М. А

       Джейкоб заворожено смотрел, как умелые пальцы ловко орудуют инструментом. Зрачки не успевали за порхающими движениями: мужчине казалось, что это не руки, а сказочные птицы исполняют только им известный танец. Вот и вот мелькнул в скругленных клювах холодный отблеск пинцета, скальпеля и кусачек. Полет их был отточен, выверен годами, но все же сердце под бирюзовой рубашкой неистово стучало, хотя каждая партия была заучена идеально.

Джейкоб силился впитать больше, успеть запечатлеть в памяти хотя бы малые крохи этого искусства, он буквально сливался с процессом, он был голоден до чуда, но непривычные звуки с раздражающей монотонностью щекотали слух, воруя у зрения лакомые куски информации. Однообразный сигнал прибора, придуманный, казалось, только для того, чтобы вывести любого из себя, не имел никакого влияния на хирурга и его ассистента.

Мужчина перевел взгляд выше: белая маска таинственно поглощала любую эмоцию, да и глаза, возле уголков которых лучами залегли первые морщины, не выражали ничего, кроме предельного сосредоточения и контроля. Мудрые, они с неумолимой жаждой истины препарировали каждый миллиметр живой ткани, помогая пальцам довести все до совершенства. Блестящие, то ли от адреналина, то ли от яркого света, который безжалостно резал сетчатку уже третий час.

Еще пара минут невыносимого ожидания, и доктор вышел из операционной, зовя за собой жестом взволнованного зрителя.

Они смотрели друг на друга уже несколько секунд, но Джейкоб все еще не мог понять: плакать ему от счастья или рыдать от горя. Наконец, белый покров маски был сорван, и комната осветилась легкой усталой улыбкой. Чувства лавиной вырвались наружу – были и крепкие объятья, и слезы, и слова признательности.

С восхищением смотрел он в эти блестящие глаза, отражавшие недавно уменьшенную копию раскуроченой грудной клетки. И еще долго-долго пожимал он в благодарности руки, бережно державшие жизнь его жены.