рассказ домой хочется 3

Степан пихнул между собой и окном сумку, уткнулся лицом в заскорлевую брезентину – поспать бы ещё! – да вдруг почувствовал слабое, едва проступающее из глубины тепло бабушкиного хлеба. Полез тут же, развернул свёрток, оторвал от каравая ломоть и жадно принялся есть. Соли бы к нему! Нашарил рукой коробочек соли - обрадовался  и будто бабушку из городка увидал: стоит посреди избёнки своей, чулочки на ногах вязаные, пёстрые – какие есть цвета, тут все в ниточках её и собрались! И вся бабушка такая строгая, крестит его щепоточкой меленькой и шепчет: «Прости все его согрешения словом, делом, помышлением… подай ему ангела-хранителя в дорогу».
  «Ишь ты, пригодился хлебушек!» - радуется Степан, отрывая новый ломоть. Не заметил, как и всё съел. А потом сидел отрешённо, не думал ни о чём, просто сидел. В окно глядел, выискивая огоньки в кромешной темени, да не было огоньков – болота тянулись.
  Утром вроде родное пошло, знакомое, припал к стеклу, мосту обрадовался. Вспомнил, как пацаном камешки с такого же моста бросал, следил, замирая сердцем, как они падали. Летят, на свету белые, а в тень попадут – и будто не было, и вдруг плеснёт внизу, и круги серебром расходятся!
  А весной в ледоход выбежишь как на самую середину. Перегнёшься через перила мёрзлые и глядишь, как льды под тобою тащит. Под мост уволакивает. И страшно, и голова  кругом, и самого в пропасть ледяную тянет, за льдом утаскивает. «Эй! – кричишь. – Эй!» Когда кричишь, и страшно, и весело. Чёрные вороны недовольно с моста срываются, кружат, кружат, ширококрылые, а иной вниз свихнётся и пройдёт медленно, с перильцами вровень, и видишь, как пёрышко отлипшее теребит ветер, и глаз чудный тебя разглядывает…
  Не выдержал Степан, прошагал к тамбуру и долго возил по расписанию синим, раздавленным ногтем, искал родную Шуеньгу.
 - Да в час, в час приедешь! – помогла проводница. – Что за чаем-то не пришёл? Будешь чай-то?
 - Давайте, - согласился Степан, вынул из кармана мятую синюю бумажку. Пил потом, обжигаясь, ложечкой сахар помешивал и подстаканнику дивился с орлом двуглавым. Деду бы такой подстаканник подарить! Да нет уж деда, тридцать пять лет, как нету, а ведь любил подстаканники, тяжёлые, старинные. Может, и сейчас где на подклете валяются…  Имел дед сахар в мешочке, синеватый, колючий, как в изморози, колол его ножом, в ладони зажав. Стукнет, стукнет и разобьёт на острые глызочки, кричит:
 - Стёпка! Поди чай пить!
 Стёпка из блюдца дует, глызочку  в серединку установит и смотрит, смотрит, прищурясь, как глызочка, ровно лёд, тает.
 -   Не играй! – сердится бабушка.
 - Да пускай! – говорит дед. – Пускай к сахарку моему привыкает…
 Не утерпел Степан: как завидел в окне Красную гору, сейчас же в тамбур сунулся. И не знал, что с ним такое? Впереди поезда бежать собрался!
 И проводница следом вышла и загодя открыла двери. И он, вытянув худую шею, всё глядел, мучаясь, из-за её широкой шинелистой спины на убегающие сосны. Что ж так медленно-то?
 - В самой Шуеньге живёте? – спросила проводница.
 - Нет, мне в деревню, в Проследье надо.
 - Так вам километров шестнадцать. Да есть ли туда дорога?
 - Не знаю, - отозвался он, - увидим.
 - Да где уж знать…
 Она посторонилась, и он неловко, боком, прыгнул на обочину, оскользнулся на мазутном гравии, проехался. Поезд тотчас тронулся, запел, заныл, и он глядел снизу, как взблёскивают обода колёс и ждал, когда пронесётся.
 Дорога от разъезда была засиневшей, мёрзлой. И радостно было на сердце, пело внутри и тревожило. Ветер в спину подталкивал, под локоть совался, поддерживал да выдувал из тонкой, как сито, курточки последнее вагонное тепло. Леденило плечи. Позёмка в ногах путалась, бредёшь, как в воде ледяной по колено. Манило небо, голубое, посеребренное, выстуженное ветром, вышарканное добела, и
знал Степан, добрести ему до поворота, а там река Пинега раскинется, на тридцать вёрст с горы видно будет! Встанет он на эту гору, поглядит  туда, где небо к земле припало, и угадает своё Проследье по дымкам печным, как и восемь лет тому назад угадывал.
  За поворотом унялось, к радости. Высокие, наросшие сосны заслонили его от хиуса, и он обрадовался передышке. Гусеничный след, хрустящий запёкшейся корочкой, перерезал дорогу и уходил лугом. Степан, не мешкая, шагнул в след от мотособаки и направился к одинокой сосне, встал подле неё, опёрся плечом на жёлтую затёсину и вглядываться начал.
 Там, где подрумянилось небо, ничего не было видно – затянуло всё в серую поволоку. Не вставали, как раньше, тонкими веретёнцами печные дымы, не светились на солнце, как искры, случайные окошечки. И тревожно ему стало от такого безмолвия, вытащил он из кармана вчерашнюю фляжечку, потянул из горлышка наледеневшую водку, облизал саднящие губы да назад побрёл…
 Околок поразил его пустотой и заброшенностью. Избы, занесённые по окна снегом, горбатились вдоль расчищенной дороги, будто подаяния какого просили, и он, отводя глаза, пробегал мимо, меряя дорогу от столба к столбу. И тихо было, как на кладбище, и только снег под ногами его скрипел. У последней избы остановился и вздохнул с облегчением: верховая тропинка, обвешанная срезанными вичками, скатывалась к реке через поле.  Значит, живы люди, значит, живут!
  Идти было легко. В поле тропинка выставилась, приподнялась хребтинкой над просевшим снегом и вниз бросилась, где в глубоких, вытаявших лунках прямились к рассеянному солнцу, как из колодцев, стройные голенькие стволики. И яркая, как полоса белой бумаги, светилась сквозь их решётку река. Сбежал Степан на лёд курьи, присел на корму выпершей из снега лодки и долго смотрел на залитую голубым и белым Пинегу. Мела широко позёмка, посвистывала, рыскала влево, вправо. Ветер обхватывал спину и толкал будто: иди, иди же! И всё не решался Степан вступить на лёд, отдаться речному простору, тянул последние капли из гудящей фляжки, щурил глаза.
 Дымка, серебрившая небо, утянулась тем временем в сторону, и ясно и сильно загорелось солнце. И тени ярче и обострённей засинели всюду. Ворона, сидевшая за рекой, каркнула, и крик её, хриплый, простуженный, будто над головой треснул и замер, рассыпался морозной пылью.

 
(продолжение следует)