, прохладу ловя
А в кроватках устало дышат.
Мои милые сыновья.

Положив под щеку ладошку,
Начиная свой жизненный век,
Деловито сорит Алешка -
Бойкий маленький человек.

Здесь на цыпочках ходят тени.
От ребячьих забот устав.
Мне сквозь сон улыбается Сеня,
Чебурашку к себе прижав.

В зале дремлет слегка старушка,
Тише тикать велев часам,
Улеглись отдыхать игрушки,
Уступив свое место снам.

Спите, мальчики, отдыхайте,
Набирайтесь скорее сил,
Птицу – радость не проморгайте,
Чтобы каждый счастливым был.

Чтобы вас не настигла Фенита,
Та, что мне пришлось испытать.
Чтоб дорога была открыта.
И чтоб вас не забыла мать.

Сыновьям я своим желаю
Мою участь неповторить.
Луч надежды пускай сияет,
И уверенно в мире жить.

Но если прочитать не только одно стихотворение «Сыновьям», а весь цикл «Любовная лирика».
Брак с женщиной, которая подарила мужу двух сыновей-близнецов, оказался не прочным. Она не захотела «загубить свою молодость и красоту». Она жаждала свободу и отправилась в свободное плавание, а дети остались на воспитании «старушки». Если читатель внимательно читал стихотворение Исаака Гуревича «Сыновьям», то наверняка заметил фразу: «В зале дремлет слегка старушка». Вот она денно и нощно и опекала дитятков.
Но если вспомнить песенку из одной веселой оперетки «Без женщин жить нельзя на свете, нет нельзя!...» то лирический герой Гуревича и последовал этому совету, а так же, вспомнив про стихи и жанр и яркие персонажи оперетки, Исаак назвал свое стихотворение «Мадам»:
Гуляя как-то по холмам,
Как чудо дивное, поверьте,
Вы повстречались мне, мадам.
И поразили прямо в сердце.

Волшебный миг, желанный час.
О, Боже мой, скажи на милость.
Со мной такое лишь сейчас
На склоне лет моих случилось.

Простить заранее прошу,
Я вас тревожить не желаю,
Молчать не в силах, весь дрожу.
И Вас безумно обожаю.


Толкую что-то невпопад,
Когда Вас где-то повстречаю.
Ловлю лучистый ясный взгляд,
Томлюсь, волнуюсь и страдаю.

Что я не безразличен Вам,
Посылка вежлива, но стара.
Прощайте, милая мадам.
Поскольку я для Вас не пара.

Встречаюсь часто по утрам,
Мне что-то вовсе не до смеха.
С другим желаю счастья Вам.
Любви огромной и успеха.

Я стал неинтересен Вам.
Ловлю тоску во взоре чистом.
Я неугоден. О, мадам,
Быть не желаю эгоистом.

Воспоминанья обо мне
Пускай совсем не посещают.
Мне знать достаточно вполне,
Что холят Вас и обожают.

Быть может с Вами мы еще
Когда-то встретимся случайно.
Забьется сердце горячо.
В нем неразгаданная тайна.

Начнет немножечко щемить
И всколыхнется в неге страстной.
Но ничего не изменить
Уже в судьбе моей несчастной.

В своей привязанности к Вам
Моя судьба не разделима.
А Вы опять прошли, мадам.
С загадочной улыбкой мимо.

Пойду и брошусь в ноги к Вам,
Сгорая страстью за ответом.
Моя трагедия, мадам,
Что Вы не знаете об этом.

Как видите, уважаемые читатели, мадам не понадобились услуги лучников-спортсменов, которые метко  стреляли прямо в сердце влюбленных. Как любили это делать, например, Амур, или Купидон. Лирического героя поразила прямо в сердце сама Мадам-лично. И куда было деться лирическому герою. Как говорила Фаина Раневская: «Красота – страшная сила!». Но если у талантливой актрисы было гипертрофированное чувство, и она потешалась даже над своей внешностью, которая не отвечала эталонам красоты Греческих богинь Афродиты или Венеры. То мадам была красива, и если бы у неё было имя Елена, то можно было бы назвать мадам Прекрасной. Но если внимательно вчитаться в строчки стихов Исаака Гуревича «Мадам», то стрела этой охотницы Дианы попала герою не только в сердце, а и в голову. И он её… потерял. Я имею ввиду не Мадам, а именно свою голову. Герой признается в этом: «И Вас безумно обожаю,  толкую что-то невпопад…»
К сожалению, это была не любовь, а влюбленность Мамзелечки. Она быстро охладела к лирическому, даже очень благородному джентльмену, а может быть и месье. Поэтому герой сразу понял: «Я для Вас не пара».
Но ведь надежда умирает последней. Лелеет такую мысль и лирический герой. «Когда-то встретимся случайно, забьется сердце горячо. В нем неразгаданная тайна». Но мадам не гадалка и не будет разгадывать тайну своего бывшего любимца. Он-то не эгоист, зато у неё слишком много амбиций.
Поэтому и получилась не просто размолвка, а трагедия. Лирический герой еще любит её, а она его уже – нет. Эту точку отсчета разрыва их отношений поэт определил после одной  случайной встречи, где влюбленные разминулись как в море корабли, у которых разные курсы: «В своей привязанности к Вам моя судьба не разделима. А Вы опять прошли, мадам, с загадочной улыбкой мимо». Что же делать отвергнутому любовнику?
Лирический герой мечется и не находит ответа – что же сделать в этой ситуации не понимает. Посоветоваться с друзьями – могут поднять на смех. Хотя они не куры, а позубоскалить горазды. Посоветоваться с женщинами, умудренными горьким опытом? Те, скорее всего, смеяться не будут, но могут отбрить и даже не острой, а тупой бритвой, так что больше и спрашивать ни у кого не захочешь. Ответ будет до примитивности прост: «Так вам ловеласам и дон-жуанам и надо. Скольким женщинам вы жизнь испортили».
Хотя это чисто женская логикам. Они понимают только свою боль, свои обиды, а что сами кого-то из мужчин обидели, так это им невдомек.
Поразмыслив над сомнениями и мнениями обеих сторон, поэт Гуревич написал стихотворение «Гори моя свеча».
В нем лирический герой, который совсем запутался в своих противоречивых чувствах, провел несколько бессонных ночей при зажженных свечах на иконостасе, решил обратиться за помощью в самую высшую инстанцию, которая есть на нашем белом свете: он обратился за советом к … Богу.
О любви к своей Прекрасной Даме он Ему не поведал. Мол, обуял меня «сказочно-хмельной чарующий дурман». Мысли лирического героя путались, а «соль скупой слезы стекает по губам». И совет Всевышнего был как никогда кстати: все нужно принимать как должное – и радость встречи с любовью и пленительный обман. Так и Пушкин говорил. А ведь он тоже был поэтом от Бога: «Меня обманывать нетрудно – я сам обманываться рад!»
Горит моя свеча в вечерней панораме.
Поведал Богу все и вечным небесам.
Я о своей любви к одной прекрасной даме.
Про сказочно-хмельной чарующий дурман.

Привязанность мою не передать словами.
Довериться решил бумаге и стихам.
Как Вас боготворил, был в мыслях вечно с Вами –
И соль скупой слезы стекает по губам.

Сгоревшая свеча в предутреннем тумане
Терзает сердце боль и горькая печаль.
Судьбу благодарю за радость встречи с Вами.
Хоть это только был пленительный обман.

И все-таки очень трудно быть однолюбом. А лирический герой Исаака Гуревича был именно таким человеком.
Надо бы ему вычеркнуть из памяти свою бывшую пассию. Но они-то, как поется в одной песенке: «Жили по соседству, встречались просто так…»  Дальше эта строчка звучала так: «Любовь проснулась в сердце, и сам не знаю как».
В стихотворении поэта Гуревича «Шелестел старый клен за окном» сначала все так и было, только окончилось все не любовью, а разлукой. Надо бы позабыть о былом лирическому герою, но куда же деться однолюбу, если они живут по соседству?
Вот и видит он, мелькнула женщина, проходя мимо его дома, за окном. Вбежал, запыхавшись, в трамвайный вагон, схватился рукой за поручень. А за него держится и его любимая женщина. Герой расшаркался: «Здравствуйте, как хорошо, что мы встретились здесь». А в ответ ледяным тоном сквозь зубы процедила: «И вам не хворать». Она вышла на следующей остановке, а там, на мерседесе подкатил «крутой» кавалер.
Чтобы лишний раз не сталкиваться с Прекрасной Дамой лирический герой стал реже выходить на улицу, но дама сердце его не отпускала на свободу, и являлась к нему  бесцеремонно… во снах. И он пытается вновь признаться ей в любви. Но не успевает и… просыпается под шелест листьев старого клена. И, грустно вздохнув, говорит: «Задержался мой ангел, видать, на таежном крутом повороте. Попытаюсь признаться опять, но напрасно, ведь вы не поймете!»   
А в распахнутом окне, как насмешка звучит веселая и трогательная песня: «Старый клен, старый клен, старый клен стучит в окно, приглашая нас с тобою на прогулку. Отчего, отчего, отчего так хорошо. – От того, что ты идешь по переулку».
Теперь можно прочесть и все стихотворение «Шелестел старый клен за окном»:
Шелестел старый клен за окном,
И вечерняя млела прохлада.
Проходили Вы мимо окон,
И в трамвае стояли мы рядом.

А на днях парой будничных фраз
Обменялись в прохладной манере.
А потом в мерседесе не раз
Вы катились с «крутым» кавалером.

Профиль ласковый вижу, анфас
В сладком сне. Вы в костюмчике синем ,
Мне струите сияние глаз,
Называете нежно любимым.

Для себя ничего не прошу,
Опускаю вниз взор торопливый.
Я любовь в бедном сердце ношу
И желаю всегда быть счастливой…

Задержался мой ангел, видать,
На таежном крутом повороте.
Попытаюсь признаться опять,
Но напрасно, ведь Вы не поймете.

Забыться во сне, увидеть в них, что твои мечты и грезы осуществляются будто бы не во сне, а наяву поэту Исааку Гуревичу однажды удалось, и помогла ему ночь-колдунья. Он так и назвал свое стихотворение «Ночь-колдунья»:
Ночь подкралась на мягких лапах,
Чтоб избавить мир от забот.
И сиреневый терпкий запах
Над уставшей землей плывет.

Откровений пора настала.
Слышен шепот и нежный смех .
Кашемировым одеялом
Ночь-колдунья накрыла всех.

Люди сбросили все одежды,
Смыли грим и помады медь.
Видят в снах исполненье надежды,
Чтоб уверенней в завтра смотреть.

Но суть этой ночи не колдовская, а волшебная. В этой ночи нет злобы. Нет угрозы. Даже её приход не заметен: было светло, и вдруг наступила тьма кромешная. Нет, ночь-колдунья подралась тихо не заметно, будто «на мягких лапах» крадучись. А чтобы люди радовались жизни, ночь-колдунья подарила людям нежный сиреневый запах. А чтобы никому не стало обидно, она взяла и укрыла всех кашемировым одеялом.
Люди засыпают и во снах видят, что их надежды сбываются…
А в стихотворении  «Ноченька-душенька» поэт убрал сразу же тревожное слово «колдунья». И заголовок у него получился нежный и задушевный «Ноченька-душенька». Оба слова ласкают слух, как лебяжий пух. Поэтому ноченька-душенька и умудряется при посещении людей «отодвинуть жизни осень» и принести им привет от весны. Но главное, что в ноченьку люди не страдают бессонницей, а вот сама душенька не спит, а сторожит их сон. Стоит на посту, как часовой, и не позволяет коварным мыслям пробираться в их сны.
Она, ноченька-душенька не подпустит в сновидения даже волков, прикрывшихся  овечьей шкурой, напугать спящих:
Вдыхаю жадно благодать,
Журчанье вод и неба просинь.
Ко мне пришла весна опять,
Чтоб отодвинуть жизни осень.

Надежда надо мной парит,
Даря покой душе с любовью.
Лишь ночка-душенька не спит.
Заняв свой пост у изголовья.

Не забывает поэт Исаак Гуревич, что не стоит уподобляться люмпенам, которые считают, что «судьба-злодейка, а жизнь-копейка». Но, как говорил Павка Корчагин в романе Николая Островского «Как закалялась сталь»: «Самое дорогое у человека – это жизнь. И прожить её нужно достойно, чтобы не было стыдно за подленькое прошлое, за бесцельно прожитые годы». А значит, жизнь вовсе не копейка, а с судьбой нужно дружить. Раз Бог распорядился нам отдать временно эту судьбу, значит, и прожить с ней вместе тоже следует достойно. А еще лучше нужно идти с Судьбой рука об руку, даже еще лучше – жить с ней в обнимку. Об этом Исаак Гуревич и написал стихотворение «В обнимку с Судьбой»:

Коль живем с Судьбою не согласно,
Ей пытаясь в чем-то возразить –
Нас она туда поправит властно
И заставит поскромнее быть.

Хоть не спим от боли до рассвета.
Но сердца нам лечат соловьи.
Манят нас далекие планеты.
Верю, ждут нас лучшие миры.

Не стремитесь нажимать на стремя
И судьбы не рвите удила.
Будет к нам тогда добрее время,
И успешней ладиться дела.

Мужество и честь не растеряйте,
Сколь бы трудной не была стезя.
Доброту творить не уставайте.
Нам сдаваться попросту нельзя.
 
И с Гуревичем трудно не согласиться: не следует коня пришпоривать и погонять его ударом плети, когда скакун и так мчится во весь опор. А если наездник не понимает коня, то может и вылететь из седла, когда разозлившееся животное взбрыкнется. Удалой конь чувствует наездника и всегда выручит хозяина, если у него есть мужество и честь и сбросит с себя труса и подлеца.
Но как говорится: и судьба может сменить свой гнев на милость. Но для лирического героя Судьба не смогла уже перебороть скверный характер Мадам. Сделать милость такую, горбатого только могила исправит. Зато она подарила герою стихотворение Исаака Гуревича «Сновидение» прекрасный сон. В нем Мадам явилась «такая нежная, родная». Что ж счастлив тот, кто когда-то навеет человечеству сон золотой. Конечно же, когда счастливчик проснется, эйфория тут же испарится, но воспоминания о чистоте останутся. А за окном как раз и порхали, кружились снежинки «в белом вальсе»:
Пушистый легкий падал снег,
Застенчивый и молчаливый,
Чтоб одинокий человек
Мог стать немножечко счастливей.

Мир отвлекал от суеты,
Тепло и нежность пробуждая.
Ко мне опять явилась ты,
Такая нежная, родная.

И я судьбу благодарю
За незабвенные мгновенья.
Хочу взять за руку тебя,
Но это только сновиденье.

Следит Господь с небесных сфер,
Чтоб жили в мире и без фальши.
На Беларуси пост Эстер.
Снежинки кружат в белом вальсе.


Глава шестая
Не суетитесь господа

Есть в нашем языке крылатая фраза: «Не дай, Бог, нам жить в эпоху перемен». А эти перемены и принес черт в конце прошлого, двадцатого века. Казалось бы, через десять лет заканчивается юбилейный двадцатый век, и наступит век новый. Если всех всегда поздравляют своих друзей и родных с новым счастьем, с новым годом, то не грех многократно поздравить их и с новым веком. Тем более, что «Новый век» венчает и прошедшее тысячелетие и наступает после второго тысячелетия новый миллениум, новое тысячелетие.
Только радости от наступления нового тысячелетия и нового века мало кто из нас испытал. Сначала началась перестройка, хотя перестраивать, перекраивать страну назначили прорабов, которые не имели строительного образования. А потому и началась катавасия, перестрелка и уничтожение  наследия прошлого. Поэт Исаак Гуревич в своем стихотворении «Конец века» и посетовал немного об этом:
В обстановке лжи и равнодушия,
Сквозь кислотный дождь и черный снег,
От людского поседев бездушия,
К финишу ползет двадцатый век.
Ощущенье шока превалирует,
Нет надежды лучика в глазах,
Сердце кровоточит и вибрирует.
И душа купается в слезах.

Гуревич представил конец века не радостным возгласом, или броским оптимистическим лозунгом: Да здра…». Он не верил что за двадцатый век пора выпить за здравие. Исаак считал и видел конец века не через розовые очки, а через стекла своих окуляров очков, а потому хорошо и видел ясную картину мира и прямо заявил: «От людского поседев бездушия, к финишу ползет двадцатый век». Ползти приходится аутсайдеру. Лидеры уже поднимаются на ступеньки пьедестала и принимают золотые, серебряные и бронзовые награды. К ним бегут фанаты-болельщики, не глядя под свои ноги, и как слоны дотаптывают и без того почти бездыханного уходящего в никуда века.
И у лирического героя стихотворения Исаака Гуревича настроение препаршивое и даже шокирующее: «Ощущение шока превалирует, нет надежды лучика в глазах. Сердце кровоточит и вибрирует. И душа купается в слезах».
Но нельзя же постоянно бултыхаться в соленом море-океане слез, так и захлебнуться можно и пойти, булькая пузырями ко дну.
И читателям придется удивляться тонкому чутью поэта Гуревича. В новом веке он учуял… ветер перемен. Хотя мощная империя с аббревиатурой СССР и развалилась на куски, но две новые страны Россия и Беларусь не стали плевать на прошлые промахи и ошибки, а стали на прочном фундаменте могучей державы строить свои новые братские отношения. Хорошо, что в конце двадцатого века лидерами этих стран стали Владимир Путин и Александр Лукашенко. Хоть в ту пору уже модно стало называть друг друга не друзьями, не товарищами, а господами, у двух лидеров остались хорошие дружеские и товарищеские отношения.
Вот в этом содружестве двух стран Исаак Гуревич и увидел в конце ползущего на карачках века и на стыке другого века: быстрого, динамичного и по человечески понятного, то ясный свет в конце мрачного и темного тоннеля. А назвал стихотворение поэт предельно точно и просто: «Не суетитесь, господа»:
Непросто жить сейчас на этом свете.
Но, рейтинг подведя среди идей.
Мы в новое вошли тысячелетье.
Найдя вполне порядочных людей.

Не делайте без знания программу.
Умейте извлекать из фразы соль,
Не пейте, господа, по килограмму,
Не суетитесь и гоните моль.

Ищите в Божьей милости отраду.
Вы гений или просто идиот.
Но знайте, что богатства и награды
В том мире не включаются в зачет.

А на судьбу напрасно не ропщите
И не теряйте совесть никогда
С надеждой и достоинством живите
И это вам зачтет Господь тогда.

Как видите, уважаемые читатели, поэт при всех происшедших катаклизмах сумел нащупать твердую почву под ногами, под которыми в се качалось и рушилось в тар-тара-ры.
Исаак Гуревич оглянулся и увидел вокруг много «порядочных людей». Он сразу же примкнул в команду, которая сплотилась вокруг нового, твердого, энергичного лидера Александра Лукашенко, у которого не было ни денег, ни заморских мудрецов. В его руках было только одно оружие -правда  и второе – доверие народа. И хотя «господа» излишне не суетились, но их пустые хлопоты раскололись и рассыпались на мелкие осколки об гранитный и сплоченный монолит белорусского и российского народов.
У Гуревича в кармане были лишь вошь на аркане. да блоха на цепи. Но он возглавил избирательскую комиссию в Витебске, которая поддерживала народного кандидата Александра Григорьевича Лукашенко.
А «господам» Гуревич советовал с сарказмом и юмором: «не делайте без знания программу, умейте извлекать из фразы соль, не пейте, господа, по килограмму. Не суетитесь и гоните моль».
Стоит только удивляться, как поэт, у которого на уме рифмы и изящные образы, умеет прагматично разобраться в сложнейшей выборной кутерьме. Он все разложил по полочкам, что нужно агитатору: а) знания, уметь уловить главную мысль, концепцию кандидата: «фразы соль», не жрать водку по литру в день, которую выдают на халяву приспешники создания хаоса и беспорядка и умение разглядеть за маской серой невзрачной моли хищного и кровожадного, тайного врага.  Который втихаря столько напакостит, что добротные вещи и одежда народа превратится в прах, и люди останутся голыми и босыми.
Поэт, ставший  к трибунам призывает избирателей внимательно присматриваться  к другим кандидатам на выборах. Может быть кто-то и кичится своими знаниями и гением себя считает, но как известно: «услужливый дурак – опаснее врага». И Исаак Гуревич предостерегаетлюдей и призывает их быть бдительными: «Ищите в Божьей милости отраду. Вы гений или просто идиот. Но знайте, что богатства и награды, в том мире не включаются в зачет».
Прочитав эту сентенцию поэта, мне вспомнились созвучные слова другого поэта, но уже не белорусского, а русского Валерия Желтова из Санкт-Петербурга: «Ну, братья по разуму, ну, идиоты, наделали с вами мы детям работы. Но жить из-под палки и жить на халяву, увы, не приносит нам чести и славы».
Исаак умел, как отличный доктор угадывать необходимый пульс, который так необходим для выздоровления человека, страны, мира.
Но в семье не без урода. Пришлось Исааку Гуревичу и разочароваться в своих друзьях и соратниках по предвыборной комиссии  по выборам Президент. Ион написал эпиграмму на своего бывшего «дружбана», который задрал нос, как только его включили в списки участников в организации выборов Президента. Эту эпиграмму Гуревич назвал «П.И.»:
Подобно древним временам,
Бытует и сегодня мненье,
Что близость к благам и чинам
Меняют наши отношенья.

И мой неискренний дружбан,
Дар Божий взяв в займы для роста.
Вмиг важным стал, как полный жбан.
С ним стало говорить не просто.

Если в этой эпиграмме Исаак размазывает своим острым словечком «дружбана» по стенке, что не поможет никакой капитал, взятый взаймы, хоть у Самого Господа Бога, пока сам не научишься зарабатывать деньги, то в стихотворении «Суета сует» поэт говорит, что опровергать поговорку: «За труды праведные, не построить палат каменных» не будет еще очень рано. Многие ушлые ребята гребут лопатами и складывают в мешок украденное из казны государства «баксы», но при зорком оке государевом эта подпитка хапуг будет «не в коня корм». При том Исаак Гуревич ссылается на авторитетное мнение Экклезиаста, который изрек один раз: «Суета сует, все суета и томление духа», а теперь с тех пор и до сего времени, люди любят повторять слова мудрого человека. Не удержался от соблазна и Исаак Гуревич, и вынес изречение – афоризм Экклезиаста в эпиграф. А вот и текст стихотворения:
То, что баксы и блага видим мы,
Все гребя под себя, не секрет.
Но наивны в своем невиденьи.
То, что все суета сует.

Кто стяжает богатства старательно,
Сколь бы ни был хитер и крут.
В час назначенный обязательно
Попадет на Божий суд.

Нас терзает гордыни скверна,
Самолюбия топит балласт.
Только суть всего высказал верно
Мудрый предок наш Экклезиаст.

В «Суете сует» поэт предупреждает любителей наживы, что если кто и умудряется избежать суда праведного на этом свете, то избежать Божьего суда еще никому не удалось. Но даже и при жизни некоторых стяжателей злата-серебра Всевышний успел прищучить. Примеров нет числа. Свое личное мнение об этом феномене высказал и поэт Гуревич: «Кто стяжает богатства старательно, сколь бы ни был хитер и крут. В час назначенный обязательно попадет на Божий суд». А скверна гордыни и балласт самолюбия, а скорее самовлюбленности отлетает в сторону, как шелуха от подсолнечных семечек.
Дальше поэт вытаскивает за ушко на солнышко карьериста. Это мерзкий и отвратительный тип в человеческом обществе. Он, как хамелеон: прикидывается добрым и человечным, а на самом-то деле ради карьеры попрется на пролом по головам, по спинам, а если нужно,  то и по трупам к сияющей на вершине карьерной лестнице. И небо ему не кажется с овчинку, а звезды над  сияют алмазным блеском. Но для Гуревича, как истинному Монарху сострадания и совести отвратительнее всего в карьеристе ему кажется ухмылка этого типа, когда у человека горе, а тот радуется. Да и людей он делит на полезных для себя и бесполезных.   Зато очень уважает своего цепного пса, который сторожит хоромы хозяина. Эта «злая и ненасытная собака». Наверняка карьерист полюбил пса потому, что чувствует, что у них одна группа крови, а сам хозяин похож на злую ненасытную собаку, или же пес стал поразительно похож на своего хозяина.
А участь-то карьериста расписана поэтом такими крупными мазками кистью настоящего художника, что на голове волосы от ужаса могут зашевелиться. В голове Гуревича пропадают куда-то лирические доброжелательные нотки. А звучат жесткие, нелицеприятные слова, будто поэт стучит в набат, привлекая окружающих обратить внимание на бессловесную кончину карьериста. До полудня его увезли на кладбище в казенном катафалке, под «пьяного оркестра переливы. Плоть отдадут твою на корм червям и прорастет, возможно, куст крапивы». Корешки были уродливые и вершки оказались такими же – крапиве никто не рад. Она обжигает. А цветы в венке ведь тоже не настоящие, а искусственные – бумажные.
Порой за правду выдавая ложь,
Богатством бахвалясь, родней и чином,
По жизни нагло напролом идешь,
Шагая по сердцам и тонким спинам.

В клуб, в казино и в рестораны вхож
И у тебя друзей полезных море,
Но никому на помощь не придешь.
С ухмылкой смотришь на чужое горе.

Весь день, как жбан пустой, гремишь сполна.
Поесть и выпить любишь с чувством смака.

Твоя семья – безликая жена
И злая ненасытная собака.

Еще вчера произносил ты тост,
Как обскакавший всех в житейской свалке,
А нынче до полудня на погост
Тебя везут в казенном катафалке.

Речам внимая ложным и цветам,
Под пьяного оркестра переливы,
Плоть отдадут твою на корм червям,
И прорастет, возможно, куст крапивы.

Но Исаак Гуревич развивает тему «Карьериста», чтобы не будоражить его дух и прах, он пишет эпиграмму на «В.М.», за которой и спрятался тот же карьерист: В погоне за чинами и долларами В.М. растерял остатки духовных качеств, не осталось в его душе «ни тепла, ни человечности». А как пыжился-то, надувая щеки, но лопнул от тщеславия, как мыльный пузырь, а от неистовости осталась мутная  дымка. Хорошо смеется тот, кто смеётся последним. А «В.М.» хоть и был «не по возрасту смешлив», а остался от него один бзик.
О всех приличиях забыв,
И воспарив в дыму неистовости,
Ты, не по возрасту смешлив
И я сражен твоей неискренностью.

Чины и доллары ловя,
Все пыжится до бесконечности.
А потому Господь тебя
Лишил тепла и человечности.

В стихотворении «Как страус голову запрячу» Исаак Гуревич вовсе не желает уподобиться страусу, который, чтобы не видеть реальную опасность прячет голову в песок пустыни, не понимая, что тут-то опасность и приберет трусливую птицу к себе и забросит её, как добычу в свою охотничью сумку ягдташ.
Поэт в лихие девяностые столько испытал ужасных потерь в бандитских разборках, в уничтожениях трудового народа, которого стали называть кротким и паскудным словом быдло. Резало ухо и название вороватых и бессовестных людей таким высокомерным словом «господа», что ему показались годы военного лихолетья манной небесной.
В голод делились последним кусочком хлебушка, в холод собирались в комнатушке вокруг печки-буржуйки, и согревал детей и взрослых не только огонь в топке, а и надежда, что скоро кончится эта проклятая война и жизнь наладится. Вот и захотелось поэту уйти в воспоминания с головой, чтобы не смотреть на разгул ханжества и лжи, с которыми начал свою жизнь век двадцать первый.
Он начался так, вроде бы на оптимистической ноте, но рад бы попасть в рай, да грехи старые, давнишние его туда не пускают.
Все понимают, что наши две страны были и остались до сих пор островами сокровищ, но на остров сокровищ капитана Флинта, как известно всем, наложили глаз кровожадные пираты-моряки, служившие когда-то на корабле Флинта. Поэтому и надеялись поживиться денежным кладом, спрятанным на Острове сокровищ. Одноногий пират Билли Бонс, прикинулся добродушным дядечкой и надеялся поживиться пиратским «общаком».
В романе «Остров сокровищ» пиратов победили английские джентльмены-аристократы, но в России и Беларуси в девяностые лихие годы еще «Сатана там правил бал». И вместо пиратов Сатана помогал теперь бандитам, рэкетирам и вымогателям – коррупционерам.
Поэтому лирический герой поэта Исаака Гуревича и захотел спрятать голову в песок, чтобы не видеть Билли Бонса, которые вместо патриотизма разоряли Родину. Попугай капитана Флинта путешествовал теперь с Билли Бонсом научился за время грабежей пиратами торговых судов выкрикивать  одно слово: «Пиастры… Пиастры… Пиастры».
Ведь пираты при разделе «приза» после захвата торгового брига при дележке добычи только это слово и выкрикивали.
Прошло более четырехсот лет с пиратской вольницы, а Исаак Гуревич в начале лихих девяностых понял, что земной шар  будто повернул движения вспять и «в мире правят бал пиастры и торжествует Билли Бонс!»
Но пора познакомить со стихотворением поэта Исаака Гуревича читателей, предоставив им весь текст:
Как страус голову запрячу
В военном детстве ностальджи.
Век двадцать первый путь свой начал
В разгуле ханжества и лжи.

Ехидно щурятся зеваки,
Что грешный мир сгорит в огне.
И без стыда стремится накипь
Схватить побольше и себе.

Хоть занесен во все кадастры
Оптимистический анонс,
Но в мире правят бал пиастры
И торжествует Билли Бонс!

Эпоха Билли Бонса длилось не очень долго, империя Великобритании крепла, и уже государство обеспокоилось судьбой моряков торгового флота. Ведь они же везли товары на кораблях в разные страны. Англосаксы тогда очень гордились своей империей. Её колонии были на всех материках и континентах  и ходила об этом могуществе такая поговорка: «Великобритания единственная держава в мире, в которой солнце никогда не заходит за горизонт». И это так и происходило. На одном конце света вроде бы должна наступить ночь, но Солнышко уже на другом конце земли выкатывается из-за горизонта.
Поэтому торговые суда, которые караваном двигались по морю, стали сопровождать боевые военные суда. Стали появляться и на торговых кораблях вооруженные люди. Массовые грабежи на торговых судах резко прекратились. В старой Англии была поговорка «Мой дом – моя крепость». И Исаак Гуревич в своем стихотворении «Плоды прогресса» показал, как нувориши стали защищаться в девяностых от реальных бандитов. Они забаррикадировались металлическими дверями от всего окружающего мира.
Но и этого показалось нуворишам мало. Ведь на лестничных площадках жили не только богачи, а  и малообеспеченные люди. Вот они-то и страдали от «плодов прогресса».
Коммуналки исчезли, но на лестничных замашки пакостить соседу остались. Все, что творилось на лестничных площадках, с болью в сердце и написал поэт Гуревич. В 90-х у рэкетиров была в ходу поговорка: «В наши игры играют тигры», намекая, что трудоголикам, которые стали пенсионерами ы этом мире не выжить, а то и просто погибнуть. Вот супермены и выкаблучивались: то ночью, пошатываясь от паров алкоголя, нажмут кнопку звонка двери. Пусть старички потрясутся от страха. А иногда и вовсе поступают по хамски – начинают грубить и оскорблять соседей, которые не смогут ответить им тем же.
А бывает такие мелкопакостные поступки совершают, что диву даешься, - мусор из своей квартиры под чужую дверь высыпают. А потом еще и по телефону «хохмят»: «Ты чего же, старый пень, на площадке мусорную помойку устроил». Несомненно прогресс в отношениях произошел. И поэт-то, скорбя и сострадая, показывает вектор этого изумительного прогресса:
Век отходит, от коммуналок
Постепенно  избавив быт.
Но беспомощен стал и жалок
Наш напуганный инвалид.

Стали ставить стальные двери
Фирма Ман и тройной замок.
Не в соседях друг к другу веры,
Потому и следят в глазок.

Потешаясь в лихом размахе,
Подавая плохой урок,
Чтоб соседушка трясся в страхе,
Поздно ночью нажмут звонок.

Стали люди страшней, чем тигры,
Наглость, подлость спешит обнять.
Изучили крутые игры.
Гадя – чувствуют благодать.

 В безнаказанность твердо веря,
Переходят на грубый тон.
Мусор вам подметут под двери
Скажут пакости в телефон.

Приоткрылась сейчас завеса
В дальний космос и интернет.
И, вкушая плоды прогресса,
Двери вымазал мне сосед.

Что же делать этим беспомощным соседям, которые не могут дать отпор хамам? Может быть, стоило всем здравомыслящим людям объединиться и вытащить пакостников за ушко, да на солнышко? Вопрос следует за вопросом, а ответа не найти…
Ведь жизненные передряги заставляют обессиленных от старости соседей  качаться, как наклоняет до долу ветер былинку, сухие травинки. А в мыслях начинается разброд и сомнения. Вот Исаак Гуревич, посетовав на превратности бытия сел за письменный стол и написал стихотворение:

«Бредут сквозь мысли камыши,
Пытаясь выбраться на сушу.
Чтоб малость отдохнуть в тиши
И просушить от горя душу.

Наверно и моя вина,
И не прикроет близорукость,
Что вместо искорки тепла
Бал правят ханжество и скупость.

Этот вывод достойного и честного человека. Но Гуревич не только фиксирует какие-то негативные события. Он умеет сопоставлять факты и анализировать факты. Так вот о камышах, которые выбрались из воды на сушу. Они рады… но ведь они заполонили весь берег и тропинка. Которая вела людей к воде, заросла камышами. Что же им делать, как утолить жажду? Вода-то теперь далеко и труднодоступна…
Выход поэт находит после долгих размышлений и предлагает людям оставаться людьми, и с верой в Бога проторить снова тропинку к живительной влаге. Он не желает забывать мудрые заповеди Бога и призывает идти к истине всем: и праведникам и лжецам. И главная цель стихотворения поэта указана в новом его  четверостишье «Чтоб не заросла тропинка»:
Хоть ищут многие дорогу,
Где больше долларов собрать.
Народ наш свято верит Богу
И Тору будет соблюдать.

И чтоб не заросла тропинка,
Где шли когда-то мудрецы,
Идут молиться по старинке
И праведники и лжецы…

Советую всем прочитать этот афоризм.
В стихотворении «По линии лояльности» поэт выставил на обозрение всем читателям свою программу своего прозрения. Идея стихотворения проста и универсальна: «Человек должен оставаться всегда человеком». Сам он понимает свои «недостатки», которые на самом деле алмазные зерна порядочности. Лирический герой поэта лоялен и наивен. И именно благодаря этим качествам он может расплести клубок хитросплетений и интриг.
После этой фразы, которую я написал на одном дыхании, экспромтом, взглянул который раз на портреты Исаака Гуревича. На одном портрете он выглядит серьезным, и внешность его изящна и аристократична. Осанка  бравая, густая шевелюра, взгляд, пронзающий душу насквозь.
Стоп, задумался я… по-моему этого красавца уже где-то видел. Раздумывать мне долго не пришлось, хлопнув ладонью по своему лбу, вспомнил: «Так ведь это же вылитый комиссар Катани из итальянского сериала «Спрут». Его сыграл актер Микола Плачидо. Катани  расследовал преступление итальянской мафии. Щупальца, которой как у спрута, протянулись во все сферы деятельности государства. Мафиози применяли для своего обращения самые жестокие и беспощадные приемы: убийства, шантаж, запугивание, подкупы.
Вторая мысль была еще больше и бесшабашнее первой: «Так ведь сам Исаак Гуревич не только внешностью похож на Миколе Плачидо, он по своей сути настоящий комиссар Катани: принципиальный, бесстрашный, неподкупный, готовый прийти на помощь любому, хотя его оружие всего-навсего поэтическое перо.
Его поэзия пытается бороться  со злом, но кому-то, кажется, что бороться с мафией не возможно. Эта борьба похожа с ветряными мельницами, а сама мафия  - бессмертна и победить её невозможно.
Но Исаак Гуревич, как всемирно известный персонаж испанского писателя Сервантеса Дон-Кихот не верит в бессмертие мафии и защищает изо всех сил даму своего сердца – Дульсинею.
А когда я посмотрел на второй портрет Гуревича, на котором расплывался в добродушной улыбке, то понял, что его человечность и доброта самое главное оружие поэта. Он уверен, что Добро победит Зло. Эта мысль всегда  и помогала Исааку не сдаваться, а продолжать борьбу.
Вот сколько тепла души своей вложил Исаак Гуревич, чтобы родилось  стихотворение «По линии лояльности»:
  Не выставляюсь на показ,
Хотя во многом не согласен.
Мое отличие от вас,
Что я к «зеленым» беспристрастен.

Лоялен и не первый год.
Порой наивностью своею
Беспомощен, как дон Кихот,
Но защищаю Дульсинею,

Сейчас на пенсию живу,
А прежде только на зарплату.
Посильно бедным помогу.
И не завидую богатым.

Творю стихи – прозренья миг.
И рад, что в круговерти буден,
Я Божьи истины постиг,
Даря тепла частицу людям.

Но иногда и у Исаака Гуревича сдавали нервы и хотелось махнуть рукой и отбросить в сторону копье, которое поэт получил в награду за его неуемный характер от Сервантеса, чтобы не переводились на белом свете дон Кихоты. Но окружающий его беспредел не позволял сложить ему оружие. Поэтому, чтобы как-то защищать себя от вражеской орды и не получить инфаркт, поэт надел на себя рыцарские латы, продолжив свой праведный бой! Но главная суть в стихотворении «Рецепт» в том, что не стоит прикрываться в любой схватке, в любом споре принципа: «Своя рубашка ближе к телу». В этом и скрывается живучесть беспредела. Поэтому Гуревич с намеком на дальний прицел борьбы и дает советы и рецепты, как избежать инфаркта. От него обычно убегают легкой трусцой, а поэт считает, что нужно продолжать борьбу, но с холодной головой, сдерживая свои излишние эмоции:
Давно не удивляюсь беспределу,
Стараюсь погасить накал страстей.
Ведь всем своя рубашка ближе к телу
И каждому карманчик свой милей.

Нахраписто не ввязываясь в схватки,
Не открывайте зря козырных карт.
И будет в жизни все тогда в порядке,
А главное – не хватит вас инфаркт.

Если поэт Гуревич и избежал инфаркта, благодаря своему неизменному оптимизму, но боль из сердца из-за беспардонного плутовства и словоблудия, он не смог изгнать. Если уступить беспределу, то наступит «духовный мрак». Как он счастлив, когда видит своего союзника, которого поэт узнает по себе известным приметам: «Светлый взгляд, где мысли нить». Сам-то Исаак Гуревич человек великодушный. И если ему случается доставить кому-то неприятность, он старается тут же извиниться: «Если вас кого обидел - буду милости просить…». После всех этих страданий и переживаний поэт и написал стихотворение «Сердца боль»:
Не корю, не ненавижу
И не стану на мозоль.
Но когда я плута вижу,
Ощущаю в сердце боль.

Вместо светлой мысли – кляксы
Мажут истину сейчас.
Словоблудие и баксы –
Ваш сегодня звездный час.


По ночам переживаю,
Что вокруг духовный мрак.
Суд себе я учиняю,
Что содеял днем не так.

Счастлив, если вдруг увидел
Светлый взгляд, где мысли нить.
Если вас кого обидел –
Буду милости просить.

Нет плеча, где опереться.
Где вы, теплые слова?
Только б выдержало сердце
И не сдала голова.

Но разве успокоится боль в сердце, если тебе в душу плюют и топчут её несчастную грязными сапогами. Поэт умоляет Бога дать ему в награду хоть одно искреннее словечко. И тут нельзя не согласиться с автором стихотворения «Не топчите душу» поэтом Исааком Гуревичем. Доведись и мне узнать, что какой-то спесивый, но пустоголовый вельможа переходит запретную черту дозволенного, тут же послал бы его к … черту.
Но Исаак Гуревич очень деликатный человек, но отпор все же дает. И делает это очень вежливо:
Не осуждая спесь и пустоту.
И имиджа нисколько не нарушу.
Одно молю – не лезьте за черту.
И не топчите сапогами душу.

С годами ощущая жизни тлен,
Богатству не завидуя другого,
Прошу лишь у Всевышнего взамен
Мне дать в награду искреннее слово.

И вот поэт, нахлебавшись вдоволь сладкого не досыта, а горько до пьяна, пройдя очень сложную школу жизни и не в силах самому изменить ход истории, уповает на Всевышнего.
Именно он знал и о дате рождения поэта  и о направлении его жизненного пути. Мы-то не можем разгадать его помыслов, но ведь, так считает Исаак Гуревич, Бог отправляет нас на планету Земля в … командировку. И эта идея и воззрение поэта вполне укладывается в сентенцию: «Все мы гости на этом свете».
Только не надо забывать, что длительность командировки зависит не от нас самих, а от высших сил и… куда же деться от своей судьбы, от… своего поведения. Об этом и написал поэт в стихотворении «Командировка».
И в нем Бог поступает с людьми по-божески. Вот лирический герой из стихотворения «Командировка» прорывается через терновые заросли, чтобы помочь своим любимым и родным людям, думая, что и они безумно любят нас, а вместо благодарности получали предательский удар в спину. Он не только не помог им, а сам стал перебиваться с хлеба на квас. Вот тут-то и берет бразды правления Бог в свои руки, а Гуревич занес в вахтенный журнал на борту космического корабля вот такие записи: «Тех, кто творит добро, Бог заботливой рукой направил в рай». Вторая запись не менее эпохальная: «Тем, кто злословит и чужому горю рад, Господь командировку сокращает и без задержки отправляет в ад:
Дав время нам на самоподготовку,
В священном чреве матери храня,
Выписывает Бог командировку
К планете под названием Земля.

И здесь мы постоянно ощущаем
Наплыв страстей, соблазнов и тревог.
И терпеливо счастья ожидаем
На перекрестке жизненных дорог.

В трудах безмерных мы здоровье губим,
Всегда спешим, как будто на пожар.
А те, кого безумно крепко любим,
Нам могут в спину нанести удар.

На шмотки, на еду и папиросы
Где денег раздобыть гнетет вопрос.
Кредиты, обстоятельства и взносы –
И мы невольно опускаем нос.

Что часто жизнь не сладкий гоголь-моголь
Для каждого сегодня не в вновьё.
Страшней чем СПИД и атомный Чернобыль
Тревожит нас бездушье и вранье.

Все в этом мире шито-крыто.
«Зеленые» - заглавный идеал.
Лишь только у разбитого корыта
Обычно те, кто совесть не продал.

Бог видит положение такое
И кто творит добро, об этом знай:
Всех честных от издевок и разбоя
Заботливой рукой направит в рай.

А тех, кто не достойно поступает,
Злословит и чужому горю рад,
Господь командировку сокращает
И без задержки направляет в ад…

Как птицы, годы пролетают мимо,
Рукой махнем на слизь и воронье.
И жизнь, хотя порой невыносима,
Мы все спешим, цепляясь за неё.


Глава Седьмая

Зыбкое счастье

В стихотворении «Зыбкое счастье»  возвращается вновь к развалу Советского Союза. А как не возвращаться к этой теме, если он был свидетелем катаклизма, или по-белорусски «сведкай». Говорят, что мужчины не плачут, возможно, от физической боли крепкий, мужественный, волевой мужчина Исаак Гуревич и не плакал, но с возрастом становишься сентиментальнее и, с болью вспоминая агонию нашей общей страны, поэт испытывает ностальгию и смахивал с ресниц невольно набежавшую слезу.
И все же после мрачных воспоминаний Гуревич вновь преображался в добродушного, веселого и озорного, который живет искрометной поэтической думой, восклицал, как и многие его товарищи: «какое счастливое и радостное было то время».
И на самом деле то, а не «перестройка» было счастливым временем. Но каким зыбким оказалось счастье, в прошлом которое и было лучезарным как ясное солнышко на небосклоне, да все же закатилось за горизонт, а рассвет долго-долго не наступал.
Но рассвет все-таки забрезжил, а пока он не настал, у поэта Исаака Гуревича возникали новые вопросы: «И за что же мне такое наказание? Разве я был тунеядцем? Нет. Работал не покладая рук с малолетства». А внутренний голос подбрасывал в костер страстей дровишки, а иногда и подливал, что жар углей сильнее обжигал душу: «Не ты ли Исаак, восторгался хлесткими лозунгами «Свобода слова, свобода слова»? Вот за что боролись, на то и напоролись. Так сиди теперь ровно на стуле и молчи в тряпочку».
Но поэт не поддался на эти ухищренные, провокационные выпады обывателей. Его рука потянулась к перу, а на столе уже лежал дожидаясь хозяина лист, вырванный из тетрадки в клеточку. Вот на этом листочке и написал каллиграфическим почерком, округлыми буквочками, одна к другой прижимаясь, это необыкновенной глубины мысли, стихотворение:
Одолевая горечи слезу,
И будучи событий скорбным сведкай,
Не трутень я на жизненном возу,
В работу окунулся малолеткой.

Зайду в кафе. Бармен знакомый там
Плеснет в бокал обманчивого зелья,
Отмерит счастья зыбкого сто грамм,
А после будет горькое похмелье.

Свет заслоняет беспросветный мрак,
Флюиды злобы плавают в эфире,
Всю жизнь тянусь к добру, но все не так   
И нет сочувствия в сём бренном мире.


Но есть в стихах поэта «Зыбкое счастье» не только боль сердца, а и попытка обмануть себя, как это иногда мужчины, пытаясь залить свое горе спиртным «эликсиром бодрости». Истина, сказал философ, в вине. Но можно истину и утопить в стакане этого эликсира. Но, несмотря на свою интеллигентную натуру, поэт никогда не был мягкотелым.
Он даже в самые горькие минуты находил мужество не распускать нюни, а отбиваться от наплыва ностальгии помарем и гротеском. Нет, зыбкое счастье, это только малодушная попытка обмануть себя и Исаак Гуревич с усмешкой и издевкой подшучивает над самим собой, Исааком Гуревичем. А это уже победа…
Вот первый штрих просветления: «Бармен…плеснет в бокал обманчивого зелья, отмерит счастья зыбкого сто грамм». Да были до перестройки рюмочные, чуть ли не на каждом шагу. Захотел остограмиться – будьте любезны водочки в низеньком пузатеньком стаканчике, а к нему бутербродик с килечкой  и половинкой куриного яичка. Дешево и сердито.
Но ирония у поэта не иссякает. Он предупреждает любителей «зыбкого счастья», что после принятия на грудь нескольких таких пузатеньких мензурок их твердая походка превращается в зыбкую неустойчивую, а утром будет терзать не зеленый змий, а разъяренный на арене цирка тигр.
Но намного горче в переживаниях лирического героя из стихотворения Гуревича «Зыбкое счастье» не забвение на какое-то время под парами алкоголя, а злобной пропаганды на телеэкранах и в радио эфире. Об этом поэт упоминает очень краткой фразой: «Свет заслоняет мрак». А затем и вовсе вырывается на волю крик: «Всю жизнь тянусь к добру, но все не так, и нет сочувствия в сём бренном мире».
Тут следует сделать акцент на слове «сочувствия». Оно только подтверждает титул поэта: «Монарх сострадания и совести».
Нервные срывы от разочарования в жизни здоровья не приносят. Глядь, вроде еще не совсем старый, а голова-то уже, словно снегом посыпана – поседел сердечный. А ведь как юноши старались выглядеть посолиднее, постарше – отпускали усики, или бородку со щетиной недельной небритости. Я помню даже как один такой парень написал стихи на эту тему: «В наш быстрый век, мы быстро старимся: в тридцать иней на висках. Если молодость вам не нравится, сфотографируюсь при усах».
Поэт Гуревич к этой теме подошел более изящнее. И написал стихотворение «Весь поседел совсем не понарошку». И поседел он, вспоминая все свои жизненные невзгоды:
Весь поседел совсем не понарошку:
Когда пришла с фашистами война.
Попав в четыре года под бомбежку,
Контужен был, но все же выжил я.

Сибирский холод и жару пустыни,
И ливни затяжные испытал.
И в пасынках судьбы капризной ныне
Друзей своих и близких растерял.

Не обнаружил счастья минерала.
Но с совестью и истиной в ладу.
Я, в поисках земного идеала,
Хотя и спотыкаюсь, но иду.

Вот так поэт подводит итог в поисках истины. Возможно и не увидишь сейчас, в наше время, совершенного. Идеального человека, но надежду терять  никогда нельзя…
Об этом поэт заявляет твердо и с гордостью: «Не обнаружил счастья минерала, но с совестью и истиной в ладу. Я в поисках земного идеала, хотя и спотыкаюсь, но иду».
Только перед этим мы с вами, уважаемые читатели говорили о седине и сравнивали её с заснеженной вершиной горного хребта, а поэт Исаак Гуревич тут же показал нам, как Матушка Природа наносит грим на город Витебск, словно пудрой припорашивая его улицы снежком, написав стихотворение «Задумчивый вальс». Предновогоднее настроение понятно, а тут не только на улице трещат морозы, а погода сделала людям великолепный подарок - потеплело в городе и снежинки запорхали как маленькие балерины, кружась в белоснежном одеянии, под музыку вальса.
И лирический герой стихотворения «Задумчивый вальс» смотрит в окно на эту изумительную картину из уютной кухоньки.
Месяц, не дожидаясь непроглядной тьмы, засветился радостно на небосклоне и даже заглянул в окошко к поэту и подмигнул ему по-дружески, намекая: «Напиши-ка, дружок, в своем стихотворении и про меня. Поэты любят упоминать про мою красоту, а ты что же хуже их».
Такая откровенная поддержка подняла настроение поэту. И он в темпе вальса закружился, оказавшись в сладком плену воспоминаний.
А что обычно вспоминается в предновогодние ночи? Разумеется, ту волшебную пору своей юности.
Исаак Гуревич умеет очаровывать читателей своим искусным творчеством.
Вот лирического героя «Память-грусть бережно берет за плечи и ведет его в сказочную и волшебную страну, которая называется «Юность!»
Но снежинки умеют танцевать не только в декабре, а и в январе, феврале. Лирический герой попивает чаек у себя на кухне всю зиму. Заварка из цейлонского чая ароматная, душистая, а на вкус так хороша. Что пьешь чаек и жизни радуешься. Такой чай напоминает прошлые счастливые годы. На пачке была яркая этикетка в просторечии цейлонский чай называли «Три слона». Вот цейлонский слон с этикетки вместе с туманной дымкой от чашки чая начинает покачивать чаевнику своим хоботом. А может это лирическому герою только кажется. Но когда сидишь в одиночестве, что только не померещится в окне в вальсе снежинок:
Снежинки плавно кружат, фонари качая.
И наряжают город  в серебристый грим.
В уютной кухоньке сижу за чашкой чая
С душой своею, как на равных говорим.

Вот, подмигнув, в окно заглянул месяц ранний,
Мне посоветовав встряхнуться, быть бодрей.
Витаю в сладостном плену воспоминаний,
И на душе моей становится теплей.

Плывет мелодия задумчивого вальса,
И память – грусть за плечи бережно берет.
С волшебной юности поры мне не расстаться.
Пока она со мной – душа моя живет.

В твоих руках гитара с бантом семиструнная.
И взором ласково загадочно маня,
Как в том далеком, черноглазая и юная
С портрета смотришь, улыбаясь на меня.

Покой и тихую отраду навевает
Февральский вечер удивительный такой.
А слон цейлонский хоботом качает.
И с пониманием кивает головой.

Но после февраля природа просыпается и начинается весна. Только в душе у лирического героя уже отзвенели трели соловьев. Его любимая девушка, которая тоже подпевала соловьям, перебирая струны на гитаре, давно уже покинула его жилище, а герой, по своей сути, однолюб и не может сделать в своей судьбе крутой поворот. У Исаака Гуревича рождается новое стихотворение под весеннюю капель, которую он назвал «Хрустальная предутренняя тишь». Уже название стихотворения наводит на мысль, что поэт полуночничал, вспоминал молодость, грустил и разглядывал фотографию той милой и юной девушки, в которую был влюблен. Хотя и говорят, что «надежда умирает последней», да только у лирического героя эта надежда почему-то растворилась до последней капельки.
Вот герой, глядя на фотопортрет девушки, вздохнув тяжело и грустно, заявляет обреченно: «А ты с портрета на меня глядишь, но больше никогда не позвонишь.
Но злости на судьбу злодейку у поэта нет. А лирический герой умиротворенно говорит о своем нежном и трепетном чувстве, никуда не исчезло по прошествию многих лет: «Задумчивая. Ласковая грусть мне память благородную тревожит. Прохлада наполняет поры кожи, и я с надеждой Господу молюсь».
Нежность звучит в каждом слове поэта, в каждой строчке: Грусть – ласковая, память – благодарная и надежда только на Господа Бога, которому только Ему он и молится, открывая душу свою нараспашку. Зато мечты проплывают над головой лирического героя как тучки и, рассеясь, исчезают бесследно за горой:

Хрустальная предутренняя тишь,
Веселый дождик умывает крыши .
Выглядывает ласточка из ниши,
А облачко меняет свой неглиж.

И тучки, проплывая чередой,
Рассеясь, исчезают за горой.
А ты с портрета на меня глядишь,
Но больше никогда не позвонишь.

Задумчивая, ласковая грусть
Мне память благородную тревожит.
Прохлада наполняет поры кожи
И я с надеждой Господу молюсь…

Но как бы не было грустно лирическому герою, но воспоминания цепляются за одежду его и бередят своими клочками душу. И зябко становится ему.
Поэт Исаак Гуревич в стихотворении «Воспоминаний пора» затрагивает эту щекотливую тему. Воспоминания, какими бы они грустными не были. Не озлобляют лирического героя. Возможно, судьба сыграла жестокую злую шутку с ним, а он подобно Пушкину, заявляет: «Печаль моя светла». Но только не прямо, как Александр Сергеевич. Да разве можно перечеркнуть те нежные чувства лирическому герою. Если в сердце еще остались те чувства, которые не увидишь сейчас из-за туманной искры горизонта. Он и не пытается заглянуть за горизонт. Но видит как будто это случилось вчера. И они вдвоем, а особенно он видит и «глаз озорные огни» и помнит, что «до рассвета мы объяснялись в любви».
Лирический герой не надеется на чудо, но и не может выбросить под откос все. Что было пережито в юности. И он уверенно заявляет: «Юность, тебя не забуду. Нежность в душе сберегу». И эта фраза лирического героя является для него спасательным кругом:
Зыбкая слабая просинь,
Капает дождик с утра.
Жизни наметилась осень –
Воспоминаний пора.

В личном архиве не пусто.
В сером течении дней
Всплыли забытые чувства –
Сердце забилось сильней.

Плед твой лимонного цвета,
Глаз озорные огни.
Словно вчера, до рассвета,
Мы объяснялись в любви.

Что не бывать больше чуду.
Знаю и с болью пойму.
Юность тебя не забуду.
Нежность в душе сохраню.
 
Я уже говорил, что вторая книга стихотворений была издана Исааком Гуревичем под названием «Архив памяти». Как вы убедились, уважаемые читатели, что этот архив памяти поэта очень богат, драгоценен, а если хорошенько подумать, то убеждаешься. Что он бесценен. Такие трогательные, чистые художественные произведения, пронзив мрачные годы, все равно прорвутся на свет Божий и засияют на нашем удивительном небосклоне.
Так вот сам поэт Исаак Гуревич в стихотворении «Светлая печаль» уверенно говорит, что любые невзгоды, в том числе и печаль, которая тем более светла и чиста, нужно обязательно аккуратненько уложить в архив памяти. И мне можно сказать очень много теплых слов сестре Исаака Гуревича Татьяне, что она  бережно сохранила архив памяти своего брата. И только благодаря этому архиву, мне и удалось, проведя археологические раскопки, предоставить драгоценные золотые крупицы стихотворных ювелирных изделий Исаака Гуревича на всеобщее обозрение:
Что быт устроен не богато,
Я даже не переживал.
Метался и спешил куда-то
Всегда кому-то помогал.

И хоть судьбой обижен малость.
И на дворе царит февраль,
В архиве памяти осталась
Лишь только светлая печаль.

А тему воспоминаний Исаак Гуревич затронул и в стихотворении «Два бусла». Я уже упоминал, что бусел, по-русски аист, символ Беларуси. А два бусла – это же семья. А не одинокий доброход, который приносит в клювике супружеской паре запеленованного в детскую пеленку на капустную грядку долгожданного ребеночка. Но в стихотворении «Два бусла» поэт немножко ёрничает, посмеиваясь дружелюбно, рассказывает читателям об встрече двух закадычных друзей, которые и учились в одном классе и добились в жизни того, о чем грезили в юности, а теперь свои мечты осуществили. Правда сейчас на одну пенсию прожить трудновато, но выкроить деньги для встречи с другом все же удалось. Купили они водку «Два бусла», а стихотворение Исаак Гуревич назвал «Два бусла» с пенсии»
Жизнь прожита длинная, а времена были не предсказуемыми, поэтому и воспоминаний набралось вагон и маленькая тележка.
Их матери, обе овдовели в начале войны, работали в одном цеху, в котором тыл изготавливал оружие и боеприпасы для фронта. Дружок Исаака Витька, теперь стал Виктором. Он мечтал стать моряком, но перещеголял сам себя и в прыжке преодолел более высокую планку, чем хотел – он стал капитаном.
Исаак хотел стать поэтом, и стал им. Но стал не только вольнослушателем в вузе, а получил диплом педагога.
В любой задушевной беседе мужчины, а особенно, когда стоит бутылочка с этикеткой «Два бусла», не только воспоминания веселые моменты своей жизни, но и грустные. И вот тост поднимает поэт: «Все меньше нас теперь на встрече – иных уж нет, а те далече».
За такой тост пьют не чокаясь, что и делают друзья. Жаль, что часто им приходится осушать рюмку не чокаясь, но жизнь – суровая штука. Друзья морщатся, вздыхают, а на них «с грустью смотрят два бусла»:
Сегодня пенсия пришла,
Пьем с Витей водку «Два бусла».
И закусив редиской ранней.
Дымим в плену воспоминаний.


Ведем беседу про родных
И одноклассников своих.
Что детство скомкано войной,
И не пришли отцы домой.

Как вдовы-мамы ночь и днем
В цеху работали одном.
Аванс частенько шли просить,
Чтоб детям хлебушка купить.

Мечтал быть Виктор моряком
И капитаном стал потом.
Он, заслужив авторитет,
В морях проплавал много лет.

А я поэтом быть мечтал,
Но после педагогом стал.
А творчество который год
Мне оптимизма придает.

И не заметить нам нельзя:
Стареют школьные друзья.
Все меньше нас теперь на встрече –
Иных уж нет, а те – далече.

На кухне хорошо сидим,
В воспоминаниях парим.
Нас в детство память унесла,
И с грустью смотрят два бусла.

«Перестроечные» разруху и раздрай Исаак Гуревич переживал нервно скорбно. Особенно когда «перестройка» проходила под аккомпанемент «перестройки». Исаак Гуревич переживал нервно скорбно. Особенно когда «перестройка» проходила под аккомпанемент «перестройки». У него душа разрывалась от этих катаклизмов, и у поэта появилось желание, когда душа стала «расползаться» по швам, поставить на место разрыва обыкновенную «заплату», вдев в ушко хомутной иглы суровую просмоленную нитку, чтобы заплатка держалась крепко и долго.
И такую примитивную меру  поэт решил применить,  потому что мир, окружающий простых людей, стал миром для богатеньких «буратинок», а они-то и развели в нем черствость, или возвели обман в степени доблести. Вот Исаак Гуревич и стал как можно реже выходить в свет, в мир. Потому как света-то божьего не увидишь, а блуждать во мраке и потемках особенно-то и не хочется.
Но шить дратвой по живому, это же какую боль нужно испытать? И поэт сравнивает штопанье своей души, как по минному полю, которое образовалось с помощью бандитской братвы, а разминировать его еще не успели. Мины проржавели, а опытных саперов найти трудно, зато ходить по минному полю, где в беспорядке поставлены ржавые мины, очень, очень опасно! А куда денешься от такой беды? Ходить приходится, ощупывая каждый сантиметр минного поля, что бы найти островок безопасности и поставить ногу… По этому поводу и написал поэт Гуревич стихотворение «По минному полю»:
Пришивая на душу заплату,
Бережно протягиваю нить.
В мир на черствость и обман богатый
Я стараюсь реже выходить.

Боль терзает сильно при уколе,
Но иголки тоньше не найти.
Жизнь, как в минах проржавевших поле,
И я должен по нему идти.

Но если нельзя избавиться от походов по минному полю, не запираться же  в своей комнате, а все равно надо выходить в мир. Надо жить и радоваться солнышку, которое часто закрывают, как окно  занавески хмурые тучки. И поэт пишет стихотворение: «А жить надо». Название пришло в голову поэта после его дня рождения. Голова-то не трещала, не болела после чрезмерного употребления алкоголя. Свою норму Исаак знает. Уважаемые читатели знают, что в баре он довольствовался сто граммами водки, а на дне рождения на всю частную компанию была выставлена бутылка шампанского и покупной торт в красивой коробочке для чаепития в Витебской квартире. В Мытищи ехать не за чем, да и не с руки.
Но как шикарно сумел поэт показать читателям остатки пиршества на столе. Прочтите стихотворение «А жить надо» и убедитесь сами:

К тарелочке присохла вилка.
Брезгливо смотрит с высока.
Из-под шампанского бутылка
На бант с коробки от торта.

В любви и дружбе заверенья
Лишь через год прорвется нить.
Вчера отметил день рожденья
И значит дальше надо жить.

Какие иронические и хлесткие замечания к остаткам «барского» стола: «На бант с коробки от торта, брезгливо смотрит свысока из-под шампанского бутылка».
А вилочки присохли, от блюдечек не могут к пустым тарелочкам, а оторваться, вспоминая приторный вкус торта. До чего сладким оказался торт, не дай бог прилипнет кусочек и к одежде, даже с порошком «Мара» не отстираешь.
Но главный штрих в этой картине прошедшего праздника, так это слащавые и приторные, как сладость съеденного торта, заверения участников застолья о любви и дружбе. Но пусть же эти заверения прозвучат и через год.. хотя поэт сомневается в этом и пишет: «Лишь через год прорвется нить».
Но жить-то все равно надо…

Глава Восьмая

Ирония на современность


Больше всего на свете Монарх сострадания и совести Исаак Гуревич ненавидел в людях лицемерие. Они, эти лицемеры, а с их точки зрения радетели за правдолюбцев и правдорубов заявляют слезно, будто их слезы чистая божья роса, а на самом – то деле безбожно и тривиально врут. Если я говорю с прямотой, как меч древнего римлянина, то поэт Исаак  Гуревич сделал свое замечание лицемерам и ханжам изящно, но его ирония попала в нужную цель точно: не в бровь, а в глаз. А иначе, почему же промывали чистой водичкой свои бесстыжие глаза лицемеры? Об этом и написал поэт в стихотворении «Радетели»:
Нам в советники и свидетели,
Скользкий взгляд в сторону кося,
Лезут разные благодетели,
О согласии  не спрося.

Палец в воду тайком обмакивая,
Чтоб слезинку изображать,
Изведутся, хитро расспрашивая,
Чтоб побольше о нас узнать.

И умножив на сто, известное,
Растрезвонят на целый свет.
Ведь им вымазать грязью честного.
Удовольствия больше нет.

У всех этих советчиков взгляд скользкий, они не могут прямо и честно смотреть в глаза собеседника, чтобы не выдать свои грязные помыслы сразу же с потрохами. Поэтому и косят глазки, шныряют туда-сюда по сторонам. Не понимают или не хотят понять, что так можно и косоглазие ни за что, ни про что получить.
В известной поговорке упоминается, что был у одесского губернатора бесплатный советчик, но в стихах Гуревича советчики не только нахрапистые, а еще более лживее одессита. И цель этих радетелей примитивно проста и выпытать у простецкого человека все, что у него на душе накипело, а потом оболгать, обоврать его и выставить на посмешище.
Может у читателей появиться резонный вопрос: «Для чего эта хитрость? Зачем радетели лезут в душу не снимая на пороге грязные сапоги. Исаак Гуревич дает исчерпывающий ответ сразу на два вопроса. Во-первых, родители – иезуиты и интриганы: они умножат на сто все факты, что узнали и растрезвонят на весь белый свет в искаженном виде. Во-вторых, тут поэт берет паузу. И еще раз сам себе задает вопрос: для чего же «радетели» все это надо?  И вот ответ на спаренный в один вопрос он и отвечает: «Ведь им вымазать грязью честного, удовольствия больше нет».
Я знавал одного такого радетеля на работе: Он был угрюмым, хмурым человеком, но при этом мог влезть в душу человека без всякой смазки. Но если этот «радетель» начинал ходить по коридору, насвистывая веселый и задорный мотивчик, то все сотрудники наши срочно предупреждали друг друга: «Свистит, значит задумал сделать кому-то из нас пакость. Берегитесь!»
Как ни странно, но вскоре  предсказание сбывалось. «Радетель» «настучал» на человека наврав в три короба. Измазанного грязью лжи наказали, зато вруну устроили темную, а он стал «излучать» свет – фонари под глазами свое дело сделали. Но тут к месту и другая поговорка: «Горбатого могила исправит». Но ирония поэта этих радетелей все же заставила хоть на немножко, а задуматься: «Когда вылетают искры из глаз, так это же больно!»
Но иронизировать над другими проще. Куда сложнее иронизировать над собой. Но если человек это делает, то он поднимается над самим собой и заслуживает к себе великое уважение.
В стихотворении «Обращение к парикмахеру» Исаак Гуревич и решил иронизировать над собственной персоной. Я уже рассказывал читателям о красивой обаятельной внешности Исаака Гуревича, которая повторяла имидж Миколы  Плачидо, сыгравшего в киносериале «Спрут» главную роль – комиссара Катани. У комиссара пышная шевелюра тала редеть, особенно, на  макушке.
И лирический герой стихотворения решается посетить парикмахера. В стихотворении «Обращение к парикмахеру» он и обращается с интимной просьбой: постричь его так, чтобы проплешина на темечке не так бросалась в глаза посторонним людям. А ведь когда-то многие красотки заглядывались на пышную шевелюру героя. Теперь же ему приходится объяснять мастеру острых ножниц и расчески, что многие фотоателье рекламировали своими портретами модные мужские прически, сделанные в парикмахерских Витебска, и автор стихов не однократно занимал среди конкурентов престижные места.
Лирический герой гордится своей шевелюрой и заявляет парикмахеру, что он не дилетант какой-то, но здравый смысл заставляет смирить гордыню клиента, и он воспринимает реальность трезво, и, тяжело вздохнув, признается парикмахеру: «Хоть и прикроете часть плеши, уже не стану молодым»:
Богатством шевелюры теша,
Умел красавицу пленить.
Я Вас прошу, с учетом плеша,
Нас по возможности постричь.

Не дилетант в таких вопросах
Я, пережив победный хмель,
На многих выставках причесок
Был не последняя модель.

Реально «за» и «против» взвесив,
От  самолюбия храним,
Хоть и прикроете часть плеши,
Уже не стану молодым. 

О своей самокритичности рассказал читателям поэт в стихотворении «Корзина для бумаги». Как любой творческий человек, Исаак Гуревич не мог писать свои удивительные стихи по красоте и краткости сразу же начисто. Он с пристрастием к самому себе, перечитав написанное и найдя какие-то огрехи, изъяны, промахи выходил из себя. И гнев его первым испытывал лист бумаги, на котором с такой любовью корпел, трудился долго поэт. Лист, скомкав одним движением руки лирический герой, как опытный баскетболист, отправлял свой неудавшийся черновик в корзину для бумаги.
Но стихотворение Исаак Гуревич посвятил именно ей «корзине для бумаги». И такое название соответствовало характеру этой безмолвной  и терпеливой корзинки. Она молчала и думала о безалаберности своего хозяина: «Такие шедевры поэт сочиняет, а разбрасывается ими, будто его стихи мусор какой-то.
Но и сам герой понимал, что пишет-то он с душой. Взять хотя бы его одну строчку: «Треснули словно от толчка, как пуля мысли у виска. Схватив перо, подобно шпаге я доверяю их бумаге».
За ночь корзина для бумаги наполнилась до краев. И это обстоятельство: швырять комочки смятой бумаги стало некуда, лирический герой прекратил это неблагодарное занятие. Хотя для надежды и была распахнута настежь дверь. Она не посмела переступить порог. А автору не хватило сил после бессонной ночи вытащить из корзины черновики, разгладить их все ладонью на столе и выбрать самый лучший вариант, записанных на бумаге своих мыслей.
Зато сформулировать причину своего малодушия: он доверил свой адский труд не редактору газеты а… корзине для бумаги. А что с неё безмолвной и бездушной возьмеж-то:
Проснулся, словно от толчка.
Как пуля, мысли у виска.
Схватив перо, подобно шпаге,
Я доверяю их бумаге.

Своих переживаний груз
И горечи потери вкус,
Сомнений узелок расслабил,
А злобе места не оставил.

Я постарался не забыть
Всю боль души моей излить.
От дум тяжелых «каб збегчы».
Чтоб сердцу стало малость легче.

Один в тиши ночной без света.
Писал до самого рассвета.
В открытой искренней манере.
И отворил Надежде двери.

Написанных той ночью строк
Снести в редакцию не смог.
И сдал, не проявив отваги,
На суд корзине для бумаги.

Зато Исаак Гуревич был снисходителен к своим собратьям по перу. Ему Г.И. Котляров дал прочитать свой новый сборничек только что выпущенный в издательстве и еще пахнущий типографской краской, но такой интересный и задушевный, хотя автор Котляров назвал сборник очень грешно и грязно «Выбор роковой».
А Исаак Гуревич как ребенок радуется успеху автора «Выбор роковой». Получается-то, что выбор темы оказался прекрасным, как свет в конце тоннеля или «луч света в темном царстве». Читается сборник легко, с наслаждением и юмор Котлярова созвучен с юмором самого Гуревича:
Тьму разгоняет свет дневной.
Смеюсь я и переживаю.
И с наслаждением читаю
Твой сборник «Выбор роковой».

Твои герои не сдались,
Пройдя сквозь черствость и абразы
Со строк коротеньких рассказов
Без фальши смотрит наша жизнь.

После, посмеявшись над юмором в сборнике «Выбор роковой» поэт Исаак Гуревич и сам очень смешно и иронично в четырех строчках по телеграфному лаконичных и четких который раз иронизирует над собой. Свое стихотворение он назвал «Посыл». Какой это был посыл, и что поэт испытал, а кто, куда его послал. Сами убедитесь и узнаете, прочитав этот «Посыл»:
Сказав любезно: «Гутен морген»
Зашел я в наш печатный орган.
Но слушать там стихи не стали,
Лишь на другой меня послали.

Послали лирического героя очень далеко.
Но поэт Исаак Гуревич, конечно же, туда не пошел. Его мысли устремились высоко в небо, чтобы увидеть как и куда двигаются во Вселенной галактики. Ведь об неизведанных мирах и размышлял поэт глубокой ночью, а изложив свои гипотезы на бумаге, он отнес стихи в печатный орган. Но, или стихи редактору показались слишком заумными и длинными, хотя упрекнуть Гуревича в этом нельзя: его стихи лаконичны, изящны и нежны, или же у редактора у самого темы в голове не хватало, вот он и прибег к ненормативной лексике, чтобы поэты разные, такие-сякие не приставали к нему.
А в это время в судьбе Исаака Гуревича происходил, как когда-то и у Александра Сергеевича Пушкина, творческий подъем, или «Болдинская осень». Он написал и понес в печатный орган стихотворение «Оставлена «И»…». стихотворение составлено про реформу после революции алфавита русского языка. Тогда в нем до революции в царской России было 36 букв, а после неё осталось 33. Но даже от такой революционной реформы наш «великий и могучий русский язык» не пострадал.  Кириллице продолжала звучать симфонией, а латинице приходилось судорожно сглатывать слова – в ней-то букв было, да и сейчас столько же осталось – 26 знаков. Вот во время войны, когда фашисты зверствовали на наших оккупированных территориях, мирному населению приходилось вздрагивать от гортанных, каркающих звуков немецкой речи.
Но в стихотворении «Оставлена «И», поэт ни в коем случае не бравировал прекрасным знанием русского языка. Он, наоборот, считал себя «извечным школяром». И всегда обращался к Учителю направить на путь истинный, а не в печатный орган. Поэтому я сейчас, уважаемые читатели, ознакомлю вас со стихотворением поэта Исаака Гуревича, а вы уж сами определите, кто прав: я или печатный орган. Но сначала покажу вам как трогательно и уважительно обращался поэт Гуревич к Учителю: «Прошу, научи меня праведный Господи, надеяться, верить, любить и прощать»:
Оставлена «и», а безвинная «ижица»
Кому-то мешала, решили убрать.
А я как в Вселенной галактики движутся,
Смотря в купол неба, пытаюсь понять.

У каждого в жизни случается Болдино,
Когда в стихотворный впадаем угар.
Хотя и немало дорог уже пройдено,
Но я в этой жизни извечный школяр.

И в снег, и в дожди, через горы и плоскости
Шагаю, чтоб истины тайну познать.
Прошу, научи меня, праведный Господи,
Надеяться, верить, любить и прощать!

В стихотворении «Рецидив безответственности» поэт опять же подвергает остракизму самого себя. И надо отметить, что самобичевание удалось Исааку Гуревичу на славу.
Обычно все недовольные своей жизнью, браня судьбу или власть, но ни как не себя самого любимого. А вот взять на себя ответственность, хотя бы маленькую, совсем малюсенькую ответственность на себя, никто даже и не пытается.
А вот поэт Исаак Гуревич не только разорвал на своей груди тельняшку, он свою душу вынес на показ, хотя вряд ли бы кто осмелился раскритиковать свои ошибки, сделанные в процессе жизни. Чего стоит признать предательство «лучшего» друга. Но признать, что приходится пить лекарство  для успокоения боли в сердце, изготовленное самим – надо иметь огромное мужество и… иронию. Какой бы она не была горькой. И лирический герой пьет «пантокрин из собственных рогов, которые поставили подруги».
Но даже какое-то лицемерие свое перед властью, поэт не боится рассказать читателям, выставляя себя в не совсем приглядном свете: «А что на завтрак фрукты не берем, мы обвиним с тобой Фиделя Кастро», хороший найден выход из пикантного положения. Фрукты из  Кубы запретил теперь уже «заклятым друзьям» ставший вдруг диктатором, в угоду американцам, Фидель Кастро:
Витая в облаках и в мире снов,
Себя мы представляем в лучшем виде.
Ответственность не каждый взять готов,
Лишь на судьбу и власть всегда в обиде.

Набив на лбы и души тумаков,
И разуверившись в ближайшем друге,
Пьем пантакрин из собственных рогов,
Которые наставили подруги.

От неудач сперва «чернила» пьем,
А после не хватает на лекарства.
А что на завтрак фрукты не берем,
Мы обвиним с тобой Фиделя Кастро.

Исаак Гуревич, попав в перестроечный капкан, доведен до такого состояния, которое предлагал всем своим ненавистным людям великий актер кино Анатолий Папанов в кинофильме «Бриллиантовая рука»: «Чтоб вам всем жить на одну зарплату». А поэту приходится жить на одну… пенсию. А она–то, эта пенсия совсем мизерная. Она всего-то составляла тогда, да и сейчас процентов сорок от более менее приличной зарплаты. Вообще-то это слово зарплата – сленг. На самом-то деле она звучала изначально как заработанная плата. А в сокращенном варианте слово превратилось в нечто унизительное. Вроде бы как подачка какая-то. Зато огромная заработная плата, которую стали получать некоторые нечистоплотные чиновники, теперь называют жалованьем. Пожелали взять для размаха барского плеча и души нужную сумму денег – вот она желанная и составляет жалованье.
Но именно в этой главе «Ирония современности» поэт решил в конце этой иронической главы поместить свое трогательное и нежное стихотворение «Молитва за Беларусь».
Лирический герой, как и положено,  в субботу идет в синагогу. Произносит он там традиционные молитвы, но обязательно произносит Исаак Гуревич и написанную самим «Молитву за Беларусь»:
Глаза в морщинках мудрых строги.
Меноры мягкий свет плывет,
Когда в уютной синагоге
Молебен утренний идет.

Война осталась страшной раной.
Не забывая о былом,
Мы в мире хрупком постоянно
С надеждой в лучшее живем.

Кипа и талита одежда,
Чтоб Божья милость к нам пришла.
Я в Витебске родном, как прежде,
Живут в Израиле друзья.

Среди евреев Беларуси
Любовь к Всевышнему жива.
В молитвах Шма, Амида, Мусаф
Есть Торы вечные слова.

Я в это час субботний, ранний
Держу  свой в синагогу путь.
И помолюся там в миньяне,
Чтоб процветала Беларусь.


Глава Девятая

Монарх сострадания и совести

Как говорится, любая власть от Бога. Но в своем стихотворении, которое поэт Исаак Гуревич назвал очень четко, броско и символично «Божий дар», он говорит вовсе не о власти. Поэт говорит о своем личном даре, который ему подарил Бог. Он умеет определять людей по лицам: каков человек на самом деле, или же лицедей, который скрывает свою суть, натянув  свою очередную маску. Или жен добродушный и щедрый – поэт определит в один миг. И именно впервые Монарх сострадания и совести заявляет в стихотворении «Божий дар» свое кредо: «Несострадателя и плута обойду за сто шагов».
Ведь сам поэт Исаак Гуревич не Господь Бог» и он не сможет повлиять на человека, у которого нет ни стыда, ни совести, который никогда не посочувствует соседу. У этого субъекта нет сострадания к людям, ему все по барабану. Сам же Исаак Гуревич привык, или же свыкся со своей аскетической жизнью одинокого отшельника.
В его душе была одна. Но пламенная страсть: творить добро и своими светлыми и чистыми стихами, как  навигаторским компасом, показывать нужное направление в длинном жизненном пути людям:

Свою не ублажаю плоть.
Не шастаю по заграницам.
Но дал мне дар один Господь –
Определять людей по лицам.

Стесняясь попросить готов
Совета в трудную минуту.
Но обойду за сто шагов
Несострадателя и плута.

В стихотворении «Моя награда» поэт Исаак Гуревич продолжает даже не помышлял. Что он своим названием собирается выпросить, выклянчить лично для себя какую-то награду, вознаграждение. Я уже говорил выше о его аскетизме. Он продолжает выполнять свою миссию – освещать путь тем людям. Кто заблудился во мраке и лжи и беззакония, попал в глубокую  выбоину беспредела, или сбился с проторенной дороги.
И своей наградой считает поэт, что ему позволяет Бог творить в тиши ночей. Именно его творчество позволяет всем заблудшим определить вектор – куда же нужно идти, чтобы избежать краха.
Но разве можно какими-то эфемерными словами обозначить правильное направление пути в сложнейшей ситуации? Может задать вопрос поэту кто-нибудь из скептиков.
На это Исаак Гуревич в стихотворении «Моя награда» и отвечает неверующему скептику, что пишет-то Исаак совсем не так, как пишет любой из нас: «точка, точка, запятая, минус, рожица косая. Ручки, ножки, огуречик – вот и вышел человечек». 
Но надо понимать, что после точек и запятых получится не человечек, а пародия на него. Такую фигурку на листе бумаги не только маленький ребенок изобразит, а даже курица лапой начертает, нацарапает у себя на полу в курятнике.
Исаак Гуревич и в своем творчестве уникален и оригинален: он использует для написания стихов «вместо запятых и точек» частицы сердца и души». Вот уж без всякого преувеличения можно сказать о щедрости поэта Гуревича: «Он у себя от сердца и души отрывает частицу»:
Про зыбкость жизненного наста
И про вселенский беспредел
Пишу предупреждая часто.
И от раздумий поседел.


За неуют бессонных ночек
Награда – творчество тиши,
А вместо запятых и точек –
Частицы сердца и души.

После таких откровенных признаний, уважаемый читатель может воскликнуть с восхищением: «Какой мудрый человек, этот поэт Исаак Гуревич. Совсем не ожидая, что именно сам предмет восхищения, поэт, как раз, и выльет на голову обескураженного ценителя поэзии ушат холодной  колодезной воды.
Про ушат холодной воды я упоминаю фигуральный, а приведенные сейчас слова Исаака Гуревича   могут смутить любого любителя изящной словесности: «Я не мудрец. Мудреца из себя не корчу».
Тут я готов признаться и покаяться перед уважаемыми читателями за свою мистификацию. Такое изречение, которое я привел выше, поэт никогда не говорил. Но… все же написал на листочке бумаги, но опять несколько иначе. Он написал заглавие стихотворения «Я не мудрец», а затем с красной строки уже записал первую строку этого стихотворения: «Мудреца из себя не корчу…»
Но именно в этом стихотворении «Я не мудрец», поэт Исаак Гуревич выворачивает свою душу на изнанку, а уже эта искренность его показывает нам истинного мудреца. Если бы захотел прикинуться мудрецом глупец, то какие бы он умные рожи не корчил, все равно бы ему, присмотревшись, заявили: «Дурная голова тебе покоя не дает! Успокойся и перестань корчить рожи, глупец».
Поэт же просто говорит открыто о себе: он доступен для всех, выслушаю всех и отвечу на любые вопросы. Зато врагам своим, которые делают на него нападки, посылают порчу, делают ему гадости, отвечает: «Не дождетесь».
Но если видит, что соседу или просто постороннему человеку нужна помощь, то Исаак Гуревич: «Без проблем, помочь готов». Он не питает ненависти даже завистникам, а признает «только белую зависть». Поскольку понимает, что многие живущие с ним рядом умеют делать кое-что лучше, чем он сам. А вот не может терпеть тот тип людей, которые по своему криминальному характеру склонны к круговой поруке: ты мне – я тебе, и рука руку мает. Поэт же живет в ладу со своей совестью и сострадает тем, кому живется труднее чем ему. И только одно мучает и терзает его сердце, так это судьбы сыновей. Ему хочется, что бы они стали счастливыми людьми, а не жили бы как он на гроши… в стихотворении «Я не мудрец» Исаак Гуревич и излил свою душу:
Мудреца из себя не корчу
И доступен для всех вполне.
Я живу не взирая на порчу,
Что враги посылают мне.

Незнакомому и соседу
Без проблем помогать готов.
С чистым сердцем веду беседу,
Не жалея хороших слов.

Не питаю к глупцам ненависть
И стараюсь всех оправдать.
Признаю только белую зависть
И общения благодать.

Не дружусь с круговой порукой,
Не прошу ничего у людей.
Лишь живу с постоянной мукой
За судьбу своих сыновей.

От судьбы не требую много.
И хотя живу на гроши,
Обращаюсь с молитвой к Богу
И прошу покой для души.

Вот так сам монарх сострадания и совести, оказывается, нуждается в сострадании. Всем нам приходится в какой-то  момент перелистать прошедшей жизни страницы и переосмыслить её. Так поступил когда-то и поэт Исаак Гуревич.
Он стал перебирать свои жизненные эпизоды, словно бусинки, нанизанные на нитку – четки. Перебирая четки, впадаешь в медитацию, а поэт умеет мыслить образами, и вся жизнь его являлась путеводной нитью.
Это только каждая бусинка четок похожа друг на друга, но поэт перебирал, как четки, эпизоды своей жизни, а они-то были не одного калибра. Волшебство любви и горечь расставания, сменялись согласием и недопониманием. С болью в сердце отзывалось предательство друзей и насмешки своих коллег по работе. Что сразу же вспоминалось одна широко известная поговорка: «Хорошо, когда собака – друг, и очень плохо, если друг – собака». Когда делает подлость человек, который считался другом, обида кажется намного сильнее, чем, если удар нанес другой, незнакомый доселе человек.
Отметил поэт Гуревич и то, что он стал с каждым днем становиться терпимей к недостаткам других людей. А это и является признанием приходящей с годами мудрости.
Еще позже приходит вера даже в самых безнадежных людей. И это регулирует даже у растений, деревьев сама природа. Так и людей. Поэт создал в стихотворении «Живите настоящим», очень прекрасный образ: «Мне  машет веткой тополь за окном, и аромат струят его побеги». Взглянув на жизнестойкость природы, когда на засыхающем тополе из почки появляются листочки и побеги от которых струится пряный аромат, то вера в людей тоже начинает пробуждаться. Зеленые побеги ничего не знают о прошлых прожитых годах старым тополем. Они живут сейчас, они живут одним днем.
Вот тут-то поэту Исааку Гуревичу и пришла на ум метафора, которая стала названием стихотворения «Живите настоящим». Но разве мог даже в такой замечательный момент Исаак Гуревич обойтись без иронии? Конечно же – нет! И он завершает свое стихотворение с легкой усмешкой: «Живите только настоящим: «Живите только настоящим днем, как завещал нам мудрый Дейл Карнеги». А начало можете прочитать уже сейчас:
Сижу, перебираю жизни нить.
Что сохранил, а что успел прохлопать.
Но знаю, ничего не изменить.
И прошлого прорехи не заштопать.

Что говорить, конечно, было все:
Согласие и недопониманье,

Любви прекрасной волшебство.
Отрада встреч и горечь расставанья. 

Тепло дарило солнышко скользя.
А льдинку в сердце заронили снеги.
Не раз предали лучшие друзья,
И надсмеялись бывшие коллеги.

Что ложь и цепь стяжательства кругом.
Давайте душу бередить не будем.
Терпимей становлюсь я с каждым днем
И продолжаю всем вам верить, люди.

Мне веткой машет тополь за окном.
И аромат струят его побеги.
Живите только настоящим днем,
Как завещал нам мудрый Дейл Карнеги.

В стихотворении «За частоколом многоточий» поэт задевает очень важную проблему. Сам-то Исаак Гуревич очень открытый человек. И  прятаться, он никогда не прятался ни за острым частоколом, ни за сплошным забором. У него душа всегда распахнута настежь. Кроме того, у него есть еще два удивительных, уникальных качества: совесть и сострадание к бедам других людей.
Тем более у поэта никогда не было частокола, ведь он жил не в частном доме, в котором англичане любили с гордостью заявить: «Мой дом – моя крепость». Исаак Гуревич же всегда жил в многоэтажном доме в собственной квартире. В таких домах  частоколы не нужны. К тому же поэт был в своем амплуа – иронизировал сам над собой. Ведь частокол из многоточий, точек не выстроишь.  Для частокола, еще куда ни шло, могли бы пригодиться вместо кольев восклицательные знаки. А пока поэт в ночной тиши стихи пишет. При том пишет персонально кому-то, а кому – пока тайна. И Исаак доверяет её только звездной ночи, а все свои сомнения листу бумаги.
Гуревич слишком скрупулезный человек и не любит допускать огрехи  в таком святом деле, как поэзия.
Поэтическое творчество поэт сравнивает весьма оригинально: с ходьбой по краю пропасти. Очень опасное это занятие – один неверный шаг и летишь в бездну. Но Исаак Гуревич заботится не о себе, а о своем художественном произведении. Его может испортить одно неверное, неточное, корявое слово. Иногда может испортить стихотворение даже то злополучное многоточие, из которого поэт «собирался» изготовить «острый частокол».
А ведь многоточие – это незаконченная фраза, или мысль стихотворения.
Исаак Гуревич не любил принимать половинчатые решения, как и неоконченные произведения. Он все делает на совесть. Поэт не гонится и за гонорарами, он готов принять для себя единственный капитал: «капитал мудрого терпения».
Вот и терпит, и пишет свои очень трогательные и красивые стихи много лет, не давая себе передышки. А на пенсии даже отпусков не бывает вот и «пишет» Исаак Гуревич беспрестанно, как раб на галерах, прикованный цепью к скамейке, на которой сидят гребцы. И довольствуется даже обычному теплому слову при оценке его творчества.
Потом в его голове появляются новые мысли, яркие сюжеты, и он снова садится за письменный стол, и стихия творчества захватывает все его существо без остатка.
И Исаак Гуревич пока не выплеснет всю свою позитивную творческую энергию на лист, он не может отойти от письменного стола. И удерживает его на рабочем месте уже не цепь раба, а вдохновение свободного человека.
Только есть и у свободного человека путы, покрепче цепей – это обостренное чувство долга… и поэт яркой метафорой украшает это чувство долга: он сравнивает себя с часовым забытым на посту. Время несения службы окончено, а уйти не может, или смена задержалась, или распоряжение забыл отдать начальник караула:
Исколесив Судьбы своей дорогу,
Я не одну мозоль натер уже.
Как я живу, дано прочесть лишь Богу
По глубине царапин на душе.

За острым частоколом многоточий,
Как часовой, забытый на посту.
Я доверяю тайны звездной ночи,
А все свои сомнения листу.

Не жалуюсь и в прения не лезу.
Очки себе защитные достал.
Мне сердце бы из чистого железа
И мудрого терпенья капитал.

И находясь над пропастью у края,
Без отдыха который год подряд
Я каждый шаг свой с совестью сверяю.
И слову теплому, как манне рад.

В стихотворении «Из истории многим известно…» поэт Исаак Гуревич действительно на исторических примерах доказывает, как трудно быть  первопроходцем и как недолюбливали во все времена правдолюбцев. Примеры про правду, которая «глаза колет», а про правдолюбов говорят с издевкой: «Этот режет правду-матку прямо в лицо».
Оказывается многие не любят правду и называют её неласково: матушка, мама, мамочка, а резко и неприязненно произносят. Чуть ли невульгарное слово «матка». Кстати так называли всех русских женщин гитлеровские оккупанты в годы Великой Отечественной войны: «Матка дай яйки, млеко» - требовали фашисты от крестьянских матерей оброк.
Но наряду с тем, что правда глаза колет, была и другая поговорка про совсем бесстыжих  людей, которым «Плюнь в глаза за его наглость, а он утрется рукавом и скажет – это божья роса». Но это только народная мудрость. А Исаак Гуревич приводит исторические примеры: «Галилея угробили рано и Джордано сожгли на костре».
Это известные исторические примеры, что правду много раз принимали различные мракобесы за ересь.
Но подвижники-то стояли твердо на своем, а их за эти твердые убеждения жизни лишали. Зато были и хитроумные приспособленцы, как, например, персонажи из одной известной песни: «А современник Галилея был Галилея не глупее. Он знал, что крутится Земля, но у него была семья».
Вот как круто завернул в этом стихотворении поэт. Если кто-то говорил неправду, зная об этом, что лжет, значит он был подлецом. Зато те, кто говорили правду и не собирались отказываться от своих убеждений, погибали на кострах инквизиторов, или умирали в муках на дыбе.
Гуревич в стихотворении «Из истории многим известно» причисляет себя к стойким: «Я добро сеять в мире стараюсь, не взирая на злобу и ложь».
Уважаемые читатели, уже успели ознакомиться со стихами поэта о его предке дедушке Пинхасе и понимают, что поэту Исааку Гуревичу было брать с кого пример. Да и сам поэт признается, почему он решил «честность взять за главнейшее кредо, хоть и трудно на этом стоять»:
Из истории многим известно,
Правды участь всегда нелегка,
Тяжело в этом мире быть честным,
Как и в древние было века.

То, что жизнь на земле этой раем
Не была, современник, поймешь.
Я добро сеять в мире стараюсь,
Не взирая на злобу и ложь.

Человечество мрак постоянно
Порождает в своем естестве,
Галилея угробили рано
И Джордано сожгли на костре.

А сегодня лишь памперс и рамус
Наполняют каналы всех пресс.
Прав остался в веках Нострадамус
И грядет нам печальный конец.

От Исаака и Пинхаса дедов
Завещали отец мой и мать:
Честность взять за главнейшее кредо,
Хоть трудно на этом стоять.


И несмотря на предсказания Нострадамуса Исаак Гуревич все же остается оптимистом. Он находит соратников среди своих же  товарищей по поэтическому цеху и обращается к одному из них в стихотворении «Поэту».
В этом стихотворении поэт на своем горьком опыте желает подбодрить коллегу: «Не посчитай Судьбу ошибкой и верь, что ты не одинок». Дописав эту фразу об обращении Исаака Гуревича к своему коллеге, чтобы приободрить его, будто споткнулся во время быстрого бега об какое-то препятствие, но все-таки сумел удержать равновесие, а грохнулся на землю и проборонил её носом.
 Затем перечитал еще раз стихотворение «Поэту»:
От тягот поседев до срока,
Познав предательство и ложь,
Добро творишь, но одиноко
В реальном мире ты живешь.

Бациллы злобы и коварства
Тебя пытаются сломать.
В аптеках нет от них лекарства
И продолжаешь ты страдать.

Коль мысль достойная приходит
И вдохновенья неспокой,
Знай, это сам Всевышний водит
Твоей уставшею рукой.

Ты с донкихотством не простишься,
Хоть этим мир не удивишь.
Со злом, как с мельницей сразишься
И Дульсинею защитишь.

Унынию не поддавайся
И не погрязни в суете.
Помочь убогому старайся
И будь помягче к доброте.

Слезой и светлою улыбкой
Преодолеешь боль тревог.
Не посчитай Судьбу ошибкой
И верь, что ты не одинок.

Перечитав обращение, я убедился, что не лирический герой считал свою Судьбу ошибкой, а глубоко ошибался сам, считая, что Исаак Гуревич посвятил кому-то из своих друзей стихотворение «Поэту», хлопнув себя по лбу ладошкой, воскликнул: «Какой же я обалдуй! Ведь поэт вовсе не говорит с  поэтом, как звезда со звездой на высоком небосклоне. Исаак Гуревич этим названием «Поэту» делает себе установку как поступать дальше. Перенеся множество тягот жизненных и душевных трудностей.
Ведь это сам Исаак Гуревич поседел до срока, испытав боль предательств и лжи. Это его корежили и чуть не надорвали и без того пошатнувшееся здоровье: «бациллы злобы и коварства».
Как видите, уважаемые читатели, физически-то поэт был еще довольно крепок, а вот в душу-то его пробрался червь сомнения и выгрызал его самые красивые и добрые замыслы изнутри. Вот с этим злом он и решил «как с мельницей сразиться и Дульсинею защитить». При этом поэт понимал. Что ему «с донкихотством не проститься… и этим мир не удивить». Зато помучившись над листом бумаги всю ночь, Исааку Гуревичу к утру пришло вдохновение. Он отринул от себя усталость ко всем чертям собачьим и за пять минут написал стихотворение «Поэту». Но не эта скорость и неожиданное вдохновение поразили его в то время, когда он уже начал клевать носом в стол от взявшей в плен сна и грез дремоты. Он вдруг прозрел от мелькнувшей в его мозгу главной мысли во всем его творчестве: «это Сам Всевышний водит твоей уставшею рукой».
А потом мы удивляемся, почему так красива, трогательна и светла поэзия Исаака Гуревича? Его Сам Всевышний писать стихи помогает. Да и титул-то Монарх сострадания и совести поэт получил тоже от туда. Свыше! Теперь и все читатели поняли, что поэт Исаак Гуревич совсем не одинок, хотя в квартире и проживает один-одинешенек.
Мне же для большей уверенности хочется убедить основательно дорогих читателей. И как самый весомый аргумент всем вам приведу одно очень замечательное стихотворение Исаака Гуревича под ярким названием «На совет к Богу». Но из названия, если сначала не изучить суть самого стиха, вам покажется, а у меня-то сразу же мелькнула крамольная мысль. Что этот поэт идет к Богу давать советы. На самом-то деле Исаак желает получить от Бога советы – как жить ему дальше. И выслушивает советы Бога Гуревич понятно где: в синагоге…
В футболе часто говорят: «Матч состоится при любой погоде». Но это же азартная игра, где важен результат для игроков, а еще важнее итог матча для болельщиков. И на стадионе жаждут не хлеба, а зрелищ, и кипят бурно неугасимые страсти.
Исаак Гуревич идет не на стадион, где бушует океан азартных страстей, а в синагогу, что бы выслушать умиротворяющие советы Бога. Зато, как и в футбольных матчах болельщики, он ходит в синагогу в любую погоду: «В дождь и в снег я часто в синагогу на совет Всевышнего иду, слезы вытирая на ходу».
Почему же поэт так стремится, невзирая на погодные обстоятельства, обязательно посетить синагогу? Ведь всем же известно, что Всевышний суров и строг. Да, но никто не отрицает и то. Что Бог милостив. Многие и просят у Него, чтобы Он смилостивился над ними.
А в стихотворении Исаака Гуревича «На совет к Богу» неожиданно появляется Всевышний совсем в ином, не каноническом виде: «В кепи и вельветовой пижаме, симпатичный дедушка на вид, наблюдает целый день за нами, наш доброжелатель, Бог – аид».
Почему же привиделся Исааку Гуревичу Бог таким доброжелательным, добродушным и по-домашнему простым? Ведь все считают, что Бог видит их насквозь, а у каждого за душой  были не очень-то благородные поступки. А чтобы дети не совершали дурные поступки, то и вид у Отца должен быть грозным, а глаза строгими и острыми, как стрелы огненные, которые летят на землю во время грозы-гнева.
У Гуревича же симпатичный дедушка щеголяет перед людьми в модной кепи и в мягкой вельветовой пижаме, а не в шикарной бархатной. Ответ на этот вопрос прост: поэт доброжелательный, честный человек и ему не зачем бояться гнева Всевышнего. Ведь он милостив: «Выслушать с сочувствием сумеет, и на сложном в жизни вираже мне больное сердце успокоит и надежду поселит в душе». Исаак Гуревич на любом этапе своей жизни соблюдал главный жизненный принцип – справедливость и совесть. Вот и от других ожидал справедливости, совестливости и сострадательности:
Чтобы побороть в душе тревогу,
Слезы вытирая на ходу,
В дождь и в снег я часто в синагогу
На совет к Всевышнему иду.

В зыбком мире многие аиды
Слабых гнут, не чувствуя укор.
Терпим незаслуженно обиды
Только не умеем дать отпор.

В кепи и вельветовой пижаме,
Симпатичный дедушка на вид
Наблюдает день и ночь за нами
Наш доброжелатель Бог – аид.

Выслушать с сочувствием сумеет
И на сложном в жизни вираже
Мне больное сердце отогреет
И надежду поселит в душе.

Злобного обидчика поправит.
Скажет сострадательнее быть.
Справедливость во главе поставит.
И тогда мы лучше станем жить.

Об этих главных качествах поэт Исаак Гуревич снова упоминает в своем стихотворении «Презентация». Событие в его жизни очень знаменательное. Как раз и произошло накануне. Вышла в свет книга его стихов!!! Друзья поэта часто, почти всегда приходили к нему на его день рождения. И вот событие намного грандиознее совершается, чем собственное день рождения поэта. К этому дню за прожитые годы он уже попривык, а вот презентация книги, её день рождения друзья и он сам празднуют впервые. Поэтому и восторг неописуемый: Гип – гип, Ура! Ура! Ура!
А как долго дожидался поэт своего триумфа… Он, вздыхая, с сожалением произносит: «Да, задержался поезд мой на полустанке «Ожиданий». В нем скромный «День воспоминаний» - маршрут по жизни не простой».
«День воспоминаний» - это название первой изданной книги поэта Гуревича. Вторую книгу вы уже знаете более солидный стихотворный сборник, который называется «Архив памяти» завершил поэтический цикл художественных произведений поэта Исаака Гуревича.
Следует отметить, что оба названия и «День воспоминаний» и «Архив памяти», говорят о прошедших уже днях Гуревича, но две книги, к великому сожалению – это все наследие, но зато какое: звонкое, озорное, светлое, радостное, трогательное и очень доброжелательное. И название второй книги «Архив памяти» очень меткое. И, попав в цель, оно не позволит исчезнуть бесследно творчество такого уникального поэта, как Исаак Гуревич. Мастера художественного слова и Монарха сострадания и совести.
Потомки. Изучая «Архив памяти» могут прочувствовать все сложные и глобальные исторические моменты в течении ушедшего в прошлое двадцатого века. Если автор романа «Мастер и Маргарита» заявил, что рукописи не горят. То и «Архивы памяти» будут служить, как исторические материалы двадцатого века и начала двадцать первого столетия, открывшего третье новое тысячелетие, миллениум…
Теперь о монархе. Именно в стихотворении «Презентация» иронично, с усмешкой и с доброй улыбкой на лице произнес этот титул, который так подошел к его характеру: «Монарх сострадания и совести».
Исаак Гуревич и не собирался петь самому себе дифирамбы, он про монарха упомянул мимоходом, добродушно посмеиваясь: «Сейчас для вас уже не новость, что я, хотя не патриарх, но сострадание и совесть – главнейший для меня монарх». Вот так сострадание и совесть, ставшими символами поведения Исаака Гуревича, и в его глазах они казались главным кредо каждого главы государства отца родного – Монарха. И перекочевали устами его друзей, родных, читателей в его собственный аристократический титул: Монарх сострадания и совести».
Он никогда не старался повелевать людьми. Поэт Исаак Гуревич старался жить по-людски, и люди пытались перенимать его привычки и становились добрее и чище.
Хочется прокомментировать еще одно замечательное воспоминание Гуревича о позднем признании его, как поэта.
Он в «Презентации» упоминает об этом прискорбном событии так: «Да задержался поезд мой на полустанке «Ожиданье».
Услышав слово «полустанок», у меня сразу же промелькнула мысль, и я понял, на что намекает поэт Гуревич. Он напомнил нам о Чингизе Айтматове, ставшим классиком советской литературы, написавший роман о киргизском мальчике подростке, назвав его «Буранный полустанок».
В мгновение ока Чингиз Айтматов после издания книги «Буранный полустанок» сразу прогремел не только на всю страну, а его книги стали издавать и за рубежом.
Исаак Гуревич и сожалеет, что его первый сборник «День воспоминаний» задержался на полустанке «Ожиданий». Ведь если  бы буря перемен перестройки и лихие девяностые заставили нашу культуру, поэзию и литературу прозябать в глухомани на полустанке «Ожиданий», то имя бы поэта Исаака Гуревича гремело бы вместе с бравурными мелодиями не только как стихи, а и как песни.
Но время не вернуть вспять. А про пассажиров, которые прождали в стоящем вагоне на полустанке «Ожиданий» можно только пожалеть. По принципу: «Кто не успел – тот опоздал. И что толку, что сам-то Исаак Гуревич понимал цену и красоту своей поэзии, но она не вырвалась на простор, на большую сцену, а читались его стихи в кулуарах, или в маленьких дружеских компаниях.
Сам же поэт говорил своим друзьям сквозь слезы: «Не ёрничайте, мужики, что я порой слезу роняю. Когда Светлана Окружная читает вслух мои стихи:
Оставив важные дела,
Чтоб снять с души моей вериги,
Пришли коллеги и друзья
Поздравить с Днем рожденья книги.

Да, задержался поезд мой
На полустанке Ожиданий,
В нем скромный «День воспоминаний» -
Маршрут по жизни не простой.

Сейчас для вас уже не новость,
Что я, хотя не патриарх,
Но сострадание и совесть –
Главнейший для меня монарх.

Не ёрничайте, мужики,
Что я порой слезу роняю,
Когда Светлана Окружная
Читает вслух мои стихи.

Собственные стихи «Презентация» до слез растрогала автора. Но от природы, и от хорошей генной наследственности предков. Исаак Гуревич был терпеливым и стойким человеком. После «Признания» он берется еще за более сложную тему. Он пишет стихотворение под названием «Сотворю молитву».
Чтобы сотворить молитву требуется всю душу вывернуть наизнанку. А это не каждый сумеет сделать. Но мужества Исааку Гуревичу не занимать, да и душа у него открытая и доброжелательная. Вспомните хотя бы пожелания Льву Шеру: Пусть шлет Всевышний добрый знак. Желаю искренне. Исаак!»
Но что делать, если по ночам в тиши писал Исаак Гуревич очень часто стихи. Потом это вошло в привычку, а не каждый день, вернее ночь, посещает поэта Муза. А без Музы нельзя написать ни строчки, ни пол строчки. Как без воды: и ни туды, и ни сюды.
Вот произошло, что и должно было произойти – Исаака стала мучать бессонница. Но Гуревич никогда не поддавался унынию, а слово – депрессия и вовсе не признавал. Это слово для избалованных дамочек, а не для крепких мужиков. Раз нельзя писать. Почему бы с кем-то не поговорить? Возможно, кое-кто бы и возмутился на эту мою реплику про ночные разговоры. И резко возразил бы мне: «А где же найти собеседника, или собеседницу в глухую полночь?»
Но думаю, что я нашелся бы ответить что-то на подобный вопрос. Зато поэт не растерялся и рассказал читателям о своих собеседниках. И как он их отыскал в бессонную ночь: «По ночам я начал просыпаться для совета с Богом и душой».
Оказывается правильно говорят. Что все гениальное – просто:
Перестав брюзжать и обижаться
На здоровье и достаток свой,
По ночам я начал просыпаться
Для совета с Богом и душой.

Чувства и сомнения палитру
Не таясь развешу на плетень.
Повинюсь и сотворю молитву
И тогда добрее будет день.



Глава Десятая
Страдаю от нужды в духовном хлебе

Название главы настоящее поэтическое. Каждый человек стремится жить в достатке и проливает семь потов на сельскохозяйственной ниве, чтобы для семьи было вдоволь хлеба насущного… Есть на Руси железное правило: «Хлеб – всему голова».
Но ведь и в России и в Беларуси родилось в давние времена и третье правило о хлебе насущном: «Не хлебом единым живет человек». да он человеком и называется, что ему нужен и духовный хлеб.
Вот поэт Исаак Гуревич и печется не только о хлебе насущном, а и о духовной пище. Когда духовной пищи не хватает, а это происходит не по вине поэта. Многое зависит от внутреннего настроения общества и поведения властных элит. Именно они, как конь с шарами на глазах, могут завести народ в такие дебри, что мало не покажется. Пример лихих девяностых тому наглядный пример безалаберности, а скорее всего преступного умысла, или недоумства.
Исаак Гуревич как человек высокого интеллекта и страдал-то в основном от недостатка в духовной пище.  В быту он был не привередлив, даже можно сказать аскетичен. Об анчоусах и рябчиках не мечтал, на его пенсию за деликатесами не погонишься: не до жиру. Быть бы живу. Зато духовную потребность он заполнить стремился. И писал стихи даже по ночам.
Об этом он написал очень здорово в стихотворении «Бессонница». Город Витебск, его любимый и неутомимый к полуночи все равно погружается в сон. А бессонница, как разъяренная волчица, защищающая своих волчат, вцепилась в душу поэта и его одолевают мрачные мысли.
А тут еще появляется неприятное предзнаменование: «Сел на подоконник черный ворон, душу наполняя мне тоской». Вот сердце поэта и жгет бессонница. Ему ничего не остается делать, как от своего огонька зажечь ханукальные свечи об ушедших в мир иной его предков и друзей:
Спит устало мой любимый город,
День еще один закончив свой.
Сел на подоконник черный ворон,
Душу наполняя мне тоской.

Как мне разорвать тревог колечко –
На заре Всевышнего спрошу.
Чтоб не жгла бессонница сердечко,
Ханукальную зажгу свечу.

Но если с бессонницей не бороться, то можно довести свой усталый организм до такой крайности, что придется отдать душу самому Господу Богу. Но именно Бог и помогает поэту избавиться от этой хищницы – бессонницы. О божьей мудрости и рассказал читателям Исаак Гуревич в стихотворении «Божья благодать».
От усталости и бессонницы у поэта уже мысли пошли вкривь. Но после ночного бдения несколько дней подряд, даже вечером навалилась такая тяжелая  масса переживаний от неудач, что он «вздремнул тревожно».
Сон навалился быстро, но он был каким-то легким, воздушным, а видения были вообще изумительными. Поэт, как будто почувствовал легкий толчок, а это на его плечо положил свою руку Господь.
Поэт спросонья даже не понял, кто же его разбудил. Очень лик разбудившего Исаака человека был похож на какого-то очень знакомого ему добродушного дедушку. Беседа их оказалась приятной. Задушевной, что лирический герой «замлел от благодарности и погрузился в легкий сон». Вот так измотанный до нервного срыва поэт воспринял Божью благодать, и спасся от злой бессонницы:
В раздумьях я провел пол вечера,
Как тяжесть жизни превозмочь.
Вздремнул тревожно, а в полтретьего
Опять поднял меня Господь.

Чтоб дать больной душе отдушину,
На дядю доброго похож.
Меня с сочувствием выслушивал
И снял сомнения и дрожь.

Добавив благостной угарности,
Тихонько удалился он.
А я замлел от благодарности
И погрузился в легкий сон.

Но бессонница, дав передышку лирическому герою поэта Исаака Гуревича, не может отпустить на волю своего талантливого собеседника. Ведь каждую ночь бессонница выслушивает искрометные впечатления поэта. Он не загоняет бессонницу в угол, что бы поставить её на свое место, дав под бок ей несколько тумаков.
Нет бессонница очень довольна своим собеседником. Она считает его краснобаем, хотя его друзья называют великолепным поэтом. Но бессоннице нравятся образные выражения. Вот например эта фраза: «Луч луны, Алладин шастает по хате». Сказку об Алладине и его волшебной лампе мучительнице слыхала, но её собеседник знает много волшебных сказок. Даже «паучок в курточке ворсистой» присоединился третьим к этой честной компании, и отпустил на волю муху, которая запуталась в его сплетенных пенатах, переключился на рассказчика – поэта и слушает очередную его фразу: «ночь, привстав на носок, тычет в стекла носом».
Вот уже и четвертый слушатель появился. Любопытная ноченька-то оказалась.
И все очень удивились, когда поэт умолк. Нет, он не погрузился на этот раз в следующий успокаивающий его сон.
На этот раз поэт задумался о судьбе своих любимых сыновей. Они затерялись где-то, а он сам растерялся: «Давид грусти печать без конца и края: ведь куда написать сыновьям не знаю».
Если бы он знал, где сейчас  находятся сыновья, взял бы и бросился на их поиски. Да только и для поисков сыновей сейчас не подходящее время: «снег укрыл вязь дорог, зло поземка воет, мио исполнен тревог и сердечно ноет».
Но даже не это обстоятельство  печалит поэта, а то, что «жизнь уходит в песок, нет конца вопросам:
Луч луны, Алладин,
шастает по хате.
Я на кухне один
в сереньком халате.

Три часа. Паучок
В курточке ворсистой
И бумажный листок
Первозданно чистый.

Не дурманит висок
Сладкий сон печали.
Попиваю чаек
Пополам с слезами.

Давит грусти печать
Без конца и края:
Ведь куда написать
Сыновьям не знаю.

Снег укрыл вязь дорог,
Зло поземка воет.
Мир исполнен тревог
И сердечко ноет.

Ночь, привстав на носок,
Тычет в стекла носом –
Жизнь уходит в песок,
Нет конца вопросам.

И вот наконец-то, уважаемые читатели, мы добрались до «коронного» стихотворения этой главы с названием «Страдаю от нужды в духовном хлебе». Лирический герой страдает об этом благе давно, не один год. Но задает «безликая суета» и не дают исполнить заветную мечту и наполнить душу радостью разные жизненные обстоятельства. С кем можно пообщаться одинокому человеку? Кто зайдет на огонек к поэту, который каждый день, а вернее ночь, загорается в окне лирического героя, как маяк, для заблудившихся на улице прохожих. По этому ориентиру они поймут, что шли не к своему очагу и свернуть в нужную им сторону. А только такое же  постоянное ночное светило иногда заглядывает в окно своего собрата. Пусть у светящегося окна нет такой яркости как у луны, но во мраке и это неплохое средство сориентироваться…
А Исаак Гуревич пишет фразу: «который год лишь грустная луна в холодном небе, скользя сквозь тучи, дружески кивают». Он и этому приветствию рад. Но луна быстро скрывается за горизонт, сказав мимоходом: «Пока… пока…».
Вот и грызет героя «червь сомнений и печали». Единственные живые существа с кем можно пообщаться ночью в квартире только… тараканы. Они любят собраться на кухне, чтобы поживиться чем-нибудь съестным и начинают совещаться, и вместе с хозяином квартиры сетовать на участь. Но тараканы-то безмозглые твари, а сам-то поэт понимает, что его-то участь не будет выслушивать ни его, ни тараканов:
Страдаю от нужды в духовном хлебе
В безликой суете, который год.
Лишь грустная луна в холодном небе,
Скользя сквозь тучи, дружески кивнет.

Десяток светлых дней найдешь едва ли,
Когда душа от радости поет.
Грызет нас червь сомнений и печали
И отдохнуть спокойно не дает.

Рассвет туманный… Тараканы скучась,
На кухне совещаются сейчас.
И если даже сетуем на участь –
Она не пожелает слушать нас.

Мысли бродят у поэта в голове, а он выплескивает их на бумагу, чтобы читатели смогли понять, как трудно пробраться сквозь зарослей мрачных мыслей и отыскать хотя бы несколько светлых и ярких образов в этих зарослях весьма проблематично. Стоит только уповать на талант, который подарил Исааку Гуревичу Бог.
Почему наваливается грусть, и пробиться сквозь заросли мыслей стало труднее? На вопрос этот уже  философы и поэты уже дали ответ: «одних уже нет, а те далече». Но даже те, кого сегодня уже   нет , остались у поэта в душе, да их фотографии, висящие на стене, напоминают, что и они были в его судьбе.
Взглянув, на улыбающиеся родные лица на фотографиях, у самого Исаака Гуревича появляется нежная улыбка. И на душе все становится теплее: «Все сомненья мои, улавливая, хоть не слышу их голоса, улыбаясь мне и подбадривая, милых сердцу блестят глаза».
И тревога уходит из сердца, и стихотворение рождается и ложится на листок бумаги:
Пробираясь сквозь мыслей заросли
Посреди ночной тишины.
В тесной спаленке запах старости,
На окне паук – знак беды.

Как надгробные эпитафии,
Проливая  былого след,
На стенах висят фотографии
Тех, кого уже больше нет.

Все сомненья мои улавливая,
Хоть не слышу их голоса,
Улыбаясь мне и подбадривая,
Милых сердцу блестят глаза.

В Рош а – Шана уняв тревогу,
Перед Богом, склонив колени,
Попрошу тихо сладкого года
Для живущих и кто в Ган Эдене.

Лирический герой уже начинает привыкать к необычному жизненному ритму. Полуночные вахты его уже не кучают. Хотя период его творчества с двух до четырех часов ночи, а именно в это время его посещает Муза. Моряки считают такое время вахты самым трудным и присваивают ему особое название: «собачья вахта», когда от тоски и усталости хочется выть, как собака, которую посадили на цепь. Или хотя бы  потявкать на ночную мглу.
А поэт Гуревич даже над «собачьей вахтой» своей, которую несет изо дня в день добровольно, иронизирует. И стихотворение свое новое он начинает со слов: «Ночь явилась без опозданий». А как же еще может появиться ночь? Она настает точно по расписанию, так как вращается Земля миллионы, а может быть, и миллиарды лет, столетий, тысячелетий с одинаковой скоростью по законам гравитации и всемирного тяготения: «день, да ночь – сутки прочь!»
Когда-то великий поэт Вильгельм Шекспир в одном из своих сонетов устами одного великосветского недоумка спросил у другого такого же «умника»: «В чем причина ночи?» Если вдуматься в суть вопроса, то он имеет философское толкование. Хотя это и не парадокс мышления. Юморист Аркадий Райкин еще похлеще Шекспира загнул витиеватую фразу: «Один дурак может задать столько вопросов, на которые сразу не ответят сотрудники нескольких научно-исследовательских институтов».
Но идея насмешки Исаака Гуревича, скорее всего, вышла из гоголевской «шинели», а вернее из пьесы Николая Васильевича «Ревизор». Там городничий, посыпая свою седую голову пеплом, кричит от отчаяния, что его, прохиндея, обвел вокруг пальца, какой-то прощелыга столичный щелкопер: «Над кем смеетесь? Над собой смеётесь!». А поэт всегда иронизирует в своих стихотворениях, чтобы никто из читателей не впадал в меланхолию, читая его грустные строки, а с улыбкой воспринимал нашу суровую действительность. Поэтому причина ночи – это вращение Земли. Я  уже упоминал, что у поэта Исаака Гуревича литературный талант от Бога. И в стихотворении «Ночь явилась без опозданий» поэт показывает, что Всевышний благоволит ему. Даже наступившая  ночь помогает поэту: «пробуждает огонь желаний, гасит страсти тревожных дум». Что ж, спокойствие помогает любому человеку избежать психологический стресс.  А в помощь поэту Бог послал целую армаду ангелов, которые охраняют лирического героя со всех сторон:
Ночь явилась без опозданий
И отриня дня суетный шум,
Пробуждает огонь желаний,
Гасит страсти тревожных дум.

Взмыли ангелы, чья божья слава
Охранит меня в дождь и метель.
Михаэль занимает пост справа,
Слева встал богатырь Гавриэль.

Уриэль – импозантный детина
Вслух читает мне Шма перед сном,
Чтобы спал я спокойно и чинно,
За спиной Рафаэль со щитом…

Отступают тоска и тревога.
Сладкий сон сеет в душу покой –
Ведь Шехина великого Бога
Над моею парит головой.

Однажды Исаак Гуревич после бессонной ночи вышел усталый и изнеможенный из своего кабинета, в котором занимался  литературным творчеством, на балкон. А на улице такая прекрасная весенняя погода, просто благодать. Глядь, а ветку молоденькая липа через решетку балконную с только что распустившимися листочками ему, словно ладошку, поздороваться тянет. И душа поэта затрепетала от радости и запела.
Лирический герой воспрял. А поэт вернулся в свой кабинет и написал стихотворение «Моя душа»:
Моя душа поет и стонет,
То тонет, то взмывает ввысь,
Пока свой жребий не уронит,
Но ей с Судьбой не разойтись.

Нам редко солнышко сияет,
А чаще дождь и холода.
И жизнь по капле вытекает,
Как в жбане треснутом вода.

Весной молоденькая липа
Склоняет ветку на балкон.
А журавли с печальным криком
Летят на юг осенним днем.

Пусть будет небо голубое,
И сладким сон в ночной тиши.
Желаю счастья и покоя
И вдохновения души.

Светлое, чистое, голубое небо вдохновило Исаака Гуревича. Он только со скорбью думал прошедшей ночью, что у него «жизнь по капле вытекает, как в жбане треснувшем вода», а природа не балует солнечной погодой. Зато часто моросят холодные дожди. Но кто-то из ангелов Исаака Гуревича подслушал мысли поэта, и чтобы он не разочаровался от промозглой погоды, взял и брызнул на землю «веселым теплым дождем».
Поэт замер на балконе от восхищения, и любовался, какие удивительные чудеса стал творить освежающий дождик: Он брызгал каплями воды, словно гроздьями мелких ягод по крышам и заборам, не боясь спотыкнуться, или сорваться с карниза.
Потом, отбросив в сторону свои хулиганские выходки, занялся серьезной работой: «освежил от пыли город, разумеется, Витебск и «вымыл тщательно асфальт».
Увидев проходящий запыленный трамвай, дождик «прошелся губкой по трамваю». И пассажирский транспорт вновь приобрел свой первоначальный цвет – вишневый. А то ездил замусоленный серо-буро-малиновый и сам себе не нравился.
Вот так восхищенный, просыпающейся природой, Исаак Гуревич и сам расцвел. А про свои букеты он написал отличное стихотворение «Освежающий дождик»:
Во вторник, точно по минуткам,
Воды шутливо бросив гроздь,
Готовя мартовское утро,
Пришел веселый теплый дождь.

Скользя по крышам и заборам.
Мурлыча музыку под альт,
Он освежил от пыли город
И вымыл тщательно асфальт.


Погладил одинокий кустик,
Прося защиту у небес.
Предупредил, прощаясь с грустью,
Чтобы в крапиву тот не лез.

Прошелся с губкой по трамваю,
Вишневый цвет ему даря.
И удалился, напевая,
Сухарик сливочный жуя.

Он с ветерком парящим дружен,
И находясь всегда в пути,
Туда отправился, где нужен,
Чтоб людям радость принести.

На тучке спать уплыли звезды.
И светит солнышко опять.
Тебя, как друга, добрый дождик,
Я снова в гости буду ждать.

Эта история, как вы уже узнали,  завершилась счастливым концом. Поэт подружился с дождичком и пригласил его заходить к нему в гости. Но тут над небосклоном выкатилось, улыбаясь и сияя широкой улыбкой яркое солнышко. А на тучке, из которой капельки дождя и выкатывались на землю, умчались спать звездочки. Ведь звезды днем не занимаются освещением, а сияют, сверкая, глухой и темной ночью. А душа поэта наконец-то обрела и сама кусочек духов хлеба.
Зато уже несколько лет подряд Исааку Гуревичу пришлось готовить для самого себя обыкновенную пищу, чтобы поддерживать на уровне свое физическое здоровье. Духовному же состоянию поэта мог позавидовать любой Богатырь! Гуревич с рождения был щедрым человеком, и все изобретения кулинарные рецепты «о вкусной и здоровой пище» поэт не захотел запатентовать. Он опубликовал в стихотворном виде и разрешил пользоваться этими рецептами всем людям.
Может быть, никакой новизны в этих рецептах и нет, но ирония и юмор дополняют и улучшают вкус уже знакомых ингредиентов. Вспомните хотя бы хорошо известные поэтические строчки: «Я хочу напиться чаю, к самовару подбегаю, а пузатый от меня убежал как от огня».
А вот и «Рецепт заварки чая» от самого «кулинара» Гуревича и открывает новую, хотя и очень небольшую, главу поэта.


Глава Одиннадцатая
Кулинарные рецепты

Рецепт заварки чая

Если пожелаю чаю,
Сразу я плиту включаю.
На неё от вас не скрою,
Чайник ставится с водою.

Важно подождать, когда
Закипит ключом вода.
Не спешить и не дремать,
А «заварничек» достать.

В грязь лицом чтоб не ударить,
Враз «заварничек» ошпарить,
Внутрь заварку положить,
Кипяток залив, накрыть

Пять минут не суетиться:
Дать заварке «потомиться».
Кипятку чуть-чуть долить,
Процедуру  повторить.

Соли, сахара добавить
И пирог на стол поставить.
Слов плохих не говорить,
Наливать в стакан и пить!

Как видите, начало рецепта созвучно с классическим стилем. У Гуревича звучит рецепт так… если пожелаю чаю. Сразу я плиту включаю. А дальше следует подковырка Исаака, и он уточняет, что на огонь конфорки нужно ставить чайник… предварительно, налив туда до краев холодной воды, и еще воды не кипяченой. 
Неплохо звучит реплика поэта о мастерстве кулинара: «в грязь лицом чтоб не ударить, враз «заварничек» ошпарить».
Предупреждает поэт, что заваривание чая – это священнодействие и нельзя при нем говорить плохих слов.
Но самый «главный» совет поэта в конце стихотворения приводит читателя в шок. Оказывается вся эта суматоха и шаманство-камлания над «заварничком» нужно только до примитивного приказа: «Наливать в стакан и пить!»
Как тут не вспомнить один анекдотический диалог: «Киргиз, почему у тебя на лице такая темно-коричневая кожа?» ответ лаконичен и прост: «Чай пью». А почему у тебя шея такая тонкая, и сам худой, совсем тощий? Ответ мудрый и афористичный: «Вода, она и есть вода».
Но после рецепта Исаака Гуревича, я еще больше зауважал его. А прочитав стихотворение «Курземе (кофе)» и вовсе чуть ли не завизжал от восторга:
Настроен я на дружеской волне.
И многим в нашем городе известен.
Хасдэй-Давид мне дарит Курземе.
Чтоб больше написал стихов и песен.

Чтоб вскипятить водичку на огне,
Бюджет свой скромный не вводя в убыток,
Я приготовил без проблем вполне
Целительный с цикорием напиток.

Он помогает жажду утолять
И просветляет мысли и рассудок,
Сердечко не дает перегружать,
Позволит в норме сохранить желудок.

Теперь в шабат за чашкой на столе
С напитком замечательным балдеем.
Да здравствуют Хасдей и Курземе.
И наша мешпаха (семья) пусть не редеет!

Перейти с обычного чая на кофе в двадцать первом веке вполне реально. Кофе из поджаренных зерен, и перемолотых на ручной мельничке в новом тысячелетии никого не удивишь. Натуральный кофе стал божественным напитком для гурманов. При том в Турции принято смаковать этот божественный напиток в чашечке кофе, сваренного в специальной кофеварке, которая похожа на усеченный сверху конус, подается еще бокал с холодной водой, прозрачной и хрустально-чистой. Это для контраста: кипяток и холодная вода, от которой зубы ломит, а вкус и аромат кофе становится необыкновенно хороши.
Теперь таких кофеманов вряд ли найдешь. Появился растворимый кофе и священнодействие при употреблении кофе прекратилось.
Взял, зачерпнул из баночки чайную ложку растворимого кофе, залил в чашку кипяток и… напиток готов!
Но в ту эпоху, когда растворимого кофе еще не было, суррогатный напиток, по вкусу похожий немного на кофе был, он назывался цикориевый напиток. Но за неимением гербовой бумаги, пишут на простой.
И лирический герой в стихах Гуревича, с гордостью заявляет, как он, когда его финансы поют романсы, умудрился смаковать утром кофе. Выручил героя его друг, подарив ему пачку курземе. И не беда, что в коробочке цикориев напиток: дареному коню в зубы не смотрят.
Поэт об этом с радостью говорит: «Бюджет свой скромный не вводя в убыток, я приготовил без проблем целительный с цикорием  напиток». А дальше Исаак Гуревич перечисляет все прекрасные и полезные качества напитка с цикорием: жажду утоляет, рассудок просветляет, не перегружает желудок и не позволяет перегружать сердечко». Все тридцать три удовольствия на лицо. Балдеж, да и только.
Про рецепт приготовления вкусной и здоровой пищи Исаак Гуревич уже дал, про обед он распорядился, как генералиссимус  Суворов и отдал виртуально, разумеется, врагам, пусть они этим обедом сами подавятся, а зато ужин поэт  приготовлял с королевским размахом, ведь Монарх все-таки, читая стихотворение поэта «Ужин», можно было только слюньки сглатывать:

Безденежье познав в анфас и в профиль,
Ведь третий год на пенсии уже.
Я приготовлю жареный картофель
Без масла на большой сковороде.

И для заварки, не имея чая,
В кипящую бурлящую воду
Я корочку от хлебушка бросаю,
На две минутки волю дав огню.

Для аппетита эликсир не нужен.
Снотворное не стану принимать.
Я свой простой и калорийный ужин
Съем с наслаждением и лягу спать.

Нырну я в сны волшебные беспечно,
Где  дарит море синеву волны.
Мне богачи завидуют, конечно, -
Бессонница терзает их умы.

Почему у лирического героя ужин на одну персону оказался таким скромным – одно блюдо, но зато какое оригинальное, поэт объясняет безденежьем. Это безденежье объяснимо, на грошевую пенсию прожить, нужно иметь огромную изворотливость и талант кулинара.
С безденежьем, но ничего не поделаешь: герой изучил её и «в анфас, и профиль». Зато щедро делится со всеми пенсионерами своим рецептом приготовления ужина: «Я приготовлю жареный картофель без масла на большой сковороде. Коробочка напитка с цикорием уже давно опустела, но лирический герой изобретателен, он вот как выкрутился, чтобы картошечку-то чайком запить: В кипящую, бурлящую воду, я корочку от хлебушка бросаю на две минутки».
И не пустую воду хлебает герой после такой «кулинарной» процедуры, а вытащив корочку хлеба из кружечки, он со смаком начиняет кушать жареный картофель.
Оценивает поэт этот ужин положительно: «после сытного обеда по закону Архимеда полагается поспать» эту процедуру лирический герой Исаака Гуревича делает после ужина, так как обед он просто игнорирует: «Я свой простой и калорийный ужин съем с наслаждением и лягу спать. Для аппетита эликсир не нужен, снотворное не стану принимать».
Зато во главе про кулинарные рецепты, поэт в стихотворении «Мюсли» рецептом с читателем не поделился. Мюсли – это восточное сладкое лакомство, в котором есть и орешки, и изюм. Она чем-то похожа на халву. Но Исаак Гуревич обрадовался не сладкому мюсли, а тому, посылочку-то с лакомством прислали ему с поздравление м к Новому Году (Рош а-Шана) его любимые, горячо любимые сыновья. Отыскался след Тарасов, а вернее следы Алеши и Сени. И поэт от радости ликует. Но поэт, прежде всего – творец, и он создает великолепное стихотворение, которое называет «Мюсли»:
В час Тишрея в дом мой рано
Солнца лучики пришли,
А в посылке к Рош а-Шана
Были вложены мюсли.

Чтоб здоровье не прохлопать
И остался острым ум.
Есть в продукте дивном хлопья
И орешки, и изюм.

Если вдруг темно и грустно,
И запасов не бог весть,
Дам совет: с веселым хрустом
Вам мюсли скорее съесть.

Для гурманов обозначим:
Прежде чем употреблять,
Молоком залив горячим,
Пять минут дать постоять.

К кофе подавать и к чаю,
Чтобы радость принесли.
Аппетита всем желаю
И, да здравствует, мюсли!

Если Исаак Гуревич раньше  отрывал ежедневно листки календаря каждый день, и не оставлял ни одного дня без строчки, то с некоторого времени поэт стал писать пожелания себе, друзьям, знакомым раз в году. Чтобы не забыть в каком году было написано стихотворение Исаак Гуревич в конце странички записывал координаты: «Город Витебск, 1 января, цифры года и номер домашнего телефона 477-849. Запомнить его было просто: две четверки, две семерки и по одной цифре еще: восемь и девять.
Самое короткое посвящение Новому году было у Гуревича 2001 году в миллениум:  «В круговерти текущих буден; хоть бывает порой нелегко улыбайтесь почаще люди. Не стесняйтесь творить добро!
А вот написав пожелание 2012 году, он в постскриптуме добавил:
Пусть не остудит чувств Мороз, и благородство воссияет. Исаак Гуревич первый тост за Вас с почтеньем поднимает!
А в этот раз он не оставил в конце поздравления ни число, ни дату, ни номер телефона… как будто предвидел, что этот год для него станет последним… И никому не понадобится его номер телефона. Абонент не ответит на звонок…
В 2017 году 14 марта я шел поздравить с днем рождения Галину Михайловну Грибкову, солистку хора «Ветеран». Этот хор получил звание народного, и многие зрители приходили, чтобы услышать звонкий задорный голос певицы. У подъезда, где отмечался день рождения Галины Михайловны, топтался мой знакомый солист из этого же хора с букетом цветов, поджидая время начала торжества.
Он спросил меня: «Написал о Давиде Симоновиче? Я пожал плечами и ответил: «Симоновичу написал поздравление сам поэт Исаак Гуревич. Так что Давид был обласкан и возвеличен еще при жизни, а вот поэт Гуревич почему-то незаслуженно забыт, и я пишу эссе о его творчестве.
- Это здорово, - произнес с восторгом коллега. – А про что пишет Исаак сегодня?
Мне пришлось грустно вздохнуть и сказать:
- Он сейчас ничего не пишет.
Приятель поднял удивленно брови и спросил: «Почему?»
Мой ответ: «Он умер…», потряс приятеля, и он бросился в расспросы.
- Когда? Я почему-то не слышал о его смерти… как давно он умер, в прошлом месяце…
Я скорбно покачал головой и ответил:
- Он умер уже давно – пять лет назад.
Теперь покачал скорбно головой мой знакомый и, промямлив:
- М-да, а я-то и не знал об этом. А ведь Исаак никогда не жаловался на здоровье… Он умер от сердечной недостаточности.
Мне вновь пришлось тяжело вздохнуть и поправить второй раз приятеля:
- По-моему, - ответил я, - наш Великий поэт Витебска умер не от сердечной недостаточности, а от недостатка сердечности…

Вместо эпилога

Исаак Гуревич не зря ходил постоянно в синагогу. Там встречали его как родного, подсказали, если создается трудная жизненная ситуация, обращаться в Еврейский благотворительный фонд «Хасдэй – Давид. И Исаак, воспрянув духом, написал стихотворение, посвященное благотворительному фонду:
Древний Витебск в красе многоликой
И заря над Двиною встает.
В скромном доме на улочке тихой,
Где растут резеда с повеликой,
Центр еврейский работу ведет.

Пусть играют мелодии скрипки
И огнями сияя манит,
Нас встречает теплом и улыбкой
Центр любимый наш Хасдэй – Давид».

Всю историю нашу расскажут
И еврейские книги дадут,
Виды Родины древней покажут,
Старину и действительность свяжут,
И напомнят обычаи тут.

Помогают едой и одеждой
И лекарство бесплатно дают.
Все проблемы решив ваши между
В справедливость, вселяя надежду,
Волонтеров к больному пришлют.

Если вы испытали потребность,
Без стесненья идите сюда.
Здесь встречают тепло и душевность,
Ощутите заботу и нежность.
И отступят печали тогда.

Мы, когда собираемся вместе,
Каждый близок, как друг или брат,
Исполняем еврейские песни,
Рассуждаем о долге, о чести
И «гоняем чаи» на Шабат.

Был Гапеевский мост, где Московский,
И картины там Пэн рисовал,
Часто Фрадкин гулял по Яновской.
В бронзе кресла, сидя на Покровской,
Глядя в небо мечтает Шагал.

Опускается кислевский вечер.
Мы молебен отслужим сполна.
Затеплим Ханукальные свечи,
С песней праздник энейнэм отметим
И абисэлэ выпьем вина.

В мирном небе пусть бусел летает.
И живет веселее народ.
Всем здоровья и счастья желаем,
С оптимизмом дружить завещаем
Пусть вас каждого Бог бережет!

Именно в еврейском благотворительном фонде Исааку Гуревичу пришла мысль написать стихотворение «По законам Торы». В нем поэт рассказал простую истину: если исполнять  законы Торы, то мир будет во всем мире:

По Тори истинным законам
Мы богу верность сохраним.
И в память павшим миллионам
Поможем искренне живым.

Не суетись в помпезном чуде,
Где сытость – черствость родила.
Останутся на память людям
Лишь только добрые дела.

Умерь тщеславие и праздность,
И самолюбия балласт.
Не верь в поступков безнаказанность
И знай  - Господь за все воздаст.

Не жмитесь, не храните тыщи
В песке на поле дураков,
Чтоб духом не были вы нищи
И не пинали чудаков.

Жизнь беспристрастна и сурова.
И ты себя не пожалей,
Чтобы голодных и без крова
На свете не было людей.

Свои богатства приумножишь,
Коль алчность наберет разбег.
Но в мир иной забрать не сможешь,
А в гроб положат только чек.

А разуверившись в кумире,
Гаси скорее злость в груди.
Ведь все мы гости в этом мире,
И ждет нас вечность впереди.

Добро – как высшая награда.
И не жалей его творить.
Почаще каяться нам надо,
А не себя превозносить.

Нас разброс ал Господь по свету
И вновь решил собрать сейчас.
Но равенства, как прежде, нету
Еще сегодня среди нас.

Что мания величья губит
И не склоняем голову,
За это насне очень любят,
И рвут порою, как траву.

Прошу, коль путник постучится,
Пусти скорее на порог.
Дай хлеба и воды напиться
И мицву защитает Бог.

Пусть входит совесть в час рассвета
В сердца к мздоимцам и лгунам.
И мудрый Бог отметит это,
И мы построим третий храм.

Улыбка вместо шолахмонес
От тех, кто жаден и суров.
Прошу вас: «Идун, гот рахмонес!»
И не жалейте теплых слов.
А в стихотворении, посвященном Ребе Менахему Менделю Шнеерсону поэт Исаак Гуревич показал, что поговорка «Один в поле не воин» была опровергнута именно Ребе Шнеерсоном. Он стал подвижником и один сумел открыть около 2000 еврейских школ.
Оружием же и главной направляющей силой у Ребе была только его лучезарная улыбка. И силы добра помогли Шнеерсону сотворить такой невероятный подвиг:
Мы не можем оставаться равнодушными, пока
каждый ребенок, мальчик и девочка, не получат надлежащего морального просвещения.
Ребе
Заря едва проснулась в небе.
В означенный всевышним срок,
В семье Любавических ребе
Родился сладенький сынок.

Открыв глазенки с милым ликом,
Увидев мамин силуэт,
Он возвестил веселым криком
Свое явление на свет.

Чтоб жизнь была светлей и краше,
И родословную хранить,
Назвали ласково Менаше
И пожелали долю жить.

Чтоб обминули все напасти
И был здоровым и умён,
Прося сынку у Бога счастья,
Молился Мендель Шнеерсон.

Чтоб в мир суровыйчестным вышел,
Был добр и старших уважал
Господь слова его услышал
И благодать свою послал.

Кружился буслик плавно в небе,
Суля надежду и покой.
Менаше босоногий бегал
На речку с чистою водой.

В перелицованном пальтишке.
Ин грейсер регун, ин дем винт
Шел в хедер, прижимая книжки,
Англиклихер, геборте кинд.

И, исполняя волю Бога,
Как истинно афрумер ид,
Ходил исправно в синагогу
Творить молитву Шахарит.

Чтоб приобщиться к знаньям мира,
В сердечке робость поборя,
Собрав в баульчик хлеб и сыра,
Уехал мальчик за моря.

В часы тревог и испытаний,
Умея мудрость проявить,
Он сделал вывод: сила знаний
Поможет людям лучше жить.

С открытым взглядом, энергичный,
Слов попусту не говорил.
И, позабыв о жизни личной,
Себя народу посвятил.

Заветы Ребе не забыты,
В них благородства ореол.
Им были на земле открыты
Две тысячи еврейских школ…

Тамуза третий день красавец
И синагоги силуэт.
Как прежде штэтелеЛюбавич
Встречает ласковый рассвет.

В заботах о духовном хлебе
Мы продолжаеи связь времен.
И нас подбадривает в небе
Улыбкой Ребе Шнеерсон.

Перечитав до конца свою рукопись, мне пришлось вернуться к моей полемике с приятелем, где мы расходились во мнениях, от чего умер поэт: от сердечной недостаточности, или же от недостатка сердечности.
И я снова вспомнил, что когда я произнес фразу: «Исаак Гуревич умер», мой знакомый опешил, он пять лет после смерти  поэта думал, читая стихи поэта, что Гуревич преспокойно пребывает на белом свете, живет, радуется жизни и занимается литературным творчеством.
Вот тут-то я и понял, что Исаак Гуревич, получив признание от своих друзей, и в самом деле до сих пор живет в сердцах его друзей. Он стал бессмертным!
По крайней мере его обессмертили стихотворения поэта:

Глаза в морщинках мудрых строги,
Миноры мягкий свет плывет.
Сегодня в нашей синагоге
Молебен праздничный идет.

Война осталась страшной раной.
Не забывая о былом,
Мы в мире хрупком постоянно
С надеждой трепетной живем.

Кипа и талита одежда,
Чтоб божья милость не ушла.
Я в древнем Витебске как прежде,
А в Хайфе – лучшие друзья.

Здесь чувств божественных палитра
И слез прозренья не стыжусь.
Звучит торжественно молитва
За государство Беларусь!





Владимир Крайнев