1. Обыск

ЛЕОНИД ЗЕНИН
Жестокость. Том 1

Книга первая,часть первая.

Будь добрым, мальчик.

1.  ОБЫСК

Поздний вечер. В избе было сумрачно и холодно. В переднем углу избы под иконами угрюмо горела лампада. Бледный огонь керосиновой лампы на столе вздрагивал от весеннего ветра. Он проникал сквозь оконные щели.
За столом, ковыряя в носу, сидела маленькая сестренка. На большой белой исцарапанной печи громко сопела бабка Настасья. Мать собирала к ужину. Пахло парным молоком, и поджаренными сухарями. Я стоял у посудного шкафа и листал толстую в черном переплете книгу.
Вдруг в дверь раздраженно постучали.
— Кого несет там? — заворчала бабка, приподымаясь на печи. — Опять насчет Кольки. Ох, эти коммунисты неугомонные.
Мать вздохнула и пошла открывать дверь.
В коридоре застучали тяжелые сапоги. Дверь на кухне хлопнула. Я схватил сестру за руку и перебрался на кровать, стоявшую рядом с печью. Мы полулежали, ожидая чего-то тяжелого и страшного.
— Где тут, хоть дверь та... а? — раздался на кухне протяжный свирепый голос. Дверь передней комнаты приоткрылась: ярко засветили электрическими фонариками.
— Свет на кухне зажигайте, обыскивать будем.
Мать зажгла на кухне вторую десятилинейную лампу. С кровати, через открытую дверь, я увидел кожаную куртку с ремнями и здоровенные сапоги. Несколько человек шуршали пальцами по обоям на стенах: задевали ведра, тазы, ухваты, злобно и досадливо ругались. Запахло нафталином: видимо, вытряхивали из большого обитого железом сундука пахучие, залежавшиеся платья, отрезы, платки.
В переднюю комнату вошел человек в кожаной куртке. Он, встал по середине комнаты, подпер бока, а пальцами правой руки обнял рукоятку большого, как маузер, нагана. Орлиные глаза его строго бегали по всем предметам.
— И здесь осмотреть! — звякнул он басом, подходя к деревянной кроватке сестры. Потыкав носком сапога в торчащий из-под кроватки угол маленького сундука, кивком головы дал понять, чтоб его тоже открыли. Мать пододвинула сундук, подняла крышку и начала выкладывать лежавшее в беспорядке белье. Но начальник не смотрел в сундук: его заинтересовала икона, освещенная лампадой. На ней были изображены ангелы и черти...
— Божественные а сын коммунист, — с презрением процедил он, взглянув на сидевшую на краю печи бабку. Потом подошел к резному посудному шкафу и взял в руки толстую черную книгу, которую я листал. Эту книгу для моих развлечений мать сняла с чердака. (Впоследствии я узнал у матери, что это была одна из книг Карла Маркса).
Человек полистал книгу, ехидно улыбнулся и как-то безразлично повертел её в руках: в то время как тяжелая книга в черном переплете внушала мне особое уважение нужности: я даже не выдирал из неё страниц для бумажных самолетиков. Теперь, глядя на неприятного человека, у меня возникало намерение вырвать серьезную книгу из толстых жирных пальцев...
Но около носа начальник появился тощий человек в темно — серой длинной шинели.
— Ничего особенного, — произнес он, приподымаясь на цыпочки, пожал плечами и живыми бегающими глазами заглянул в раскрытую книгу. Начальник хлопнул крышками перед самым носом человека в серой шинели и небрежно бросил тяжелую книгу на открытую полку шкафа. Это было так отвратительно, что мое презрение к присутствующим усилилось.
Я хорошо помнил слова матери: «Тяжелая книга дяди Коли, он учился быть честным и справедливым человеком»
— А эти люди нехорошие, — заключил я, посматривая то на мать, то на чужих людей. Они спешили осмотреть, скрипели полом и стучали табуретками, трясли соломенный матрац в спальне, нажимали кулаками на подушки. Нас заставили слезть с кровати.
Начальник — громадина сел на скрипучую перекосившуюся табуретку, задумался... Его багровое и жирное лицо лоснилось, и глаза, словно стеклянные, болезненно блестели: они были похожи на глаза старого, дряхлого колхозного — жеребца Чалого, который совсем недавно сдох у нас на дворе. Я перевел взгляд на человека в шинели. Он с любопытством повертел книгу, потом с удивлением и уважением поднял глаза, сжал губы и выразил лицом мысль: «Вот оно что? Серьезная книга!»
— Петрович! — резко произнес громадина, — спрыгайка в подпол, может быть там схоронили.
Бабка, что-то бубня под нос, сползла с печи и, опершись на угол её, зло повела своими черными и ненавистными глазами.
— Что ищете, окаянные? — прохрипела она.
— Надо, помолчи, мамаша, — предупредительно вежливо ответил громадина.
— Чего ищете? — снова зашипела бабка, тряся острым подбородком. — Нечего искать. Вон там, на потолке свою революцию заберите... Тоже праведники, своим коммунистам не верите.
— Ты, мать, скажи! Батюшкин сын забегал к вам? — прервал он бабку.
— Откуда знаю, у Катьки спросите... — Бабка вдруг вопросительно подняла голову. — А шо он?
— Не шо, а нужно, — оборвал громким голосом громадина.
Оказывается, искали документы, золото и миллион денег. В районе начали закрывать церкви, и сын сельского попа на днях сбежал неизвестно куда. А кто-то нашептал, что он спрятал золото у нас.
Насколько я помню, сын попа заходил к нам неделю назад — мать это подтвердила, когда её спросил неприятный громадина.
Немного спустя, Петрович вылез из подвала, весь в паутине, и безучастно произнес: «Ничего нет».
Начальник встал с табуретки и как-то неуклюже повернулся:
— Ну, бывайте здоровы.
И снова затопали сапоги в коридоре по ступенькам.
— Напустили холоду, дьяволы, — пробормотала бабка и полезла на печь.
Из-за того, что после обыска могут быть неприятности, мать тяжело вздохнула. А когда увидела на кухне разлитую воду и отбитый кран самовара, ахнула и горько залилась слезами, обнимая и лаская меня и сестру. Я же думал о книге и комиссаре дяде. Это он, по словам матери, оставил на сохранение вороха старых политических книг, которые мать положила на чердак дома. А дядя Коля, брат матери, как говорила бабка, мотался где-то в песках Азии, потом на Дальнем Востоке. Он строил новую жизнь. Регулярно присылал бабке деньги на сахар и чай.
В такие дни бабка словно оживала. Она дрожащими пальцами отсчитывала деньги и, подозвав меня к себе, говорила:
— Ну, конек, беги в магазин. Две пачки чая и сахару полкило. Не забудь! — хрипло кричала она вслед. Иногда я приносил не тот чай. Тогда она ругала меня и смотрела поверх моей головы, злыми глазами. От её узких полуслепых глаз, засевших под брови, словно в черные ямы, становилось страшно. Она подымала недовольный взгляд на большой, увеличенный портрет дяди в военном, затем на портрет Ленина, прибитый к стене, и вздыхала...
В дяде Коле мне представлялось что-то великое, красное. Его фотография в буденовке со звездой напоминали мне одно любимое, еще непонятное название «Красный комиссар». Красное напоминало мне о больших красных флагах на первый Май, у красного двухэтажного кирпичного здания школы. Деревянный помост из горбылей и стол со звездой из красной материи. Все красное превращалось для меня в символ радости.
Чуть помню: множество людей, и я тыкаюсь носом и головой в вонючие кулаки, пахучие белые цветы и кусты распустившейся вербы. Тогда мне казалось, что дядя вдруг появится и выйдет на помост и будет красиво говорить. Бабка же не любила сына, считала его наивным малым и что он стал виной всех её бед: смерти отца, моего деда в революцию. Дед, по словам бабки, хороший плотник — краснодеревщик, трудяга. «Только построил дачу... Бах... Революция... Все сожгли, все разорили; краснокожие». Так называла бабка красных комиссаров. Бабка проклинала сына, ругалась во всеуслышание, обзывала красных всякими нехорошими словами. Она никого не боялась, а я её ненавидел за то, что оскорбляла красных комиссаров, которыми восхищались почти все деревенские ребята.

                Продолжение следует...