Сила слова во благо и на гибель - часть 25я О восп

1я публикация части 25й
(«О воспитании») на Проза ру 2018 02 24


(1й,2й,3й,4й,5й,6й,7й,8й,9й частей – 2017 12   11, 12, 13, 14, 15, 16, 19, 23, 28;
10й, 11й, 12й, 13й, 14й, 15й, 16й - 2018 01   11, 16, 18, 19, 20, 24, 25;
17й, 18й, 19й, 20й, 21й,22й, 23й, 24й  – 2018 02   04  05  09  11  11  15  18  21)


Если вы читаете текст повторно,
он может быть уже немного другим -
т.е. точечно или фрагментарно
изменён, дополнен, сокращён,
найденные ошибки исправлены и т.д.
См. выше дату "ближайшей редакции".



                *******ВАЖНО

Говорила об этом,
но есть необходимость повторить:
не все авторы (и произведения),
упомянутые ниже,
могу назвать любимыми.
Не всегда разделяю мысли и чувства авторов и персонажей.
Иногда – лишь предлагаю «ознакомиться». Чтобы помнить: и так бывает. *******





                Лидия Кузьмина-Сапогова
 

                СИЛА СЛОВА ВО БЛАГО И НА ГИБЕЛЬ –
                часть 25я
                («О ВОСПИТАНИИ»)

               
                «Да здравствует право читать,
                Да здравствует право писать.

        Правдивой страницы
        Лишь тот и боится,
        Кто вынужден правду скрывать».

                Роберт Бёрнс
                "За тех, кто далеко" 


                ))))))) Повторю
(немного изменив)

                "предварение"
из предыдущих 24х частей –
для тех, кто их не видел. 


_____Начало:

вступление, объяснения –
в трёх предыдущих публикациях: 

*«Автор Галина Гостева - тема Тотальный диктант-2017
(1я публикация на Проза и Стихи ру 2017 03 17)
и

**«О тотальном диктанте 2018 – и не только – 1»    

***… и  «… - 2»
 
(1я публикация частей 1й и 2й на Проза и Стихи ру 2017 12 09)


_____ Название:

из моего прошлогоднего
рифмованного опуса
                «Пейто – богиня убеждения».
Текст с комментариями есть на страницах.
На Стихи ру – отдельно,
на Проза ру – совместно с «Апостериори».

(Для меня там главное –

      шедевр Ивана Андреевича Крылова

        «СОЧИНИТЕЛЬ И РАЗБОЙНИК»)


_____Содержание:

произвольная подборка
    «о языке»,
          его возможностях  -
                в широком смысле. 

Не только миницитат –
но фрагментов, отрывков,
а коротких произведений и целиком),

интересных и
являющих собой «великолепные образцы» (по мне).

Плюс факты, рассказы, мнения, комментарии, «умозлоключения» (не только мои).
От анекдотов и прочих забавностей – до…

Планирую энное количество частей – как получится. 
Иногда «общего плана», иногда сужая тему.
.

_____Решила не ждать новых писем от организаторов ТД - как повода:
материал есть, мариновать его незачем.

_______________Ничего разособенного:
многое вы знаете, конечно –
но кое-что, возможно, забыли,
а то и прочтёте впервые.


_____Подбирать стараюсь не из «самых известных».
Но делаю исключения.
И даже повторы: кое-что приводила в прежних публикациях по разным поводам –
но там вы можете не увидеть.
Если в этом цикле уместно – то (даже для читавших прежнее) повторение, думаю, оправдано.
 

_____Ключевые слова:

интерес,
знание,
раздумья.


                * NB   
Мнение «говорящего» (т.е. цитируемого)

с моим совпадает не всегда.
Иногда просто представляет интерес - разного рода.


______ На страницах помещу всё «наэтотемное» в отдельную папку.


_____ Сейчас публикую подборки «на скорую руку», поддавшись порыву - увлекло, захватило.
Не претендую на «полное раскрытие темы» - лишь затрагиваю.

План:
вернуться и «улучшить» по возможности
(в нынешнем варианте выбирала из вспомнившегося по теме сразу) –
добавлю, поменяю.
Так хотелось бы… время покажет.


_____ Прошу прощения за возможные «ляпы».
Буду исправлять по мере обнаружения.


                ** NB ещё раз:
вынуждена подчеркнуть
ввиду несладкого опыта. ___________ Материал в предлагаемой форме –

на любителя, да.
И по объёму тоже – велик, согласна.
____Но пишу для тех,
кому всё равно будет интересно,
не вижу смысла «усреднять для удобочитания» –
потому что сама такое читала бы.

                Портал позволяет вольность изложения, без оглядки на формат –
для меня это бесценно.


                ))))))) Пожалуйста,
если такая «подача»
    вам не по вкусу –

                просто не читайте. )))))))




          Часть 25я____________«О ВОСПИТАНИИ»__________________№№ 281 - 300



                БЕЗ «оргвыводов», рекомендаций, хвалы, хулы – но взгляды, примеры.
Серьёзно и шутя.
На знание и раздумье.

                К сведению:

эта подборка получилась самой большой по объёму.
Перечитывая с целью сократить,
решила: не буду.
Читатель волен лишь просмотреть, а то и пропустить.
А по мне – всё важно.
Тем более: без того многое из планируемого таковым и осталось. Например, Высоцкий – «Парня спасём, парня в детдом».
Увы – необъятное не объять…


Эпиграфом –

«Что делать, чтоб младенец розовый
Не стал дубиной стоеросовой»?
               Валентин Берестов «Педагогика»




________________ № 281 Дмитрий Лихачев «Раздумья»
(из «Катеринушка закатилась»)


«А вот другой мой воспитатель - домашний, звали его Катеринушкой.
Единственное, что сохранилось от Катеринушки, - фотография, на которой она снята с моей бабушкой, Марией Николаевной Коняевой. Фотография плохая, но характерная. Обе смеются до слез. Бабушка просто смеется, а Катеринушка и глаза закрыла, и видно, что слова вымолвить не может от смеха. Я знаю, отчего обе так смеются, но не скажу… Не надо!
Кто снял их во время приступа такого неудержимого смеха - не знаю. Фотография любительская, и в нашей семье она давно-давно. Катеринушка нянчила мою мать, нянчила моих братьев. Мы хотели, чтобы помогла она нам и с нашими "рунчиками" - Верочкой и Милочкой, но что-то ей помешало. Помех у нее, притом неожиданных, было немало.
Помню, что в детстве жила она в Тарасовом в одной со мной комнате, а было мне тогда лет шесть, и я открыл тогда впервые, к своему удивлению, что у женщин есть ноги. Юбки носили такие длинные, что видна была только обувь. А тут по утрам за ширмой, когда Катеринушка вставала, появлялись две ноги в толстых чулках разного цвета (чулок все равно под юбкой не было видно). Я смотрел на эти разноцветные чулки, появлявшиеся передо мной до щиколоток, и удивлялся».





_____________________________________ № 282 Иван Крылов «Воспитание льва»


«Льву, Кесарю лесов, бог сына даровал.
Звериную вы знаете природу:
У них, не как у нас — у нас ребенок году,
Хотя б он царский был, и глуп, и слаб, и мал;
А годовалый Львенок
Давно уж вышел из пеленок.
Так к году Лев-отец не шуткой думать стал,
Чтобы сынка невежей не оставить,
В нем царску честь не уронить,
И чтоб, когда сынку придется царством править,
Не стал бы за сынка народ отца бранить.
Кого ж бы попросить, нанять или заставить
Царевича Царем на-выучку поставить?
Отдать его Лисе — Лиса умна,
Да лгать великая охотница она;
А со лжецом во всяком деле мука.—
Так это, думал Царь, не царская наука.
Отдать Кроту: о нем молва была,
Что он во всем большой порядок любит:
Без ощупи шага; не ступит
И всякое зерно для своего стола

Он сам и чистит, сам и лупит;
И словом, слава шла,
Что Крот великий зверь на малые дела:
Беда лишь, под носом глаза Кротовы зорки,
Да вдаль не видят ничего;
Порядок же Кротов хорош, да для него;
А царство Львиное гораздо больше норки.
Не взять ли Барса? Барс отважен и силён,
А сверх того, великий тактик он;
Да Барс политики не знает:
Гражданских прав совсем не понимает,
Какие ж царствовать уроки он подаст!
Царь должен быть судья, министр и воин;
А Барс лишь резаться горазд:
Так и детей учить он царских недостоин.
Короче: звери все, и даже самый Слон,
Который был в лесах почтён,
Как в Греции Платон,
Льву всё еще казался не умен,
И не учен.
По счастью, или нет (увидим это вскоре),
Услышав про царево горе,
Такой же царь, пернатых царь, Орел,
Который вел
Со Львом приязнь и дружбу,
Для друга сослужить большую взялся службу
И вызвался сам Львенка воспитать.
У Льва как гору с плеч свалило.
И подлинно: чего, казалось, лучше было
Царевичу царя в учители сыскать?
Вот Львенка снарядили
И отпустили
Учиться царствовать к Орлу.
Проходит год и два; меж тем, кого ни спросят,
О Львенке ото всех лишь слышат похвалу:
Все птицы чудеса о нем в лесах разносят.
И наконец приходит срочный год,
Царь-Лев за сыном шлёт.
Явился сын; тут царь сбирает весь народ,
И малых и больших сзывает;
Сынка целует, обнимает,

И говорит ему он так: «Любезный сын,
По мне наследник ты один;
Я в гроб уже гляжу, а ты лишь в свет вступаешь:
Так я тебе охотно царство сдам.
Скажи теперь при всех лишь нам,
Чему учен ты, что ты знаешь,
И как ты свой народ счастливым сделать чаешь?» —
«Папа;», ответствовал сынок: «я знаю то,
Чего не знает здесь никто:
И от Орла до Перепёлки,
Какой где птице боле вод,
Какая чем из них живет,
Какие яица несет,
И птичьи нужды все сочту вам до иголки.
Вот от учителей тебе мой аттестат:
У птиц недаром говорят,
Что я хватаю с неба звезды;
Когда ж намерен ты правленье мне вручить,
То я тотчас начну зверей учить
Вить гнезды».
Тут ахнул царь и весь звериный свет;
Повесил головы Совет,
А Лев-старик поздненько спохватился,
Что Львенок пустякам учился
И не добро он говорит;
Что пользы нет большой тому знать птичий быт,
Кого зверьми владеть поставила природа,
И что важнейшая наука для царей:
Знать свойство своего народа
И выгоды земли своей».





___________________________________ № 283 Анатоль Франс «Преступление Сильвестра Боннара»


«Нотариус снова стал оправдывать систему воспитания мадемуазель Префер и в виде заключения сказал:
– Нельзя учиться, забавляясь.
– Учиться можно, только забавляясь, – ответил я. – Искусство обучения есть искусство будить в юных душах любознательность и затем удовлетворять ее; а здоровая, живая любознательность бывает только при хорошем настроении. Когда же насильно забивают голову знаниями, они только гнетут и засоряют ум. Чтобы переварить знания, надо поглощать их с аппетитом. Я знаю Жанну. Если бы этого ребенка доверили мне, я сделал бы из нее не ученого, ибо желаю ей добра, а ребенка, блещущего умом и жизнью, – такого, чтобы в его душе вся красота природы и искусства отображалась нежным блеском. Она жила бы у меня в духовном единении с красивыми пейзажами, с идеальными образами поэзии и истории, с благородно трогательной музыкой. Все, к чему мне хотелось бы внушить ей любовь, я сделал бы для нее привлекательным. Даже рукоделье я бы возвысил для нее подбором тканей, характером вышивок и стилем кружевных отделок. Я подарил бы ей красивую собаку и пони, чтобы научить ее ходить за живыми существами; я бы дарил ей птиц, чтобы, кормя их, она узнала цену капле воды и крошке хлеба. Я создал бы еще одну отраду для нее – возможность радостно благотворить. А поскольку горе неизбежно, поскольку жизнь полна страданий, я научил бы ее той христианской мудрости, которая нас поднимает выше всех страданий и красит само горе. Вот как я мыслю воспитание девицы!
– Преклоняюсь, – ответил мэтр Муш, складывая руки в черных шерстяных перчатках.
Он встал.
– Вы понимаете, конечно, – сказал я, провожая его, – что я не собираюсь навязывать мадемуазель Префер мою систему воспитания, глубоко личную и совершенно несовместную с укладом даже лучших пансионов. Я только умоляю вас склонить мадемуазель Префер к тому, чтобы она давала Жанне поменьше работы и побольше отдыха, не унижала ее и предоставила свободу ее душе и телу, насколько это допускает устав учебных заведений».




_________ _______________________№ 284Вадим Сергеевич Шефнер
Из повести «Счастливый неудачник» (1962–1964)
Герой повести написал это – в знак протеста.


«О ты, учебная старуха,
Самодержавная змея!
Зачем ты дергаешь за ухо,
Зачем ты мучаешь меня?
Ты пистолета не имеешь,
Песочных нет часов с тобой,
И ты детей учить не смеешь,
Творя убийство и разбой»!



______________ № 285 Максимилиан Волошин «Путями Каина — XIII. Государство»

«3
Из всех насилий,
Творимых человеком над людьми,
Убийство — наименьшее,
Тягчайшее же — воспитанье.
Правители не могут
Убить своих наследников, но каждый
Стремится исковеркать их судьбу:
В ребёнке с детства зреет узурпатор,
Который должен быть
Заране укрощён.
Смысл воспитанья —
Самозащита взрослых от детей.
Поэтому за рангом палачей
Идёт учёный Комитет
Компрачикосов,
Искусных в производстве
Обеззараженных
Кастрированных граждан».

13 апреля 1922
Коктебель





_______________________________ № 286 Джон Голсуорси «Белая обезьяна»


«Он услышал голос Флер:
– Мать у меня, конечно, католичка; она не ходит в церковь потому, что живет с отцом здесь. Она и меня не очень заставляла. Но я все думаю, Майкл, как мы поступим с ним.
– Пусть растет, как хочет.
– Не знаю. Чему-нибудь его надо учить, ведь он пойдет в школу. Католикам религия все-таки что-то дает.
– Да, вера вслепую. Это сейчас единственный логический путь.
– Я думаю, что человеку без религии всегда кажется, что ничто на свете не имеет значения.
Майкл чуть было не сказал: «Давай воспитывать его солнцепоклонником», но вместо этого проговорил:
– Мне кажется, чему бы его ни учить – все это только пока он сам не начнет думать, а уж тогда он решит, что ему больше всего подходит.
– Ну, а твое мнение, Майкл? Ведь ты один из самых хороших людей, кого я знаю.
– Ну да, – сказал Майкл, странно польщенный, – Разве?
– Нет, серьезно, что ты об этом думаешь, Майкл?
– Видишь ли, детка, никакой доктрины я не придерживаюсь, значит и религии у меня нет. Я считаю, что надо быть на высоте, – но это уже этика.
– Но ведь право же, трудно ни во что не верить, кроме себя самого. Если из какой-нибудь религии можно чтолибо извлечь, то не лучше ли ее принять?
Майкл улыбнулся – правда, только мысленно.
– Ты можешь поступать с одиннадцатым баронетом, как тебе будет угодно, а я буду тебе помогать. При его наследственности он, наверно, будет немножко скептиком.
– Но я не хочу этого! Мне гораздо больше хочется, чтобы он был последовательный и убежденный. Скептицизм только лишает людей спокойствия.
– Чтобы в нем не было «белой обезьяны», да? Ну не знаю. Это, по-моему, носится в воздухе. Самое главное – вбить ему с малолетства уважение к другим людям, вбить хоть шлепками, если нужно.
Флер посмотрела на него ясными глазами и засмеялась.
– Да, – сказала она. – Моя мать пробовала так меня воспитывать, но папа запретил».





____________________________________ № 287 Николай Некрасов «В дороге»


«Скучно! скучно!.. Ямщик удалой,
Разгони чем-нибудь мою скуку!
Песню, что ли, приятель, запой
Про рекрутский набор и разлуку;
Небылицей какой посмеши
Или, что ты видал, расскажи —
Буду, братец, за все благодарен».

— Самому мне невесело, барин:
Сокрушила злодейка жена!..
Слышь ты, смолоду, сударь, она
В барском доме была учена
Вместе с барышней разным наукам,
Понимаешь-ста, шить и вязать,
На варгане играть и читать —
Всем дворянским манерам и штукам.
Одевалась не то, что у нас
На селе сарафанницы наши,
А, примерно представить, в атлас;
Ела вдоволь и меду и каши.
Вид вальяжный имела такой,
Хоть бы барыне, слышь ты, природной,
И не то что наш брат крепостной,
Тоись, сватался к ней благородной
(Слышь, учитель-ста врезамшись был,
Баит кучер, Иваныч Торопка),—
Да, знать, счастья ей Бог не судил:
Не нужна-ста в дворянстве холопка!

Вышла замуж господская дочь,
Да и в Питер... А справивши свадьбу,
Сам-ат, слышь ты, вернулся в усадьбу,
Захворал и да Троицу в ночь
Отдал Богу господскую душу,
Сиротинкой оставивши Грушу...
Через месяц приехал зятек —
Перебрал по ревизии души
И с запашки ссадил на оброк,
А потом добрался и до Груши.
Знать, она согрубила ему
В чем-нибудь, али напросто тесно
Вместе жить показалось в дому,
Понимаешь-ста, нам неизвестно,—
Воротил он ее на село —
Знай-де место свое ты, мужичка!
Взвыла девка — крутенько пришло:
Белоручка, вишь ты, белоличка!

Как на грех, девятнадцатый год
Мне в ту пору случись... посадили
На тягло — да на ней и женили...
Тоись, сколько я нажил хлопот!
Вид такой, понимаешь, суровой...
Ни косить, ни ходить за коровой!..
Грех сказать, чтоб ленива была,
Да, вишь, дело в руках не спори;лось!
Как дрова или воду несла,
Как на барщину шла — становилось
Инда жалко подчас... да куды! —
Не утешишь ее и обновкой:
То натерли ей ногу коты,
То, слышь, ей в сарафане неловко.
При чужих и туда и сюда,
А украдкой ревет как шальная...
Погубили ее господа,
А была бы бабенка лихая!

На какой-то патрет все глядит
Да читает какую-то книжку...
Инда страх меня, слышь ты, щемит,
Что погубит она и сынишку:
Учит грамоте, моет, стрижет,
Словно б;рченка, каждый день чешет,
Бить не бьет — бить и мне не дает...
Да недолго пострела потешит!
Слышь, как щепка худа и бледна,
Ходит, тоись, совсем через силу,
В день двух ложек не съест толокна —
Чай, свалим через месяц в могилу...
А с чего?.. Видит Бог, не томил
Я ее безустанной работой...
Одевал и кормил, без пути не бранил,
Уважал, тоись, вот как, с охотой...
А, слышь, бить — так почти не бивал,
Разве только под пьяную руку...
«Ну, довольно, ямщик! Разогнал
Ты мою неотвязную скуку!..»
1845





____________________________________ № 288 Шарлотта Бронте «Джен Эйр»


«— Притворство — поистине весьма прискорбная черта в ребенке, — заявил мистер Брокльхерст. — Оно сродни лживости, а все лжецы будут ввергнуты в озеро, горящее пламенем и серой. Во всяком случае, миссис Рид, за ней установят надзор. Я поговорю с мисс Темпль и с наставницами.
— Я хотела бы, чтобы она была воспитана в соответствии со своим будущим положением, — продолжала моя благодетельница. — Пусть научится смиряться и быть полезной. Что касается каникул, то она, с вашего позволения, будет проводить их в Ловуде.
— Ваши решения, сударыня, в высшей степени разумны, — отозвался мистер Брокльхерст. — Смирение — это высшая христианская добродетель, она как нельзя лучше пристала воспитанницам Ловуда; поэтому я требую, чтобы ее развитию в детях уделялось особое внимание; я специально изучал вопрос, как успешнее смирять в них суетное чувство гордости, и совсем на днях мне пришлось получить приятное подтверждение достигнутых мною успехов: моя вторая дочь Августа посетила со своей мамой школу и, вернувшись домой, воскликнула: «Папочка, какие все девочки в Ловуде простые и смирные — волосы зачесаны за уши, фартуки длинные-предлинные; а эти холщовые сумки поверх платья… совсем как дети бедняков. Они смотрели на нас с мамой во все глаза, — добавила моя дочка, — будто никогда не видели шелковых платьев».
— Мне очень приятно это слышать, — отозвалась миссис Рид. — Обыщи я всю Англию, я едва ли нашла бы более подходящую систему воспитания для такой девочки, как Джен Эйр. Строгость, мой дорогой мистер Брокльхерст, — я стою за строгость решительно во всем!
— Непоколебимая строгость, сударыня, первая обязанность христианина. Что касается Ловуда, этому принципу подчинено все: неприхотливая пища, скромная одежда, строгий распорядок дня, закаляющий характер и приучающий к трудолюбию, — таков строй жизни этого дома и его обитателей.
— И это совершенно правильно, сэр. Значит, я могу быть спокойна, что девочку примут в Ловуд и там воспитают в соответствии с ее положением и видами на будущее!
— Конечно, сударыня! Мы поместим ее в этот вертоград избранных душ. И я надеюсь, что она будет благодарна за столь высокую привилегию.
— Итак, я пришлю ее возможно скорее, мистер Брокльхерст, потому что, уверяю вас, я жажду освободиться от ответственности, которая стала для меня в конце концов слишком обременительной.
— Конечно, конечно, сударыня! А теперь пожелаю вам доброго здоровья. Я возвращусь в Брокльхерст в течение ближайших двух недель: викарий, мой друг и благодетель, раньше ни за что не отпустит меня. Но я извещу мисс Темпль, чтобы она ожидала новую девочку. Таким образом, с приемом не будет никаких затруднений. До свидания!
— До свидания, мистер Брокльхерст! Передайте мой привет миссис Августе, и Теодоре, и мистеру Брокльхерсту, Броутону Брокльхерсту.
— Не премину, сударыня! Девочка, вот тебе книжка «Спутник ребенка»; прочти ее с молитвой, особенно «Описание ужасной и внезапной смерти Марты Дж., дурной девочки, предавшейся пороку лжи и обмана».
С этими словами мистер Брокльхерст вручил мне тощую брошюрку, аккуратно вшитую в папку, и, позвонив, чтоб ему подали экипаж, уехал. Миссис Рид и я остались одни.
…
Сидя на низенькой скамеечке, в нескольких шагах от ее кресла, я внимательно рассматривала ее фигуру и черты лица. В руке я держала трактат о внезапной смерти лгуньи, — эта история особенно рекомендовалась моему вниманию как весьма уместное для меня предостережение. То, что здесь сейчас произошло, — слова, сказанные миссис Рид мистеру Брокльхерсту, весь тон этого разговора, грубого и оскорбительного для меня, еще болезненно отдавалось в моей душе. Я вспоминала каждое слово с той же болью, с какой я слушала их, и во мне пробуждалось горячее желание отомстить».





_____________________________________ №  289 Михаил Ломоносов


«Блаженство общества всядневно возрастает;
Монархиня труды к трудам соединяет.
Стараясь о добре великих нам отрад,
О воспитании печется малых чад;
Дабы, что в Отчестве оставлено презренно,
Приобрело ему сокровище бесценно;
И чтоб из тяжкого для общества числа
Воздвигнуть с нравами похвальны ремесла.
Рачители добра грядущему потомству!
Внемлите с радостью полезному питомству:
Похвально дело есть убогих призирать,
Сугуба похвала для пользы воспитать;
Натура то гласит, повелевает вера.
Внемлите важности монаршего примера:
Екатерина вас предводит к чести сей,
Спешите щедростью, как верностью, за ней».
Начало сентября 1763





____________________________________ № 290 Лев Толстой «Анна Каренина»


                Разные взгляды персонажей…



«И Левину вспомнилась недавняя сцена с Долли и ее детьми. Дети, оставшись одни, стали жарить малину на свечах и лить молоко фонтаном в рот. Мать, застав их на деле, при Левине стала внушать им, какого труда стоит большим то, что они разрушают, и то, что труд этот делается для них, что если они будут бить чашки, то им не из чего будет пить чай, а если будут разливать молоко, то им нечего будет есть, и они умрут с голоду.
И Левина поразило то спокойное, унылое недоверие, с которым дети слушали эти слова матери. Они только были огорчены тем, что прекращена их занимательная игра, и не верили ни слову из того, что говорила мать. Они и не могли верить, потому что не могли себе представить всего объема того, чем они пользуются, и потому не могли представить себе, что то, что они разрушают, есть то самое, чем они живут.
«Это всё само собой, — думали они, — и интересного и важного в этом ничего нет, потому что это всегда было и будет. И всегда всё одно и то же. Об этом нам думать нечего, это готово; а нам хочется выдумать что-нибудь свое и новенькое. Вот мы выдумали в чашку положить малину и жарить ее на свечке, а молоко лить фонтаном прямо в рот друг другу. Это весело и ново, и ничего не хуже, чем пить из чашек».
«Разве не то же самое делаем мы, делал я, разумом отыскивая значение сил природы и смысл жизни человека?» продолжал он думать.
«И разве не то же делают все теории философские, путем мысли странным, несвойственным человеку, приводя его к знанию того, что он давно знает и так верно знает, что без того и жить бы не мог? Разве не видно ясно в развитии теории каждого философа, что он вперед знает так же несомненно, как и мужик Федор, и ничуть не яснее его главный смысл жизни и только сомнительным умственным путем хочет вернуться к тому, что всем известно?»
«Ну-ка, пустить одних детей, чтоб они сами приобрели, сделали посуду, подоили молоко и т. д. Стали бы они шалить? Они бы с голоду померли. Ну-ка, пустите нас с нашими страстями, мыслями, без понятия о едином Боге и Творце! Или без понятия того, что есть добро, без объяснения зла нравственного».
«Ну-ка, без этих понятий постройте что-нибудь!»
«Мы только разрушаем, потому что мы духовно сыты. Именно дети!»

…



Москва, несмотря на свои caf;s chantants и омнибусы, была все-таки стоячее болото. Это всегда чувствовал Степан Аркадьич. Пожив в Москве, особенно в близости с семьей, он чувствовал, что падает духом. Поживя долго безвыездно в Москве, он доходил до того, что начинал беспокоиться дурным расположением и упреками жены, здоровьем, воспитанием детей, мелкими интересами своей службы; даже то, что у него были долги, беспокоило его. Но стоило только приехать и пожить в Петербурге, в том кругу, в котором он вращался, где жили, именно жили, а не прозябали, как в Москве, и тотчас все мысли эти исчезали и таяли, как воск от лица огня. Жена?.. Нынче только он говорил с князем Чеченским. У князя Чеченского была жена и семья — взрослые пажи дети, и была другая, незаконная семья, от которой тоже были дети. Хотя первая семья была тоже хороша, князь Чеченский чувствовал себя счастливее во второй семье. И он возил своего старшего сына во вторую семью и рассказывал Степану Аркадьичу, что он находит это полезным и развивающим для сына. Что бы на это сказали в Москве? Дети? В Петербурге дети не мешали жить отцам. Дети воспитывались в заведениях, и не было этого, распространяющегося в Москве — Львов, например, — дикого понятия, что детям всю роскошь жизни, а родителям один труд и заботы. Здесь понимали, что человек обязан жить для себя, как должен жить образованный человек.

…

Львов, женатый на Натали, сестре Кити, всю свою жизнь провел в столицах и за границей, где он и воспитывался и служил дипломатом.
В прошлом году он оставил дипломатическую службу, не по неприятности (у него никогда ни с кем не бывало неприятностей), и перешел на службу в дворцовое ведомство в Москву, для того чтобы дать наилучшее воспитание своим двум мальчикам.
Несмотря на самую резкую противоположность в привычках и во взглядах и на то, что Львов был старше Левина, они в эту зиму очень сошлись и полюбили друг друга.
Львов был дома, и Левин без доклада вошел к нему.
Львов в домашнем сюртуке с поясом, в замшевых ботинках сидел на кресле и в pince-nez с синими стеклами читал книгу, стоявшую на пюпитре, осторожно на отлете держа красивою рукой до половины испеплившуюся сигару.
Прекрасное, тонкое и молодое еще лицо его,которому курчавые блестящие серебряные волосы придавали еще более породистое выражение, просияло улыбкой, когда он увидел Левина.
- Отлично! А я хотел к вам посылать. Ну,что Кити? Садитесь сюда, спокойнее... - Он встал и подвинул качалку. - Читали последний циркуляр в "Journal de St.-Petersbourg"? Я нахожу прекрасно, - сказал он с несколько французским акцентом.
Левин рассказал слышанное от Катавасова о том, что говорят в Петербурге, и, поговорив о политике, рассказал про свое знакомство с Метровым и поездку в заседание. Львова это очень заинтересовало.
- Вот я завидую вам, что у вас есть входы в этот интересный ученый мир, - сказал он. И,разговорившись, как обыкновенно, тотчас же перешел на более удобный ему французский язык. - Правда, что мне и некогда. Моя и служба и занятия детьми лишают меня этого; а потом я не стыжусь сказать, что мое образование слишком недостаточно.
- Этого я не думаю, - сказал Левин с улыбкой и, как всегда, умиляясь на его низкое мнение о себе, отнюдь не напущенное на себя из желания казаться или даже быть скромным, но совершенно искреннее.
- Ах, как же! Я теперь чувствую, как я мало образован. Мне для воспитания детей даже нужно много освежить в памяти и просто выучиться. Потому что мало того, чтобы были учителя, нужно, чтобы был наблюдатель, как в вашем хозяйстве нужны работники и надсмотрщик. Вот я читаю, - он показал грамматику Буслаева, лежавшую на пюпитре, - требуют от Миши, и это так трудно... Ну вот объясните мне. Здесь он говорит...
Левин хотел объяснить ему, что понять этого нельзя, а надо учить; но Львов не соглашался с ним.
- Да, вот вы над этим смеетесь!
- Напротив, вы не можете себе представить, как, глядя на вас, я всегда учусь тому, что мне предстоит, - именно воспитанию детей.
- Ну, уж учиться-то нечему, - сказал Львов.
- Я только знаю, - сказал Левин, - что я не видал лучше воспитанных детей, чем ваши, и не желал бы детей лучше ваших.
Львов, видимо, хотел удержаться, чтобы не высказать своей радости, но так и просиял улыбкой.
- Только бы были лучше меня. Вот все, чего я желаю. Вы не знаете еще всего труда, - начал он, - с мальчиками, которые, как мои, были запущены этою жизнью за границей.
- Это все нагоните. Они такие способные дети. Главное - нравственное воспитание. Вот чему я учусь, глядя на ваших детей.
- Вы говорите - нравственное воспитание. Нельзя себе представить, как это трудно! Только что вы побороли одну сторону, другие вырастают, и опять борьба. Если не иметь опоры в религии, - помните, мы с вами говорили, - то никакой отец одними своими силами без этой помощи не мог бы воспитывать.
Интересовавший всегда Левина разговор этот был прерван вошедшею, одетою уже для выезда, красавицей Натальей Александровной.
- А я не знала, что вы здесь, - сказала она, очевидно не только не сожалея, но даже радуясь, что перебила этот давно известный ей и наскучивший разговор. - Ну, что Кити? Я обедаю у вас нынче. Вот что, Арсений, - обратилась она к мужу, - ты возьмешь карету...
И между мужем и женой началось суждение, как они проведут день.Так как мужу надо было ехать встречать кого-то по службе, а жене в концерт и публичное заседание юго-восточного комитета, то надо было много решить и обдумать. Левин, как свой человек, должен был принимать участие в этих планах. Решено было, что Левин поедет с Натали в концерт и на публичное заседание, а оттуда карету пришлют в контору за Арсением, и он заедет за ней и свезет ее к Кити; или же если он не кончит дел, то пришлет карету, и Левин поедет с нею.
- Вот он меня портит, - сказал Львов жене, - уверяет меня, что наши дети прекрасные, когда я знаю, что в них столько дурного.
- Арсений доходит до крайности, я всегда говорю, - сказала жена. - Если искать совершенства, то никогда не будешь доволен. И правду говорит папа, что, когда нас воспитывали, была одна крайность - нас держали в антресолях, а родители жили в бельэтаже; теперь напротив - родителей в чулан, а детей в бельэтаж. Родители уж теперь не должны жить, а все для детей.
- Что ж, если это приятнее? - сказал Львов, улыбаясь своею красивою улыбкой и дотрогиваясь до ее руки. - Кто тебя не знает, подумает, что ты не мать, а мачеха.
- Нет, крайность ни в чем не хороша, - спокойно сказала Натали, укладывая его разрезной ножик на стол в определенное место.
- Ну вот, подите сюда, совершенные дети, - сказал он входившим красавцам мальчикам, которые, поклонившись Левину, подошли к отцу, очевидно желая о чем-то спросить его.
Левину хотелось поговорить с ними, послушать, что они скажут отцу, но Натали заговорила с ним, и тут же вошел в комнату товарищ Львова по службе, Махотин, в придворном мундире, чтобы ехать вместе встречать кого-то, и начался уж неумолкаемый разговор о Герцеговине, о княжне Корзинской, о думе и скоропостижной смерти Апраксиной.
Левин и забыл про данное ему поручение. Он вспомнил, уже выходя в переднюю.
- Ах, Кити мне поручила что-то переговорить с вами об Облонском, - сказал он, когда Львов остановился на лестнице, провожая жену и его.
- Да, да maman хочет, чтобы мы, les beau-freres, напали на него, - сказал он, краснея и улыбаясь. - И потом, почему же я?
- Так я же нападу на него, - улыбаясь, сказала Львова, дожидавшаяся конца разговора в своей белой собачьей ротонде. - Ну, поедемте.





________________________________________ № 291 Василий Курочкин


«Розги - ветви с древа знания!
Наказанья идеал!
В силу предков завещания
Родовой наш капитал!

Мы до школы и учителей,
Чуть ходя на помочах,
Из честной руки родителей
Познавали божий страх.

И с весною нашей розовой
Из начальнических рук
Гибкой, свежею, березовой
Нам привили плод наук.

И потом, чтоб просвещением
Мы не сделались горды,
В жизни отческим сечением
Нас спасали от беды.

В нас развились мышцы крепкие,
К нравам праотцев любовь,
Ум железный, руки цепкие
И чуть тепленькая кровь,

Так по телу разведенная,
Что от сердца никогда
Не бросалась возмущенная
В наши щеки от стыда.

Розги! ветви с древа знания,
Вам хвала превыше похвал.
Верный компас воспитания,
Наказанья идеал»!



                «Старичок в отставке»


«Литературой обличительной
Я заклеймен:
Я слышу говор, смех язвительный
Со всех сторон.
Еще добро б порода барская,
А то ведь зря
Смеется челядь канцелярская
И писаря!

А мне всего был дан родителем
Один тулуп,
И с ним совет - чтобы с просителем
Я не был глуп,
Что "благо всякое даяние"
Да "спину гни" -
Вот было наше воспитание
В былые дни.

В уездный суд судьбой заброшенный
В шестнадцать лет,
Я вицмундир купил поношенный -
И белый свет
С его соблазнами, приманками
Мне не светил
Между обложками и бланками,
В струях чернил.

Я не забыл отцовы правила,
Был верен им:
Меня всегда начальство ставило
В пример другим.
Сносив щелчки его почтительно,
Как благодать,
Я даже мысли возмутительной
Не смел питать.

Я в каждом старшем видел гения,
Всю суть наук, -
И взял жену без рассуждения
Из старших рук.
А как супруга с ребятишками
Пилить пойдут,
Так я ученого бы с книжками
Поставил тут!

Я им опорой был единою.
Всё нужно в дом:
И зашибешься - где полтиною,
А где рублем.
Дорога торная, известная:
Брал - всё равно,
Как птичка божия, небесная
Клюет зерно.

Клюют пернатые, от сокола
До голубков,
Клюют, клюют кругом и около:
На то дан клёв.
За что ж, когда так умилительно
Мир сотворен,
Литературой обличительной
Я заклеймен»?




________________ № 292 Иван Бунин «Цифры»


«I
Мой дорогой, когда ты вырастешь, вспомнишь ли ты, как однажды зимним вечером ты вышел из детской в столовую, остановился на пороге, — это было после одной из наших ссор с тобой, — и, опустив глаза, сделал такое грустное личико? Должен сказать тебе: ты большой шалун. Когда что-нибудь увлечет тебя, ты не знаешь удержу. Ты часто с раннего утра до поздней ночи не даешь покоя всему дому своим криком и беготней. Зато я и не знаю ничего трогательнее тебя, когда ты, насладившись своим буйством, притихнешь, побродишь по комнатам и, наконец, подойдешь и сиротливо прижмешься к моему плечу! Если же дело происходит после ссоры и если я в эту минуту скажу тебе хоть одно ласковое слово, то нельзя выразить, что ты тогда делаешь с моим сердцем! Как порывисто кидаешься ты целовать меня, как крепко обвиваешь руками мою шею, в избытке той беззаветной преданности, той страстной нежности, на которую способно только детство! Но это была слишком крупная ссора. Помнишь ли, что в этот вечер ты даже не решился близко подойти ко мне? — Покойной ночи, дядечка, — тихо сказал ты мне и, поклонившись, шаркнул ножкой. Конечно, ты хотел, после всех своих преступлений, показаться особенно деликатным, особенно приличным и кротким мальчиком. Нянька, передавая тебе единственный известный ей признак благовоспитанности, когда-то учила тебя: «Шаркни ножкой!» И вот ты, чтобы задобрить меня, вспомнил, что у тебя есть в запасе хорошие манеры. И я понял это — и поспешил ответить так, как будто между нами ничего не произошло, но все-таки очень сдержанно: — Покойной ночи. Но мог ли ты удовлетвориться таким миром? Да и лукавить ты не горазд еще. Перестрадав свое горе, твое сердце с новой страстью вернулось к той заветной мечте, которая так пленяла тебя весь этот день. И вечером, как только эта мечта опять овладела тобою, ты забыл и свою обиду, и свое самолюбие, и свое твердое решение всю жизнь ненавидеть меня. Ты помолчал, собрал силы и вдруг, торопясь и волнуясь, сказал мне: — Дядечка, прости меня... Я больше не буду... И, пожалуйста, все-таки покажи мне цифры! Пожалуйста! Можно ли было после этого медлить ответом? А я все-таки помедлил. Я, видишь ли, очень, очень умный дядя».




________________________________ Ирина Грекова № 293 «Кафедра»


«Единственный обожаемый ребенок вообще дело опасное. Если этот ребенок к
тому  же  и поздний,  опасность  возрастает  вдвое.  Как  его  вырастить  не
эгоистом,  не пупом земли?  Асины  родители об  этом не задумывались, просто
растили,  безгранично  любя.  Для некоторых  счастливых  натур  безграничная
любовь и есть воспитание».





________________ № 294 Иван Тургенев «Два богача» (Стихотворение в прозе)


«Когда при мне превозносят богача Ротшильда, который из громадных своих доходов уделяет целые тысячи на воспитание детей, на лечение больных, на призрение старых — я хвалю и умиляюсь.
Но, и хваля и умиляясь, не могу я не вспомнить об одном убогом крестьянском семействе, принявшем сироту-племянницу в свой разоренный домишко.
— Возьмем мы Катьку, — говорила баба, — последние наши гроши на нее пойдут, — не на что будет соли добыть, похлебку посолить…
— А мы ее… и не соленую, — ответил мужик, ее муж.
Далеко Ротшильду до этого мужика!




_______________________________________ № 295 Иван Хемницер «Добрый царь»


«Какой-то царь, приняв правленье,
С ним принял также попеченье
Счастливым сделать свой народ;
И первый шаг его был тот,
Что издал новое законам учрежденье
Законам старым в поправленье;
А чтоб исправнее закон исполнен был,
То старых и судей он новыми сменил.
Законы новые даны народу были
И новые судьи, чтоб лучше их хранили.
Во всем и вся была отмена хороша,
Когда б не старая в судьях иных душа.
А тотчас это зло поправить
Царь способов не находил,
Но должен это был
И воспитанию и времени оставить».

1772



                «Барон»


«Жил был скупой богач, и у него один
Был сын.
Отец его скончался;
Наследства миллион молодчику достался,
И захотел сынок, имевши миллион,
Бароном сделаться, — и сделался барон
Баронство куплено. Теперь задумал он
Быть сверх того еще и знатным господином
И слыть бароном с чином.
Хоть знатных он людей достоинств не имел,
Да он их представлять умел;
И всё сбирался и хотел
Министром быть при кабинете,
Чтоб в царском заседать совете,
Иль славным полководцем быть
Барон! достоинство за деньги не купить!
Но всё барон не мог решиться,
К чему бы лучше прилепиться,
Где б больше чести доступить:
Министром быть ли добиваться
Иль в полководцы домогаться?
И так в намереньях одних живет барон,
А всё достоинство барона — миллион.
Он удивленье был народов
Толпою гайдуков своих и скороходов;
Доходами его почти весь город жил,
Он в золото себя и слуг всех обложил;
И ежели когда в карете проезжался,
То больше лошадей своих он величался.
Льстецам он покровитель был
И ревностно тому служил,
Кто, ползая пред ним, его о чем просил;
А кто поступки все и вкус его хвалил,
Талантами его бесстыдно восхищался,
Тот верно помещен в число друзей тех был,
Которые на счет баронов ели, пили,
Смеясь в глаза, его хвалили;
И в тот же самый час мешки его щечили,
Как уверяли все его,
Что против глаз таких, какие у него,
И Аргусовы ничего.

Надолго ль моту миллиона?
Ему другого нет закона,
Как только чтоб по воле жить,
Страстям и прихотям служить.
Барон наш перестал уж больше говорить,
Министром, полководцем быть,
И только к роскошам одним лишь прилепился;
Пил, ел и веселился.
А как весь миллион баронов истощился,
То стал опять ничто барон,
Таков, как был и прежде он;
Без денег он от всех оставлен очутился,
И доказал своим житьем
Барон наш правду эту всем,
Что детям только зла родители желают,
Когда лишь им одно богатство оставляют:
Богатство — пагуба и вред
Тому, в ком воспитанья нет».

1775




______________________________ № 296 Бертольт Брехт «О критическом отношении»


«Критическое отношение
Некоторые считают бесплодным.
Это потому, что в государстве
Ихней критикой многого не достигнешь.
Но то, что считают бесплодной критикой,
На самом деле слабая критика. Критика оружием
Может разгромить и государство.
Изменение русла реки,
Облагораживание плодового дерева,
Воспитание человека,
Перестройка государства —
Таковы образцы плодотворной критики
И к тому же
Образцы искусства».


Перевод Б.Слуцкого





____________________________________ № 297  Николай Заболоцкий «Школа жуков»



«Ж е н щ и н ы
     Мы, женщины, повелительницы котлов,
     Изобретательницы каш,
     Толкачихи мира вперед, -
     Дни и ночи, дни и ночи,
     Полные любовного трудолюбия,
     Рождаем миру толстых красных младенцев.
     Как корабли ,уходящие в дальнее плавание,
     Младенцы имеют полную оснастку органов:
     Это теперь пригодится, это - потом.
     Горы живого сложного мяса
     Мы кладем на руки человечества.
     Вы, плотники, ученые леса,
     Вы, каменщики, строители хижин,
     Вы, живописцы, покрывающие стены
     Загадочными фигурами нашей истории,
     Откройте младенцам глаза,
     Развяжите уши,
     И толкните неопытный разум
     На первые подвиги.
 
     П л о т н и к и
     Мы, плотники, ученые леса,
     Математики жизни деревьев,
     Построим младенцам огромные колыбели
     На крепких дубовых ногах.
     Великие мореходы
     Получат кроватки из клена:
     Строение кленовых волокон
     Подобно морскому прибою.
     Ткачам, инженерам одежды,
     Прилична кровать из чинара:
     Чинар - это дерево-ткач,
     Плетущий себя самого.
     Ясень,
     На котором продолговатые облака,
     Будет учителем в небо полетов.
     Черные полосы лиственниц
     Научат строительству рельсов.
     Груша и липа -
     Наставницы маленьких девочек.
     Дерево моа похоже на мед -
     Пчеловодов учитель.
     Туя, крупы властелинша -
     Урок земледельцу.
     Бурый орех, как земля, -
     Землекопу помощник.
     Учит каменья тесать
     И дома возводить - палисандра.
     Черное дерево - это металла двойник,
     Свет кузнецам,
     Воспитанье вождям и солдатам.
 
     Ж и в о п и с ц ы
     Мы нарисуем фигурки зверей
     И сцены из жизни растений.
     Тело коровы,
     Читающей курс Маслоделья,
     Вместо Мадонны
     Будет сиять над кроваткой младенца.
     Мы нарисуем пляску верблюдов
     В могучих песках Самарканда,
     Та где зеркальная чаша
     Бежит за движением солнца.
     Мы нарисуем
     Историю новых растений.
     Дети простых садоводов,
     Стали они словно бомбы.
     Первое их пробужденье
     Мы не забудем -
     Час, когда в ножке листа
     Обозначился мускул,
     В теле картошки
     Зачаток мозгов появился
     И кукурузы глазок
     Открылся на кончике стебля.
     Злаков войну нарисуем мы,
     Битву овса с воробьями -
     День, когда птичка упала,
     Сраженная листьев ударом.
     Вот что нарисуем мы
     На наших картинах.
     Тот, кто увидит их раз,
     Не забудет до гроба.
 
 
     К а м е н щ и к и
     Мы поставим на улице сто изваяний.
     Из алебастра сделанные люди,
     У которых отпилены черепные крышки.
     Мозг исчез,
     А в дыры стеклянных глазниц
     Натекла дождевая вода,
     И в ней купаются голуби, -
     Сто безголовых героев
     Будут стоять перед миром,
     Держа в руках окончанья своих черепов.
     Каменные шляпы
     Сняли они со своих черепов,
     Как бы приветствуя будущее!
     Сто наблюдателей жизни животных
     Согласились отдать свой мозг
     И переложить его
     В черепные коробки ослов,
     Чтобы сияло
     Животных разумное царство.
     Вот добровольная
     Расплата человечества
     Со своими рабами!
     Лучшая жертва,
     Которую видели звезды!
     Пусть же подобье героев
     Отныне стоит перед миром младенцев.
     Маленькие граждане мира
     Будут играть
     У каменных ног истуканов,
     Будут бросать в черепа мудрецов
     Гладкие камешки-гальки,
     Бульканье вод будут слушать
     И разговоры голубок,
     В каменной пазухе мира
     Жуков находить и кузнечиков.
     Жуки с неподвижными крыльями,
     Зародыши славных Сократов,
     Катают хлебные шарики,
     Чтобы сделаться умными.
     Кузнечики - это часы насекомых,
     Считают течение времени,
     Сколько кому осталось
     Свой ум развивать
     И когда передать его детям.
     Так, путешествуя
     Из одного тела в другое,
     Вырастает таинственный разум.
     Время кузнечика и пространство жука -
     Вот младенчество мира.
 
     Ж е н щ и н ы
     Ваши слова достойны уважения,
     Плотники,
     Живописцы и каменщики!
     Ныне заложена первая
     Школа Жуков».

1931



________________________________ № 298 Генрих Гейне «Иегуда бен Галеви»



                1

«Да прилипнет в жажде к нёбу
Мой язык и да отсохнут
Руки, если я забуду
Храм твой, Иерусалим!..»

Песни, образы так бурно
В голове моей теснятся,
Чудятся мужские хоры,
Хоровые псалмопенья.

Вижу бороды седые,
Бороды печальных старцев.
Призраки, да кто ж из вас
Иегуда бен Галеви?

И внезапно — все исчезло:
Робким призракам несносен
Грубый оклик земнородных.
Но его узнал я сразу, —

Да, узнал по древней скорби
Многомудрого чела,
По глазам проникновенным
И страдальчески пытливым,

Но и без того узнал бы
По загадочной улыбке
Губ, срифмованных так дивно,
Как доступно лишь поэтам.

Год приходит, год проходит, —
От рожденья Иегуды
Бен Галеви пролетело
Семь столетий с половиной.

В первый раз увидел свет
Он в Кастилии, в Толедо;
Был младенцу колыбельной
Говор Тахо золотого.

Рано стал отец суровый
Развивать в ребенке мудрость, —
Обученье началось
С божьей книги, с вечной Торы.

Сыну мудро толковал он
Древний текст, чей живописный,
Иероглифам подобный,
Завитой квадратный шрифт,

Этот чудный шрифт халдейский,
Создан в детстве нашим миром
И улыбкой нежной дружбы
Сердце детское встречает.

Тексты подлинников древних
Заучил в цитатах мальчик,
Повторял старинных тропов
Монотонные напевы

И картавил так прелестно,
С легким горловым акцентом,
Тонко выводил шалшелет,
Щелкал трелью, словно птица.

Также Таргум Онкелос,
Что написан на народном
Иудейском диалекте, —
Он зовется арамейским

И примерно так походит
На язык святых пророков,
Ну, как швабский на немецкий, —
Этот желтоцвет еврейский

Тоже выучил ребенок,
И свои познанья вскоре
Превосходно применил он
В изучении Талмуда.

Да, родитель очень рано
Ввел его в Талмуд, а после —
И в великую Галаху,
В эту школу фехтованъя,

Где риторики светшш,
Первоклассные атлеты
Вавилона, Пумпедиты
Упражнялись в состязаньях.

Здесь ребенок изощрился
В полемическом искусстве, —
Этим мастерством словесным
Позже он блеснул в «Козари».

Но, как небо нам сияет
Светом двойственной природы:
То горячим светом солнца,
То холодным лунным светом, -

Так же светит нам Талмуд,
Оттого его и делят
На Галаху и Агаду.
Первую назвал я школой

Фехтования, а вторую
Назову, пожалуй, садом,
Садом странно-фантастичным,
Двойником другого сада,

Порожденного когда-то
Также почвой Вавилона:
Это сад Семирамиды,
Иль восьмое чуда света.

Дочь царей Семирамиду
Воспитали в детстве птицы,
И царица сохранила
Целый ряд привычек птичьих:

Не хотела променады
Делать по земле, как все мы,
Млеком вскормленные твари,
И взрастила сад воздушный, —

Высоко на колоссальных
Колоннадах заблистали
Клумбы, пальмы, апельсины,
Изваянья, водометы —

Скреплены хитро и прочно,
Как плющом переплетенным,
Сетью из мостов висячих,
Где качались важно птицы,

Пестрые, большие птицы,
Мудрецы, что молча мыслят,
Глядя, как с веселой трелью
Подле них порхает чижик.

Все блаженно пьют прозрачный,
Как бальзам душистый, воздух,
Не отравленный зловонным
Испарением земли..

Да, Агада — сад воздушный
Детских вымыслов, и часто
Юный ученик Талмуда,
Если сердце, запылившись,

Глохло от сварливой брани
И от диспутов Галахи,
Споров о яйце фатальном,
Что снесла наседка в праздник,

Иль от столь же мудрых прений
По другим вопросам, — мальчик
Убегал, чтоб освежиться,
В сад, в цветущий сад Агады,

Где так много старых сказок,
Подлинных чудесных былей,
Житий мучеников славных,
Песен, мудрых изречений,

Небылиц, таких забавных,
Полных чистой пылкой веры.
О, как все блистало, пело,
Расцветало в пышном блеске!

И невинный, благородный
Дух ребенка был захвачен
Буйной дерзостью фантазий,
Волшебством блаженной скорби,

Страстным трепетом восторга —
Тем прекрасным тайным миром,
Тем великим откровеньем,
Что поэзией зовется.

И поэзии искусство —
Высший дар, святая мудрость —
Мастерство стихосложенья
Сердцу мальчика открылось.

Иегуда бен Галеви
Стал не только мудрый книжник,
Но и мастер песнопенья,
Но и первый из поэтов.

Да, он дивным был поэтом,
Был звездой своей эпохи,
Солнцем своего народа —
И огромным, чудотворным,

Огненным столпом искусства.
Он пред караваном скорби,
Пред Израилем-страдальцем,
Шел пустынями изгнанья.

Песнь его была правдива,
И чиста, и непорочна,
Как душа его; всевышний,
Сотворив такую душу,

Сам доволен был собою,
И прекраснейшую душу
Радостно поцеловал он, —
И трепещет тихий отзвук

Поцелуя в каждой песне,
В каждом слове песнотворца,
Посвященного с рожденья
Божьей милостью в поэты.

Ведь в поэзии, как в жизни,
Эта милость — высший дар!
Кто снискал ее — не может
Ни в стихах грешить, ни в прозе.

Называем мы такого
Божьей милостью поэта
Гением; он в царстве духа
Абсолютный самодержец,

Он дает ответ лишь богу,
Не народу, — ведь в искусстве
Нас народ, как в жизни, может
Лишь казнить, но не судить.

                2

«Так на реках вавилонских
Мы рыдали, наши арфы
Прислонив к плакучим ивам», —
Помнишь песню древних дней?

Помнишь — старое сказанье
Стонет, плачется уныло,
Ноет, словно суп в кастрюльке,
Что кипит на очаге!

Сотни лет во мне клокочет,
Скорбь во мне кипит! А время
Лижет рану, словно пес,
Иову лизавший язвы.

За слюну спасибо, пес,
Но она лишь охлаждает,
Исцелить меня могла бы
Смерть, — но я, увы, бессмертен!

Год приходит, год проходит!
Деловито ходит шпулька
На станке, — а что он ткет,
Ни единый ткач не знает.

Год приходит, год проходит, —
Человеческие слезы
Льются, капают на землю, —
И земля сосет их жадно.

Ах, как бешено кипит!
Скачет крышка!.. Слава мужу,
Чья рука твоих младенцев
Головой швырнет о камень.

Слава господу! Все тише
Котелок клокочет. Смолк.
Мой угрюмый сплин проходит,
Западно-восточный сплин.

Ну, и мой конек крылатый
Ржет бодрее, отряхает
Злой ночной кошмар и, мнится,
Молвит умными глазами:

«Что ж, опять летим в Толедо,
К маленькому талмудисту,
Что великим стал поэтом, —
К Иегуде бен Галеви?»

Да, поэт он был великий —
Самодержец в мире грезы,
Властелин над царством духов,
Божьей милостью поэт.

Он в священные сирвенты,
Мадригалы и терцины,
Канцонетты и газеллы
Влил огонь души, согретой

Светлым поцелуем бога!
Да, поистине был равен
Этот трубадур великий
Несравненным песнотворцам

Руссильона и Прованса,
Пуату и прочих славных
Померанцевых владений
Царства христиан галантных.

Царства христиан галантных
Померанцевые земли!
Их цветеньем, блеском, звоном
Скрашен мрак воспоминаний!

Чудный соловьиный мир!
Вместо истинного бога —
Ложный бог любви да музы, —
Вот кому тогда молились!

Розами венчая плеши,
Клирики псалмы там пели
На веселом лангедоке,
А мирянин, знатный рыцарь,

На коне гарцуя гордо
В стихотворных выкрутасах
Славил даму, чьим красотам
Радостно служил он сердцем.

Нет любви без дамы сердца!
Ну, а уж певец любви —
Миннезингер, — тот без дамы
Что без масла бутерброд!

И герой, воспетый нами,
Иегуда бен Галеви,
Увлечен был дамой сердца —
Но совсем особой дамой.

Не Лаурой, чьи глаза,
Эти смертные светила,
На страстной зажгли во храме
Знаменитейший пожар,

Не нарядной герцогиней
В блеске юности прекрасной,
Королевою турниров,
Присуждавшей храбрым лавры,

Не постельной казуисткой,
Поцелуйным крючкотвором,
Докторолухом, ученым
В академиях любви, —

Нет, возлюбленная рабби
В жалкой нищете томилась,
В лютой скорби разрушенья
И звалась: Иерусалим.

С юных лет в ней воплотилась
Вся его любовь и вера,
Приводило душу в трепет
Слово «Иерусалим».

Весь пунцовый от волненья,
Замирая, слушал мальчик
Пилигрима, что в Толедо
Прибыл из восточных стран

И рассказывал, как древний
Город стал пустыней дикой, —
Город, где в песке доныне
Пламенеет след пророка,

Где дыханьем вечным бога,
Как бальзамом, полон воздух.
«О юдоль печали!» — молвил
Пилигрим, чья борода

Белым серебром струилась,
А у корня каждый волос
Черен был, как будто сверху
Борода омоложалась, —

Странный был он пилигрим;
Вековая скорбь глядела
Из печальных глаз, и горько
Он вздыхал: «Иерусалим!

Ты, людьми обильный город,
Стал пустынею, где грифы,
Где гиены и шакалы
В гнили мерзостно пируют,

Где гнездятся змеи, совы
Средь покинутых развалин,
Где лиса глядит спесиво
Из разбитого окошка

Да порой, в тряпье одетый,
Бродит нищий раб пустыни
И пасет в траве высокой
Худосочного верблюда.

На Сионе многославном,
Где твердыня золотая
Гордым блеском говорила
О величье властелина, —

Там, поросшие бурьяном,
Тлеют грудами обломки
И глядят на нас так скорбно,
Так тоскливо, будто плачут.

Ах, они и вправду плачут,
Раз в году рыдают камни —
В месяц аба, в день девятый;
И, рыдая сам, глядел я,

Как из грубых диких глыб
Слезы тяжкие катились,
Слышал, как колонны храма
В прахе горестно стонали».

Слушал речи пилигрима
Юным сердцем Иегуда
И проникся жаждой страстной
Путь свершить в Иерусалим.

Страсть поэта! Роковая
Власть мечтаний и предчувствий,
Чью святую мощь изведал
В замке Блэ видам прекрасный,

Жоффруа Рюдель, услышав,
Как пришедшие с востока
Рыцари при звоне кубков
Громогласно восклицали:

«Цвет невинности и чести,
Перл и украшенье женщин —
Дева-роза Мелисанда,
Маркграфиня Триполи!» —

Размечтался трубадур наш,
И запел о юной даме,
И почувствовал, что сердцу
Стало тесно в замке Блэ, —

И тоска им овладела.
К Цетте он поплыл, но в море
Тяжко заболел и прибыл,
Умирая, в Триполи.

Там увидел Мелисанду
Он телесными очами,
Но тотчас же злая смерть
Их покрыла вечной тенью.

И в последний раз запел он
И, не кончив песню, мертвый,
Пал к шагам прекрасной дамы —
Мелисаады Триполи.

Как таинственно и дивно
Сходны судьбы двух поэтов,
Хоть второй лишь мудрым старцем
Совершил свой путь великий!

И Иегуда бен Галеви
Принял смерть у ног любимой,
Преклонил главу седую
У колен Иерусалима.

                3

После битвы при Арбеллах
Юный Александр Великий
Землю Дария и войско,
Двор, гарем, слонов и женщин,

Деньги, скипетр и корону —
Золотую дребедень —
Все набил в свои большие
Македонские шальвары.

Дарий, тот удрал от страха,
Как бы в них не угодить
Царственной своей персоной.
И герой в его шатре

Захватил чудесный ларчик,
Золотой, в миниатюрах,
Инкрустированный тонко
Самоцветными камнями.

Был тот ларчик сам бесценен,
А служил лишь для храненья
Драгоценностей короны,
И других сокровищ царских.

Александр их раздарил
Самым храбрым — и смеялся,
Что мужчины, словно дети,
Рады пестрым побрякушкам.

Драгоценнейшую гемму
Милой матери послал он, —
И кольцо с печатью Кира
Стало просто дамской брошкой.

Ну, а старый Аристотель -
Знаменитый забияка,
Мир поставивший вверх дном,
Для коллекции диковин

Получил оникс огромный.
В ларчике имелись перлы,
Нить жемчужин, что Атоссе
Подарил Смердис поддельный, —

Жемчуг был ведь настоящий!
И веселый победитель
Отдал их Таис, прекрасной
Танцовщице из Коринфа.

Та, украсив жемчугами
Волосы, их, как вакханка,
Распустила в ночь пожара,
В Персеполисе танцуя,

И швырнула в царский замок
Факел свой — и с громким треском
Яростно взметнулось пламя
Карнавальным фейерверком.

После гибели Таис,
Что скончалась в Вавилоне
От болезни вавилонской,
Перлы были в зале биржи

Пущены с аукциона, —
И купил их жрец мемфисский
И увез их в свой Египет,
Где они явились позже

В шифоньерке Клеопатры,
Что толкла прекрасный жемчуг
И, с вином смешав, глотала,
Чтоб Антония дурачить.

А с последним Омаядом
Перлы прибыли в Гренаду
И блистали на тюрбане
Кордуанского калифа.

Третий Абдергам украсил
Ими панцирь на турнире,
Где пронзил он тридцать броней
И Зюлеймы юной сердце.

Но с паденьем царства мавров
Перешли и эти перлы
Во владенье христиан,
Властелинов двух Кастилий,

Католических величеств, —
И испанских государынь
Украшали на турнирах,
На придворных играх, в цирке,

На больших аутодафе,
Где величества с балконов
Наслаждались ароматом
Старых жареных евреев.

Правнук черта Мендицабель
Заложил потом все перлы
Для покрытья дефицита
В государственных финансах.

В Тюильри, в дворцовых залах,
Вновь на свет они явились
И сверкали там на шее
Баронессы Соломон.

Вот судьба прекрасных перлов!
Ларчик меньше приключений
Испытал, — его оставил
Юный Александр себе,

И в него сложил он песни
Бесподобного Гомера,
Своего любимца. На ночь
Ставил он у изголовья

Этот ларчик, и оттуда,
Чуть задремлет царь, вставали,
В сон проскальзывали тихо
Образы героев светлых.

Век иной — иные птицы
Ах, и я любил когда-то
Эти песни о деяньях
Одиссея и Пелида,

И в душе моей, как солнце,
Рдели золото и пурпур»
Виноград вплетен был в кудри,
И, ликуя, пели трубы.

Смолкни, память! Колесница
Триумфальная разбита,
А пантеры упряжные
Передохли все, как девы,

Что под цитры и кимвалы
В пляске шли за мной; и сам я
Извиваюсь в адских муках,
Лежа в прахе. Смолкни, память!

Смолкни, память!.. Речь вели
Мы о ларчике царевом,
И такая мысль пришла мне:
Будь моим подобный ларчик, —

Не заставь меня финансы
Обратить его в монету, —
Я бы запер в этот ларчик
Золотые песни рабби

Иегуды бен Галеви —
Гимны радости, газеллы,
Песни скорби, путевые
Впечатленья пилигрима —

Дал бы лучшему цофару
На пергаменте чистейшем
Их списать, и положил бы
Рукопись в чудесный ларчик,

И держал бы этот ларчик
На столе перед кроватью,
Чтоб могли дивиться гости
Блеску маленькой шкатулки,

Превосходным Барельефам,
Мелким, но таким прекрасным,
Инкрустациям чудесным
Из огромных самоцветов.

Я б гостям с улыбкой молвил:
«Это что! — Лишь оболочка
Лучшего из всех сокровищ:
Там сияют - бриллианты,

Отражающие небо,
Там рубины пламенеют
Кровью трепетного сердца,
Там смарагд обетованья,

Непорочные лазури,
Перлы, краше дивных перлов,
Принесенных Лже-Смердисом
В дар пленительной Атоссе,

Бывших лучшим украшеньем
Высшей знати в этом мире,
Обегаемом луною:
И Таис, и Клеопатры,

И жрецов, и грозных мавров,
И испанских государынь,
И самой высокочтимой
Баронессы Соломон.

Те прославленные перлы —
Только сгустки бледной слизи,
Выделенья жалких устриц,
Тупо прозябавших в море.

Мною ж собранные перлы
Рождены душой прекрасной,
Светлым духом, чьи глубины
Глубже бездны океана,

Ибо эти перлы — слезы
Иегуды бен Галеви, —
Ими горько он оплакал
Гибель Иерусалима.

И связал он перлы-слезы
Золотою ниткой рифмы,
В ювелирно стихотворства
Сделал песней драгоценной.

И доныне эта песня,
Этот плач великой скорби
Из рассеянных по свету
Авраамовых шатров

Горько льется в месяц аба,
В день девятый — в годовщину
Гибели Иерусалима,
Уничтоженного Титом.

Эта песня — гимн сионский
Иегуды бен Галеви,
Плач предсмертный над священным
Пеплом Иерусалима.

В покаянной власянице,
Босоногий, там сидел он
На поверженной колонне;
И густой седою чащей

Волосы на грудь спадали,
Фантастично оттеняя
Бледный, скорбный лик поэта
С вдохновенными очами.

Так сидел он там и пел,
Словно древний ясновидец, —
И казалось, из могилы
Встал пророк Иеремия.

И в руинах смолкли птицы,
Слыша вопли дикой скорби,
Даже коршуны, приблизясь,
Им внимали с состраданьем.

Вдруг, на стременах качаясь,
Мимо, на коне огромном,
Дикий сарацин промчался,
Белое копье колебля, —

И, метнув оружье смерти
В грудь несчастного поэта,
Ускакал быстрее ветра,
Словно призрак окрыленный.

Кровь певца текла спокойно,
И спокойно песню скорби
Он допел, и был предсмертный
Вздох его: «Иерусалим!»

Молвит старое сказанье,
Что жестокий сарацин
Был не человек преступный,
А переодетый ангел,

Посланный на землю небом,
Чтоб унесть любимца бога
Из юдоли слез, без муки
Взять его в страну блаженных.

В небе был он удостоен
Крайне лестного приема, —
Это был сюрприз небесный,
Драгоценный для поэта.

Хоры ангелов навстречу
Вышли с музыкой и пеньем,
И в торжественном их гимне
Он узнал свою же песню —

Брачный гимн синагогальный,
Гимн субботний Гименею,
Строй ликующих мелодий,
Всем знакомых, — что за звуки!

Ангелы трубили в трубы,
Ангелы на скрипках пели,
Ликовали на виолах,
Били в бубны и кимвалы.

И в лазурных безднах неба
Так приветливо звенело,
Так приветливо звучало:
«Лехо дауди ликрас калле!»1

                4

Рассердил мою супругу
Я последнею главой,
А особенно рассказом
Про бесценный царский ларчик.

Чуть не с горечью она мне
Заявила, что супруг
Подлинно религиозный
Обратил бы ларчик в деньги,

Что на них он приобрел бы
Для своей жены законной
Белый кашемир, который
Нужен, бедной, до зарезу;

Что с Иегуды бен Галеви
Было бы довольно чести
Сохраняться просто в папке
Из красивого картона,

По-китайски элегантно
Разрисованной узором,
Вроде чудных бонбоньерок
Из пассажа «Панорама».

«Странно! — вскрикнула супруга. -
Если он такой уж гений,
Почему мне незнакомо
Даже имя бен Галеви?»

«Милый друг мой, — отвечал я, —
Ангел мой, прелестный неуч,
Это результат пробелов
Во французском воспитанье.

В пансионах, где девицам,
Этим будущим мамашам
Вольного народа галлов,
Преподносят мудрость мира:

Чучела владык Египта,
Груды старых мумий, тени
Меровингских властелинов
С ненапудренною гривой,

Косы мудрецов Китая,
Царства пагод из фарфора, —
Всё зубрить там заставляют
Умных девочек. Но, боже!

Назови-ка им поэта,
Гордость золотого века
Всей испано-мавританской
Старой иудейской школы,

Назови им Ибен Эзру,
Иегуду бен Галеви,
Соломона Габироля —
Триединое созвездье,

Словом, самых знаменитых, —
Сразу милые малютки
Сделают глаза большие
И на вас глядят овцой.

Мой тебе совет, голубка,
Чтоб такой пробел заполнить,
Позаймись-ка ты еврейским, —
Брось театры и концерты,

Посвяти годок иль больше
Неустанной штудировке —
И прочтешь в оригинале
Ибен Эзру, Габироля

И, понятно, бен Галеви —
Весь триумвират поэтов,
Что с волшебных струн Давида
Лучшие похитил звуки.

Аль-Харизи — я ручаюсь,
Он тебе знаком не больше,
А ведь он остряк — французский,
Он переострил Харири

В хитроумнейших макамах
И задолго до Вольтера
Был чистейшим вольтерьянцем, —
Этот Аль-Харизи пишет:

«Габироль — властитель мысли,
Он мыслителям любезен;
Ибен Эзра — царь искусства,
Он художников любимец;

Но достоинства обоих
Сочетал в себе Галеви:
Величайший из поэтов,
Стал он всех людей кумиром».

Ибен Эзра был старинный
Друг, — быть может, даже родич, -
Иегуды бен Галеви;
И Галеви в книге странствий

С болью пишет, что напрасно
Он искал в Гранаде друга, —
Что нашел он только брата,
Рабби Мейера — врача

И к тому же стихотворца
И отца прекрасной девы,
Заронившей безнадежный
Пламень страсти в сердце Эзры.

Чтоб забыть свою красотку,
Взял он страннический посох,
Стал, как многие коллеги,
Жить без родины, без крова.

На пути к Иерусалиму
Был татарами он схвачен
И, привязанный к кобыле,
Унесен в чужие степи.

Там впрягли беднягу в службу,
Недостойную раввина,
А тем более поэта:
Начал он доить коров.

Раз на корточках сидел он
Под коровой и усердно
Вымя теребил, стараясь
Молоком наполнить крынку, —

Не почетное занятье
Для раввина, для поэта!
Вдруг, охвачен страшной скорбью,
Песню он запел; и пел он

Так прекрасно, так печально,
Что случайно шедший мимо
Хан татарский был растроган
И вернул рабу свободу,

Много дал ему подарков:
Лисью шубу и большую
Сарацинскую гитару,
Выдал денег на дорогу.

Злобный рок, судьба поэта!
Всех потомков Аполлона
Истерзала ты и даже
Их отца не пощадила:

Ведь, догнав красотку Дафну,
Не нагое тело нимфы,
А лавровый куст он обнял, —
Он, божественный Шлемиль.

Да, сиятельный дельфиец
Был Шлемиль, и даже в лаврах,
Гордо увенчавших бога, —
Признак божьего шлемильства.

Слово самое «Шлемиль»
Нам понятно. Ведь Шамиссо
Даже в Пруссии гражданство
Дал ему (конечно, славу),

И осталось неизвестным,
Как исток святого Нила,
Лишь его происхожденье;
Долго я над ним мудрил,

А потом пошел за справкой,
Много лет назад в Берлине,
К другу нашему Шамиссо,
К обер-шефу всех Шлемилей.

Но и тот не мог ответить
И на Гицига сослался,
От которого узнал он
Имя Петера без тени

И фамилию. Я тотчас
Дрожки взял и покатил
К Гицигу. Сей чин судебный
Прежде звался просто Ициг,

И когда он звался Ициг,
Раз ему приснилось небо
И на небе надпись. Гициг, —
То есть Ициг с буквой Г.

«Что тут может значить Г? —
Стал он размышлять. — Герр Ициг
Или горний Ициг? Горний —
Титул славный, но в Берлине

Неуместный». Поразмыслив,
Он решил назваться «Гициг», —
Лишь друзьям шепнув, что горний
В Гициге сидит святой.

«Гициг пресвятой! — сказал я,
Познакомясь. — Вы должны мне
Объяснить языковые
Корни имени Шлемиль».

Долго мой святой хитрил,
Всё не мог припомнить, много
Находил уверток, клялся
Иисусом, — наконец

От моих штанов терпенья
Отлетели все застежки,
И пошел я тут ругаться,
Изощряться в богохульстве,

Так что пиетист почтенный
Побледнел как смерть, затрясся,
Перестал мне прекословить
И повел такой рассказ:

«В Библии прочесть мы можем,
Что частенько в дни скитаний
Наш Израиль утешался
С дочерями Моавитов.

И случилось, некий Пинхас
Увидал, как славный Зимри
Мерзкий блуд свершал с такой же
Мадиамской уроженкой.

И тотчас же в лютом гневе
Он схватил копье и Зимри
Умертвил на месте блуда.
Так мы в Библии читаем.

Но из уст в уста в народе
С той поры передается,
Что своим оружьем Пинхас
Поразил совсем не Зимри

И что, гневом ослепленный,
Вместо грешника убил он
Неповинного. Убитый
Был Шлемиль бен Цури-Шадцай».

Этим-то Шлемилем Первым
Начат был весь род Шлемилей:
Наш родоначальник славный
Был Шлемиль бен Цури-Шадцай.

Он, конечно, не прославлен
Доблестью, мы только знаем
Имя, да еще известно,
Что бедняга был Шлемилем.

Но ведь родовое древо
Ценно не плодом хорошим,
А лишь возрастом, — так наше
Старше трех тысячелетий!

Год приходит, год проходит;
Больше трех тысячелетий,
Как погиб наш прародитель,
Герр Шлемиль бен Цури-Шадцай.

Уж давно и Пинхас умер,
Но копье его доныне
Нам грозит, всегда мы слышим,
Как свистит оно над нами.

И оно сражает лучших —
Как Иегуда бен Галеви,
Им сражен был Ибен Эзра,
Им сражен был Габироль.

Габироль — наш миннезингер,
Посвятивший сердце богу,
Соловей благочестивый,
Чьею розой был всевышний, —

Чистый соловей, так нежно
Пел он песнь любви великой
Средь готического мрака,
В тьме средневековой ночи.

Не страшился, не боялся
Привидений и чудовищ,
Духов смерти и безумья,
Наводнявших эту ночь!

Чистый соловей, он думал
Лишь о господе любимом,
Лишь к нему пылал любовью,
Лишь его хвалою славил!

Только тридцать весен прожил
Вещий Габироль, но Фама
Раструбила по вселенной
Славу имени его.

Там же, в Кордове, с ним рядом,
Жил какой-то мавр; он тоже
Сочинял стихи и гнусно
Стал завидовать поэту.

Чуть поэт начнет, бывало,
Петь — вскипает желчь у мавра,
Сладость песни у мерзавца
Обращалась в горечь злобы.

Ночью в дом свой заманил он
Ненавистного поэта
И убил его, а труп
Закопал в саду за домом.

Но из почвы, где зарыл он
Тело, вдруг росток пробился,
И смоковница возникла
Небывалой красоты.

Плод был странно удлиненный,
Полный сладости волшебной,
Кто вкусил его — изведал
Несказанное блаженство.

И тогда пошли в народе
Толки, сплетни, пересуды,
И своим светлейшим ухом
Их услышал сам калиф.

Сей же, собственноязычно
Насладившись феноменом,
Учредил немедля строгий
Комитет по разысканью.

Дело взвесили суммарно:
Всыпали владельцу сада
В пятки шестьдесят бамбуков —
Он сознался в злодеянье;

После вырыли из почвы
Всю смоковницу с корнями,
И народ узрел воочью
Труп кровавый Габироля.

Пышно было погребенье,
Беспредельно горе братьев.
В тот же день калифом был
Нечестивый мавр повешен.


1 «Выйди, друг, невесту встретить!» (древнеевр.)




_______________________________________ № 299 Антиох Кантемир
«САТИРА VII
О ВОСПИТАНИИ
К КНЯЗЮ
НИКИТЕ ЮРЬЕВИЧУ ТРУБЕЦКОМУ»


«1 Если б я, видя кого, что с рук не спускает
Часовник и пятью в день в церковь побывает,
Постится, свечи кладет и не спит с женою,
Хоть отняв у бедного ту, что за душою
5Одну рубашку имел, нагим ходить нудит, —
Если б я, видя, сказал: «Дружок, ум твой блудит;
Тем путем не войдешь в рай, и буде радеешь
Душу спасть, отдай назад, чем худо владеешь».
Спылав, ревность наградит мою сим ответом:
10«Напрасно, молокосос, суешься с советом».
И дело он говорит: еще я тридцатый
Не видел возврат зимы, еще черноватый
Ни один на голове волос не седеет;
Мне ли в таком возрасте поправлять довлеет
15Седых, пожилых людей, кои чтут с очками
И чуть три зуба сберечь могли за губами;
Кои помнят мор в Москве и, как сего года,
Дела Чигиринского сказуют похода?
Напрасно охрип бы я, доводя доводом,
20Что ум в людях не растет месяцем и годом;
Что хотя искус дает разуму подпору,
И искус можно достать лише в поздню пору,
Однак как время того, кто не примечает
Причины дел, учинить искусным не знает,
25Так прилежность сильна дать искус в малы лета.
157
Презренны слова мои будут без ответа,
И свет, почти весь упрям, всегда верить станет,
Что старик трех молодых разумом потянет.
Не одно то мнение здравому разгласно
30Видим смыслу втвержено; встречаем чточасно
Подобны и злейшие. Одни тех держаться
Любят, что полезны им и законны зрятся, —
Обман те свой чувствовать грубый не умеют;
Другие, и зная вред, бороться не смеют
35С упрямою волею, котора их нудит
Предызбрать то, что им смысл здравый вредно судит.
Буде причину того спросишь у народа,
Скажет, что с зачатия нашего природа
Слабу душу нам дала, и к обману склонну,
40И подчиненну страстям; и что ту законну
Над нами природы власть одолеть не можно.
Испытал ли истину он в том осторожно?
Не знаю, Никито, друг! то одно я знаю,
Что если я добрую, ленив, запускаю
45Землю свою — обрастет худою травою;
Если прилежно вспашу, довольно покрою
Навозом песчаную — жирнее уж станет,
И довольный плод с нея трудок мой достанет.
Каково б с природы рук сердце нам ни пало,
50Есть, есть время некое, в коем злу немало
Склонность уймем, буде всю истребить не можем,
И утвердиться в добре доброму поможем, —
Время то суть первые младенчества лета.
Чутко ухо, зорок глаз новый житель света
55Пялит; всяка вещь ему приметна, все ново
Будучи, все с жадностью сердце в нем готово
Принять: что туды вскользнет, скоро вкоренится,
Буде руки приложить повадка потщится;
На веревке силою повадки танцуем.
60Большу часть всего того, что в нас приписуем
Природе, если хотим исследовать зрело,
Найдем воспитания одного быть дело.
И знал то высшим умом монарх одаренный,
Петр, отец наш, никаким трудом утомленный,
65Когда труды его нам в пользу были нужны.
Училища основал, где промысл услужный
158
В пути добродетелей имел бы наставить
Младенцев; осмелился и престол оставить
И покой; сам странствовал, чтоб подать собою
70Пример в чужих брать краях то, что над Москвою
Сыскать нельзя: сличные человеку нравы
И искусства. Был тот труд корень нашей славы:
Мужи вышли, годные к мирным и военным
Делам, внукам памятны нашим отдаленным.
75Но скоро полезные презренны бывают
Дела, кои лакомым чувствам не ласкают.
Кучу к куче накоплять, дом построить пышной,
Развесть сад, завесть завод, расчистить лес лишной,
Детям уж богатое оставить наследство
80Печемся, потеем в том; каково их детство
Проходит — редко на ум двум или трем всходит;
И у кого не одна в безделках исходит
Тысяча — малейшего расхода жалеет
К наставлению детей; когда же шалеет
85Сын, в возраст пришед, отец тужит и стыдится.
Напрасно вину свалить с плеч своих он тщится:
Богатства сыну копил — презрел в сердце нравы
Добры всадить. Богат сын будет, но без славы
Проживет, мало любим и свету презренный,
90Буде в петлю не вбежит плут уж совершенный.
Главно воспитания в том состоит дело,
Чтоб сердце, страсти изгнав, младенчее зрело
В добрых нравах утвердить, чтоб чрез то полезен
Сын твой был отечеству, меж людьми любезен
95И всегда желателен, — к тому все науки
Концу и искусства все должны подать руки.
Суд трудный мудро решить, исчислить приходы
Пространна царства и им соравнить расходы
Одним почти почерком; в безднах вод надежный
100Предызбирать всегда путь; любитель прилежный
Небес числить всякого удобно светила
Путь и беглость и того, сколь велика сила
Над другим; в твари всему знать исту причину —
Мудрым зваться даст тебе и, может быть, к чину
105Высшему отворит вход; народ будет целый
Искусным вождем тя звать, зря царства пределы,
Тобою расширенны, и вражии рати
И городы, стерты в прах. Но буде уняти
159
Не знаешь ярость твою, буде неприятен
110К тебе доступ и тебе плач бедных невнятен,
Ежели волю твою не правит смысл правый,
Ежли развратны, одним словом, твои нравы —
Дивиться станет тебе, но любить не станет;
Хвалы нужда из его уст твои потянет,
115Пользу свою лишь в тебе искать он потщится,
Гнушаясь тебя, и той готов отшетиться,
Только б тебя свалить с плеч. Слава увядает
Твоя в мал час; позабыт человек бывает
Скоро ненавидимый, и мало жалеет
120Кто об нем, когда ему черный день наспеет.
Добродетель лишь одна может нам доставить
Покойну совесть, предел прихотям уставить,
Повадить тихо смотреть счастья грудь и спину
И неизбежную ждать бесстрашно кончину.
125Добродетель потому над всем неотменно
Нужно младенцам внушать, пока совершенно
Вкоренится; притом ум изощрять в пристойных
Им и других знаниях. Так в детях, достойных
К всем чинам, отечеству дашь дар многоценный.
130Если б предписан был с двух выбор неотменный,
С чистою совестью ум избрал бы я простый,
И оставил бы я с злым сердцем разум острый.
Вверил бы я все добро тому, кто с чужого
Стыдится жиреть добра, хотя он немного
135Счету знает и рубить числа должен в палку;
А грош не дал бы беречь другому, что в свалку
Глотает одну свернув дом, и лес, и пашни,
Хоть числит он лучше всей Сухаревской башни.
Бесперечь детям твердя строгие уставы,
140Наскучишь; истребишь в них всяку любовь славы,
Если часто пред людьми обличать их станешь;
Дай им время и играть; сам себя обманешь,
Буде чаешь поспешить, лишно спеша дело;
Наедине исправлять можешь ты их смело.
145Ласковость больше в один час детей исправит,
Чем суровость в целый год; кто часто заставит
Дрожать сына пред собой, хвальну в нем загладит
Смелость и невременно торопеть повадит.
Счастлив, кто надеждою похвал взбудить знает
150Младенца; много к тому пример способляет:
160
Относят к сердцу глаза весть уха скоряе.
Пример наставления всякого сильняе:
Он и скотов следовать родителям учит.
Орлий птенец быстр летит, щенок гончий мучит
155Куриц в дворе, лоб со лбом козлята сшибают,
Утята, лишь из яйца выдут, плавать знают.
Не смысл учит, не совет — того не имеют,
Сего нельзя им подать — подражать умеют.
С двух братьев, кои росли под теми ж глазами
160И коих тот же крушил учитель лозами,
Один добродетелей хвальную дорогу
Топчет; ни надежда свесть с нее, ни страх ногу
Его не могли; в своей должности он верен
И прилежен, ласков, тих и в словах умерен,
165В бедности смотреть кого сухими глазами
Не может, сердцем дает, что дает руками.
Другой гордостью надут, яростен, бесщаден,
Готов и отца предать, к большим мешкам жаден,
Казну крадет царскую, и, тем сломя шею,
170Весь уж сед, в петлю бежит, в казнь, должну злодею.
В том, по счастью, добрые примеры скрепили
Совет; в сем примеры злы оный истребили.
Если б я сыновнюю имел унять скупость,
Описав злонравия, и гнусность, и глупость,
175Смотри, сказал бы ему, сколь Игнатий беден
Над кучей золота, сух, печален и бледен,
Бесперечь мучит себя. Мнишь ли ты счастливу
Жизнь в обильстве такову? Если б чресчур тщиву
Руку его усмотрел, пальцем указал бы
180Тюрьму, где сидит Клеарх, и всю рассказал бы
Потом жизнь Клеархову, чрез меру прохладну.
Если б к подлой похоти видел склонность жадну,
Привел бы его смотреть Мелита в постели
И гнусны чирьи, что весь нос ему объели.
185Кормилицу, дядьку, слуг, беседу, сколь можно
Лучшую, бы сыну я избрал осторожно.
Не одни те растят нас, коим наше детство
Вверено; со всех сторон находит посредство
Поскользнуться в сердце нрав: все, что окружает
190Младенца, произвести в нем нрав помогает.
Так, не довольно одно изрядное семя
161
Дать изрядный цвет иль плод: нужно к тому время
Умеренно и красно, без мразу, без зною,
Без вихрев; нужна земля жирна, и водою
195Нужно в пору поливать, и тихо и в меру;
Семя без всего того прельстит твою веру*.
Филин вырос пьяница? — пьяница был сродник,
Что вскормил. Миртил ****ун? — дядька его сводник.
У Савки век на губах правда не садится,
200И врет, что на ум взойдет, что в ночь не приснится? —
Лгуньи бабушки его помним бесконечны
Басни, койми надоел язык скоротечный.
Сильвия круглую грудь** редко покрывает,
Смешком сладким всякому льстит, очком мигает,
205Белится, румянится, мушек с двадцать носит;
Сильвия легко дает, что кто ни попросит,
Бояся досадного в отказе ответа? —
Такова и матушка была в ея лета.
Обычно цвет чистоты первый увядает
210Отрока в объятиях рабыни; и знает,
Унесши младенец что, небом и землею
Отлыгаться пред отцом, — наставлен слугою.
Слуги язва суть детей. Родителей — злее
Всех пример. Часто дети были бы честнее,
215Если б и мать и отец пред младенцем знали
Собой владеть и язык свой в узде держали.
Правдой и неправдою куча мне копится
Денег, и нужусь всю жизнь в высоку добиться
Степень; полвека во сне, в пирах провождаю;
220В сластях всяких по уши себя погружаю;
Одних счастливыми я зову лишь обильных,
И сотью то в час твержу; завидую сильных
Своевольству я людей, и дружбу их тщуся
Всячески достать себе, убогим смеюся, —
225А, однако ж, требую, чтоб сын мой доволен
Был малым, чтоб смирен был и собою волен
Знал обуздать похоти, и с одними знался
Благонравными, и тем подражать лишь тщался;
По воде тогда мои вотще пишут вилы.
230Домашний показанный часто пример силы
Будет важной, и идти станет сын тропою,
Котору протоптану видит пред собою.
162
И с каким лицом журить сына ты посмеешь,
Когда своим наставлять его не умеешь
235Примером? когда в тебе видит повсечасно,
Что винишь, и ищет он, что хвалишь, напрасно?
Если молодому мать раку обличает
Кривой ход: «Прямо сама пойди, — отвечает, —
Я за тобой поплыву и подражать стану».
240Нельзя ль добрым быть? — будь зол, своим не к изъяну;
Изряднее всякого убегать порока
Нельзя ль? — укрой лишнего от младенча ока.
Гостя когда ждешь к себе, один очищает
Слуга твой двор и крыльцо, другой подметает
245И убирает весь дом, третий трет посуду,
Ты сам над всем настоишь, обежишь повсюду,
Кричишь, беспокоишься, боясь, чтоб не встретил
Глаз гостев малейший сор, чтоб он не приметил
Малейшу нечистоту, — а ты же не тщишься
250Поберечь младенцев глаз, ему не стыдишься
Открыть твою срамоту. Гостя ближе дети,
Бо;льшу бе;режь ты для них должен бы имети.
Не один острый судья, знаю, зубы скалить,
Злобно улыбаяся, станет и бровь пялить,
255И, качая головой, примолвит поважно:
«Смотри, наш молокосос какие отважно
Сказки нам рассказует и, времени цену
Не зная, скучает нам, лепя горох в стену.
Незнамо с чего зачав, нравов уж толкует
260Вину, воспитанию склонность приписует
Нашу, уча, как растить детей; одним словом,
Продерзость та родилась в мозгу нездоровом».
Никито, друг! может быть, слово то рассудно
Явится тем, кои, жизнь чая время скудно,
265Лучше любят осудить вдруг, что их несходно
Мысли, нежли выслушать доводы свободно.
Тех я людей уверять не ищу, негоден,
Да всяк открывать свое мнение свободен,
Если вредно никому и законов сила
270Чтительна нужду молчать в том ее наложила.
Пусть не чтет, кто мои мнит мнения неправы;
С досугу стишки пишу для твоей забавы.
163
Ты лишь меня извини, что, одно я дело
Начав, речью отскочил на другое смело.
275Порядок скучен везде и немножко труден:
Блистает в сумятице умок — в чину скуден,
И если б нам требовать, чтоб дело за делом
Рассуждать и, не скончав одно, в недозрелом
Разговоре не ввернуть некстати другое,
280В целой толпе говорить чуть станут ли двое...»





_______________________________________ № 300  Редьярд Киплинг «МЭ-Э, ПАРШИВАЯ ОВЦА…»


«Это был на удивленье деловитый гость. Никого не спрашивая, он приказал, чтобы Паршивец до маминого приезда не ходил в школу и не притрагивался к книгам.
— Через три недели, как тебе, разумеется, известно, она будет здесь,-- сказал он. — А я — Инверарити-сахиб. Я помогал тебе, молодой человек, явиться на нашу грешную землю, и славно же ты, я вижу, распорядится собою за это время, нечего сказать. Так вот, ты должен решительно ничего не делать. Справишься?
— Да, — неуверенно сказал Панч. Когда-то давно он знал, что мама приедет. По этому поводу ему, вероятно, опять предстоит порка. Слава богу, что хоть не приедет папа. Последнее время тетя Анни-Роэа все говорит, что хорошо бы его выдрал мужчина.
На три недели Паршивцу строго-настрого запретили делать что бы то ни было. Целыми днями он просиживал все в той же детской, разглядывая сломанные игрушки, о которых придется давать подробный отчет маме. Тетя Анни-Роза шлепала его по рукам, даже если сломается какой-нибудь деревянный кораблик. Впрочем, что значили такие провинности в сравнении с тем, что тетя Анни-Роза с таким многозначительным видом грозилась открыть маме помимо этого?
— Вот приедет твоя мать, послушает, что я расскажу, и будет знать, чего ты стоишь,-- зловеще говорила она, и с удвоенной бдительностью оберегала Джуди, чтобы невинная крошка не вздумала брать грех на душу, утешая братца.
И вот мама приехала — в наемной карете, взволнованная и нежная. И какая мама! Молодая — до неприличия молодая — и красивая, щеки у нее рдели мягким румянцем, глаза сияли, как звезды, а при звуке голоса так и подмывало кинуться ей на шею, даже не видя призывно протянутых рук. Джуди к ней бросилась, не раздумывая, но Паршивец медлил. А что, если это чудо просто «ломается»? Во всяком случае, она не станет протягивать руки ему навстречу, когда узнает о его преступлениях. А пока все эти нежности, может быть, только для того, чтобы чего-то добиться от Паршивой овцы? Только его любви, только его доверия — но об этом Паршивец не ведал. Тетя Анни-Роза удалилась, и в той самой передней, где пять лет тому назад заливались слезами Панч и Джуди, мама опустилась на колени и, смеясь и плача, притянула к себе детей.
— Ну, цыплята, помните вы меня?
— Нет,-- честно сказала Джуди,-- но я каждый вечер говорила: «Господи, спаси и сохрани папу и маму».
— Немножко, — сказал Паршивец.--Но ты все-таки помни, что я тебе писал каждую неделю. Это я не выхваляюсь, это из-за того, что разразится потом.
— Разразится! Что же такое потом разразится, милый ты мой? — И она вновь притянула его к себе. Он приблизился неловко, угловато. Не привык к ласке, мгновенно определило материнское сердце. Девочка привыкла.
Больно не будет, она слишком маленькая, думал Паршивец. Если я скажу, что убью ее, она сразу струсит. Интересно, что ей наговорит тетя Анни-Роза.
Обед проходил в принужденной обстановке и едва он кончился, мама взяла Джуди и, приговаривая ей что-то ласковое, повела ложиться спать. Вероломная Джуди, по всем признакам, уже изменила тете Анни-Розе, чем сия дама была жестоко оскорблена. Паршивец встал из-за стола и пошел к двери.
— Поди скажи спокойной ночи, — сказала тетя Анни-Роза, подставляя ему морщинистую щеку.
— Хм! — сказал Паршивец. — Никогда мы с вами не целуемся, и я не собираюсь ломаться. Скажите этой женщине про все, что я натворил, увидите, как она запоет.
Паршивец залез в постель, убежденный, что навеки лишился рая, который приоткрылся ему на минуту. Через полчаса «эта женщина» склонилась над его кроватью. Паршивец защитным движением вскинул вверх правую руку. Нечестно подкрадываться и бить его в темноте. Так не делала даже тетя Анни-Роза. Но удара не последовало.
— Подлизываешься, да? А я не буду ничего рассказывать, пусть рассказывает тетя Анни-Роза, только она не знает всего,-- Паршивец старался говорить внятно, но мешали руки, которые обнимали его за шею.
— Ах, маленький сын мой, маленький мой сыночек! Это я виновата, я одна, но что же нам оставалось делать? Прости меня, Панч.--Голос дрогнул, перешел в прерывистый шепот, и на лоб Паршивцу капнули две горячие слезы.
— Она тебя тоже довела до слез? — спросил он. — Посмотрела бы ты, как от нее плачет Джейн. Только ты хорошая, а Джейн — прирожденная лгунья, во всяком случае, так говорит тетя Анни-Роза.
— Тсс! Тише, Панч! Не надо так разговаривать, мальчик. Пожалуйста, полюби меня немножко — совсем немножечко. Ты не знаешь, как мне этого хочется. Вернись ко мне, Панч-баба! Ведь это я, мама — твоя мама, а все остальное пустяки. Я ведь знаю — да, милый, знаю. И это сейчас совсем неважно. Неужели ты не полюбишь меня, Панч, хоть чуточку?
Удивительно, какое количество нежностей способен вытерпеть большой мальчик десяти лет, когда он точно знает, что никто его не поднимет на смех. Панч не был избалован хорошим отношением, а тут, ни с того ни с сего, эта красивая женщина обращалась с ним, точно с маленьким божком, — с ним, Паршивой овцой, Исчадием ада. Нераскаявшимся грешником, которому уготована геенна огненная!
— Я очень тебя люблю, мамочка, — прошептал он наконец, — и я рад, что ты вернулась, только ты уверена, что тетя Анни-Роза тебе рассказала все?
— Все. Господи, какое ло имеет значение? Но все- таки…-- Голос прервался не то рыданием, не то смехом. — Панч, бедный мой, милый, полуслепой дурачок, тебе не кажется, что ты тогда вел себя не очень-то разумно?
— Нет. Зато меня не пороли.
Мама зябко поежилась и скользнула прочь в темноте, писать длинное письмо папе. Вот отрывок из него.
«…Джуди-прелестная толстушка, дышит благонравием, обожает эту особу, с важностью толкует о религии и с такою же важностью нацепляет на себя — и это в восемь дет, Джек! — не первой свежести кошмар из конского волоса, именуемый ею турнюром! Я его как раз только что сожгла, а девочка, пока я пишу письмо, спит у меня на кровати. С этой мы поладим сразу. С Панчем мне еще не все понятно. По-видимому, кормили его недурно, но изводили придирками, от которых он укрывался за нагромождением мелкого надувательства, а у этой особы оно разрасталось до размеров смертного греха. Помнишь, милый, как нас тоже воспитывали в страхе божьем и как часто с этого страха начиналась неправда? Пройдет немного времени, и Панч вернется ко мне. А пока, чтобы поближе познакомиться, я везу детей за город и, в общем, всем довольна, верней — буду довольна, когда и ты, дорогой мой, вернешься домой и мы все наконец-то будем опять, слава богу, под одною крышей!»
Через три месяца Панч — давно уже Панч, а не Паршивая овца — удостоверился, что у него и правда есть мама, настоящая, живая, замечательная мама, которая ему к тому же сестра, утешительница и друг, и пока нет папы, он — ее защитник. Обман защитнику как-то не к лицу, да и какой смысл обманывать, когда и так наверняка можно делать все, что вздумается?..
— Ох и рассердится мама, если ты залезешь в эту лужу, — говорит Джуди, продолжая разговор.
— Мама никогда не сердится, — говорит Панч — Скажет только: «Ах ты, пагал несчастный!» Сейчас я тебе покажу, хоть это и не очень красиво с моей стороны.
Панч лезет в лужу и вязнет по колени в грязи.
— Мамочка-! — кричит он.--Я вымазался с головы до ног!
— Тогда беги и переоденься с головы до ног! — доносится из дома звонкий мамин голос. — Пагал ты несчастный!
— Видела? Что я тебе сказал? — говорит Панч.--Теперь все переменилось, теперь мы снова мамины, как будто она и не уезжала.
Не совсем так, о Панч, ибо когда детским губам довелось испить полной мерой горькую чашу Злобы, Подозрительности, Отчаяния, всей на свете Любви не хватит, чгобы однажды изведанное стерлось бесследно, даже если она ненадолго вернет свет померкшим глазам и туда, где было Неверие, заронит зерна Веры».



====================== 2018 02 24