Это уходит эпоха

Он был… он был так превосходен:
переходил в восход и в полдень
с улыбкой из хрупкого света;
от щекотки дубовых веток
дрожал отражением в окнах;
и вот как нежнеет желанный лик,
клянча с нас такую же мину,
так он обнимает, внимая
каждому слову в моём рассказе.

Я приходил, когда был ребёнком,
смеялся над солнечным бликом,
искрящимся тонко в моих глазах.
Я дышал сиренью и вишней,
что росли у него под боком,
и все, что я мог только слышать –
тихий шорох душистой тиши.

Я водил рукой по царапинам,
по шершавым и по неправильным,
по горбатым и выступающим;
по кривым, по глубоким впадинам.

А потом, через до-о-олгое время,
заглянув к нему наконец,
спросил было: «Как ты там, старина?»,
но увидел, как в этих скрябинах
прорастают
цветы.

И заревели деревья: «Не верю!
Не верю!». Ивы завыли: «Видели?»,
дубы загудели: «Что же наделали?»,
загрохотали, заскрежетали,
что это бездушные люди
все из жил выжали, выжегли,
контуром вышили.
Вишни, сирени тут завизжали:
«Как же посмели? Не знали, не знали…»
Все они сжались и задрожали.
Сжался и я, и с жалостью я
посмотрел наверх,
на прозрачные стёкла.
Стало мне страшно и холодно:
словно бы призраки,
эти пустые глаза
плакали ливня тусклыми каплями,
плакали, плакали, плакал и я
оттого, что здесь упокоились
мои детство и юность, душа
и вишнёвый щемящий запах.

Но теперь здесь всё перестроится,
и, когда-нибудь, не спеша,
я прогуляюсь до этого места,
снова расстроюсь, конечно,
но, снимая чёрную шляпу,
скажу, глубоко перед этим вздохнув:
«Вы посмотрите, что происходит:
старый лишь дом нас покидает,
но – нет! – это уходит эпоха;
и кажется нам,
что, отживши свой век,
уходит от нас – не дом –
а наш самый родной
человек».