Увидеть Бобруйск и умереть

Эх, приятно, черт возьми, годами не видеть любимых подруг, но однажды случайно встретить в бутике на Кузнецком! Щурюсь и думаю, что за фифа в соболях, жемчугах и красных сапогах в июльской духоте. Знакомые очертания полутора центнеров веснушчатого теста выпирали из всех зеркал. Вдруг поворачивается отъетая харя Ренаты Туточкиной, вечнорыжей неудачницы. Неужто это Рени, моя баррикадная подруга?!

Дальше сцена из бобруйской оперетты «Не может быть, столько не живут!», в трех картинах: 1) окуклившиеся от расплоха глаза; 2) гримаса негаданного счастья долгожданной встречи; 3) принятие выигрышной позы с распахиванием шубы и оголением невозможно кровавых ботфортов по самые ляжки.

– Зиночка, любимая подруга! Ты ли это в белокаменной?! Что ж не позвонила? – приторное чмокание напомаженными губами мимо щек. – А я думала, ты давно на Кипре, в Средиземном море отмываешь капиталы своего нефтяного прынца, – скороговоркой нашлепали тонкие вяло-розовые губы. – В Москве на побывке?

В глазах подруги незадача: то ли поумирать от зависти, то ли хвастануть своим благополучием энд процветанием. Напряглась, короче.

– Ну что ты, Рени, мой олигарх давно отошел в мир иной – свой алкогольный рай, прихватив ящик водки. Империю его растащили подельники, госимуществу, как водится, перепало. А я что? Только и успел православный жлоб мерина переписать на меня, так и тот долбанула с похмелья и досады после поминок. Я снова безутешная вдова, Ренатка!

На конопатом лбу подруги стремительно разгладились морщины, а глаза покрылись влажной пленкой покровительственного лицемерия. Полуразвалясь на прилавке и небрежно глядя поверх притихших продавщиц, она выдала тираду с июльскими тезисами:

– Не переживай, Зиночка! В наше трудное биржевое время главное – сделать правильную ставку. А уж кому как не нам, передовому отряду женщин нелегкой судьбы, прошедших огонь, воду и канализационные трубы перестроечной жизни, с нашим опытом и связями, выдернуть перо из гузки капризной птицы щастя?!

Она всегда была склонна к пафосу, дурным шмоткам и фальшивым жемчугам.

– Ты-то как, родная? Судя по прикиду, благоустроила личную жизнь?
– Да, радость моя, пойдем, познакомлю с супругом и лимузином, они за углом, – уже распирало.
– Поздравляю. Так ты теперь не Туточкина?
– Кацман я теперь, таки да.
– Ой, киска, не за раввина ли выскочила?
– Обижаешь, подруга, лавочка моего котика – холдинг. Там и банк «Русский стандарт», слыхала, наверно, и страусиная ферма, и футбольный клуб «Русские соколы», и газета «Русская правда», остальное так, по мелочевке...

В кадиллаке сидел жирный пингвин с холеным водоэмульсионным лицом, в дорогом черном костюме, белой манишке и шляпе с черноземными полями. Из шести динамиков лилась оглушительным водопадом «Тум-балалайка». Такие крепости не берутся с разбегу, а на затяжную осаду – Ренатка трупом ляжет, но времени не даст. Я смиренно уселась позади и согласно закивала в ответ на приглашение в кошерный ресторан.

За форшмаком и цимесом выяснилось, что завтра в столицу прибывает племянник банкира из земли обетованной – холостой девственник Йося. Он приедет заключать контракт на поставку кошерной свинины. Рени по-родственному подмигнула, и я поняла, что форма одежды на завтрашнем ужине – парадная. Под обнадеживающую песню Лолиты «Я выйду замуж за еврея» мы обменялись прощальными чмоками.

На ночь я положила под подушку «Шулхан-Арух», а весь последующий день провела у портнихи, в косметическом салоне и дома перед зеркалом, репетируя во взгляде мировую скорбь еврейского народа и ненависть к палестинским террористам.

Но в ресторане меня ожидал неприятный сюрприз. Йося прибыл в командировку не без своей еврейской мамы, а как же. Тяжелым мановением руки Циля Моисеевна поправила пучок под сеточкой и фианиты в небритых ушах и посмотрела на меня, как Фанька Каплан через прицел на Ильича. После чего немедленно пересадила Йосю на другой конец стола.

А Йося был взволнован. Не то предстоящим контрактом, не то моей неспокойной грудью. Он нервно перебирал четки маленькими детскими пальчиками и бросал сквозь тройные линзы очков застенчиво-пламенные взгляды, опасливо косясь на маму, чье туловище в черном крепдешине растеклось и залилось своими выпуклостями в мельчайшие впуклости соседнего кресла. Из-под ермолки Йоси вихрились рыжие пейсы с желтыми бигуди на кончиках. Когда он пытался есть, бигуди постукивали по тарелке, и он порывался их снять. Но Циля Моисеевна бдительно хлопала его по рукам, выдерживала выразительную паузу выпученными от негодования глазами, поправляя оранжевую бандану, а затем выдавала тираду на смеси иврита, идиша и матерного. Йося понуро опускал свой горбатый нос в фаршированную рыбу, удрученно сыпал перхотью в тарелку, нервно потел и продолжал стеснительной украдкой пялиться на мое декольте. С губ его постоянно капала слюна, и я гадала, рыба ли вызвала у него такой аппетит или мои формы.

Во мне проснулся не на шутку материнский инстинкт. Захотелось состричь пейсы с бигудями, искупать угнетенного мальчика в Head & Sholders, прижать к груди и дать хотя бы понюхать под мышкой. Чтобы вырвать несчастного зайчика из лап властной еврейской мамы, я даже готова была пойти на усыновление в форме брака.

Оказалось, что Йося с мамой живут в киббуце, где выращивают квадратные помидоры. Но поскольку спрос недостаточный, их скармливают свиньям. Израильский рынок уже перегрет кошерной свининой, и будущее киббуца Циля Моисеевна видит в экспорте в страны СНГ. Перед поездкой она даже помолилась у Стены Плача и сунула Господу записку на дорогой бумаге с настоятельной просьбой уговорить московские рестораны на закупки продукции киббуца.

Приняв несколько унций текилы, я осторожно поинтересовалась у зарубежных гостей урожайностью озимой свинины на бескрайних полях Палестинщины. Поскольку это была единственная тема, на которую Йося мог членораздельно и почти по-русски говорить, он перестал жевать, вытер ручки об пейсы и раскрыл рот для ответной речи. Но глаза Цили Моисеевны угрожающе пожелтели, она подняла свой сосисочный палец и прочла присутствующим лекцию о палестинских свиньях из «Хамаса» и «Хезболлы». А поскольку ее троюродная сестра, выселенная из сектора Газа, нынче заполонила своим многочисленным выводком и пятью течными кошками весь дом Цили Моисеевны, то в контексте свиноводства досталось больше всех Шарону и его матери. Она ритмично загибала сосиски с оранжевыми ногтями, перечисляя Синай, южный Ливан, Западный Берег, и гневно приговаривала: «или им мало?» На секторе Газа она подавилась костью и закашлялась. Тогда Йося произнес первые членораздельные слова:

– А Бобруйск?

При слове «Бобруйск» воцарилась пауза с глубокими вздохами, как в романе товарища Ильфа с приятелем. Даже Ренаткин пингвин ностальгически закатил глаза и пролил вино на манишку. Я тоже вспомнила этот высококультурный город с его опереточным театром и шинным комбинатом, где когда-то на гастролях ухитрилась спеть «Летите, голуби, летите» на мотив «Семь сорок», и завести роман с директором комиссионного магазина, которому накануне нашей свадьбы таки дали десять лет за особо крупные размеры.

И тут привстала опоенная кошерной водкой Рената… Дело в том, что Бобруйск являлся не только культурной столицей, но и исторической родиной ее бобруйской матери. Она споро смастерила сочный кукиш и протянула его под нос Йосе с криком на весь ресторан:

– А шиш вам, пархатые!
– Рени! – с вялой укоризной опустил ее руку пингвин.
– А шо?! Мало вам народ православный спаивать и ограблять, так еще и аннексию удумали, пейсатые? – и кулаком она стукнула аккурат по фаршированной рыбе, что, согласитесь, было святотатством.

Наконец, Циля Моисеевна прокашлялась и запустила в и без того ненавистную сноху рыбьим хвостом. Ренатка в ответ плеснула ей в лицо апельсиновым соком. Дальше полетели приборы. О Ренаткин лоб разбился бокал с нехрустальным звоном.

– Говорила тебе, говорила ж, – приговаривала Циля Моисеевна, обращаясь к брату, – не живи с гойкой, шлемазл! – и запускала очередной тарелкой в обидчицу.

На грохот бьющейся посуды сбежались халдеи и потащили под белы рученьки на выход разбушевавшуюся Рени, визжавшую «Бей жидов, спасай Бобруйск!» Пингвин прокомментировал:

– С утра натощак «Протокола сионских мудрецов» начиталась… – и поплелся вослед благоверной.

Я погладила на прощанье по головке Йосика, забившегося под стол и испуганно выглядывавшего из-под заляпанной скатерти, и солидарно пошла оказывать первую помощь подруге. Ренатка наотрез отказалась ехать домой в «сионистском» лимузине. Ловя такси, она, всклокоченная, с подбитым глазом и в своем павлиньем прикиде, была похожа на вышедшего в тираж трансвестита из недорогого квартала в Неаполе. Вместо адреса она орала «Бей жидов, спасай Бобруйск!» Таксисты крестились и шарахались.

Назавтра они подали на развод. Я тоже, как понимаете, осталась при своих и с приветом от хасида Йоси. Вот такое оно, еврейское счастье. Верьте, милочки, это чистая правда, – как кошерный денатурат. Правда, пингвин вчера прислал мне приглашение на презентацию своего нового гламурного журнала «Русский взгляд». А почему бы и нет? Я подумаю...